Столетие со дня рождения Ханны Арендт — одного из самых известных политических мыслителей минувшего века — было отмечено во всем мире. Шире всего — в Германии и в США. Мне же в связи с этим вспомнилась одна давняя, хотя и не столь давно — лишь в 2004 г. — всплывшая история.
Поскольку с начала
Во всех трех случаях редакционная подготовка рукописи к печати не обошлась без споров. В первом камнем преткновения едва не стало посвящение «памяти Розы Люксембург». «Как справедливо заметил д-р Ресснер, — писал Ханне Клаус Пипер, — Ваша брошюра есть страстный призыв к распознанию сущности и опасности тоталитарного империализма, конкретно говоря, коммунистического насильственного режима. (Арендт противопоставила ему Советы, возникшие в результате „спонтанной революции“ 1919 г. в Венгрии. — С. М.) И в то же время брошюра посвящается женщине, которая, по общепринятому среди непосвященных представлению, принадлежит к числу провозвестников того же коммунизма в Германии. Вследствие этого у читателя, впервые берущего книгу в руки и еще не знающего содержания, возникает о ней неверное представление». В качестве выхода из ситуации Пипер и Ресснер предлагали расширенный текст: «Памяти свободолюбивой социалистки Розы Люксембург, не хотевшей никакого тоталитарного коммунизма». Однако Ханна Арендт, которая — нужно это признать — была нелегким для издателей автором, отрезала: «Посвящение — не место для пространных разъяснений». И добавила: «Бедная Роза! Скоро 40 лет, как ее нет в живых, а она все еще оказывается промеж всех стульев».
Здесь, по-видимому, необходимо пояснение. В конце 1917 г. в брошюре «Русская революция», написанной в немецкой тюрьме, Роза Люксембург пророчески предрекла эволюцию «диктатуры пролетариата», ставшей для большевиков альфой и омегой политической мудрости: «Диктатура класса над массой неизбежно превратится в диктатуру партии над классом, в диктатуры клики над партией и диктатуру лидера над кликой». Помимо близости идейной (по крайней мере, в этом пункте), имелось и психологическое сходство: Ханна тоже всегда оказывалась «промеж всех стульев». Михаил Хейфец в отличной книге «Ханна Арендт судит ХХ век» констатирует: человек бесспорно левых взглядов, в высшей степени критичный по отношению к капитализму, она в то же время на дух не принимала «подлинный социализм», рассматривая его как разновидность ненавистного ей тоталитаризма. Бесправной эмигранткой во Франции она выступала против правительства Лаваля, а позднее в Штатах — против могущественного тогда сенатора Маккарти. Возглавляя еврейские организации в Париже и Нью-Йорке, вызывала раздражение начальства строптивой независимостью. «Я не подхожу ни к кому», — отвечала она, когда у нее пытались выяснить, к какому лагерю она принадлежит — к правым или левым, либералам или консерваторам. Вот почему ее так тронуло, когда однажды на студенческой вечеринке в Беркли он узнала, что между собой ее юные слушатели зовут «Розой» — она не ожидала такого проникновения в свою душевную суть.
По поводу второй книги — о Рахели Варнхаген (ее немецкая рукопись пролежала почти четверть века) — тоже возникли трения, на сей раз в связи с подзаголовком. В оригинале он звучал: «История одной жизни в начальную эпоху эмансипации немецких евреев». Ресснер, ознакомившись с текстом, рассыпался в комплиментах: «Глубокоуважаемая милостивая госпожа, если разрешите употребить, пожалуй, несколько затрепанное выражение, я нахожу эту книгу действительно завораживающей...» Он выражал уверенность, что у нее «будет множество глубоко заинтересованных и благодарных читателей», и сообщал, что издательство «с неподдельным восторгом» приступает к работе над текстом. Но, по мнению Ресснера, подзаголовок «слишком подробен», вследствие чего книга «может показаться широкому читателю слишком уж специальной». Ресснер и Пипер предлагали укоротить его — написать просто «История одной жизни». «Наши размышления, — заверяли они, — клонятся не к тому, чтобы элиминировать содержание Вашего повествования, а ставят целью вызывать как можно более широкий интерес к нему, в том числе и посредством простого, в известной мере общедоступного, названия».
Ханна ответила: «Да, конечно, ваш вариант подзаголовка короче и проще, но должно же где-то появиться слово „еврей“!». И добавила: «Я не верю, что вследствие этого круг читателей сузится; у лучших людей Германии интерес к еврейскому вопросу сейчас очень живой».
Против слов «но должен же где-то в заголовке появиться слово „еврей“», Ресснер поставил на поле пометку «нет!?» и передал письмо Пиперу. Тот, со своей стороны, поспешил заверить Арендт, что ему и Ресснеру одинаково чуждо опасение оттолкнуть этим словом «проникнутых враждебностью» читателей, они такими просто не интересуются.
Удачное решение — приведенный уже окончательный вариант подзаголовка — пришло в голову жене Пипера. Ханна согласилась сразу и с благодарностью: «Это замечательно — здесь есть все, что нужно читателю... Это и вправду была романтическая жизнь, но притом — именно в еврейской тональности».
Самый серьезный конфликт возник, однако, при издании «Эйхмана в Иерусалиме». Получив английский оригинал рукописи, Пипер сообщил, что «весьма впечатлен твердостью и ясностью изложения, но — в некоторых местах «представляется желательной определенная дифференциация суждений». Вскоре выяснилось, о чем идет речь: в книге отмечалось, что на процессе Эйхмана ряд видных должностных лиц ФРГ были изобличены как «убийцы или соучастники массовых убийств».
Издательство направило текст на юридическую экспертизу, результаты которой Пипер переслал Арендт. Эксперт счел, что некоторые места в книге могут повлечь за собой судебные иски со стороны упомянутых автором лиц. Ханна ответила непосредственно Пиперу и ответила резко: «Вы должны решить, чего Вы, собственно, хотите — издать книгу такой, какая она есть... или отказаться от издания». И добавила: «Самое замечательное здесь — поистине трогательная забота этого господина (эксперта. — С. М.) о нацистских преступниках, в том числе осужденных немецкими судами, и их „чести“. Я с удовольствием опубликую здесь это заключение — оно лучше обрисует обстановку в Германии, нежели множество статей».
Встревоженный Пипер поспешил телеграфировать: «Пожалуйста, не беспокойтесь... Все идет наилучшим образом. Письмом подробно». В письме он сожалел, что отзыв юриста был переслан Ханне, но просил «войти в положение» — учесть, что «немецкое издание выходит в совершенно иной психолого-политической ситуации» и что в Германии можно вчинить иск за оскорбление, даже если срок исковой давности по американскому изданию истек. Ханна в конечном счете пошла на уступку, ограничившись термином «соучастники массовых убийств». Разоблачение их на процессе Эйхмана, заключала она, «дает представление о масштабах общественного бедствия в послевоенной Германии».
Помимо деловой переписки, сохранилось несколько писем Ресснера, так сказать, личного характера. По поводу речи Арендт при вручении ей премии Лессинга (Гамбург, 1959) он, например, писал: «Это было для меня поистине захватывающим чтением. То, что во второй и третьей частях Вашей речи сказано о человечности и истине, принадлежит, на мой взгляд, к главному, что было когда-либо высказано на сей счет. Как жаль, что нет возможности лично и подробно поговорить с Вами об этом». В другой раз он сообщал о реакции на ее телевизионное интервью: «Милостивая госпожа, совершенно незабываемо впечатление от Вашей личности, и, если позволите так сказать, от этой убедительной, совершенно естественной и вместе с тем выдающейся „человечности в мрачные времена“».
На все эти излияния Ханна отвечала вежливо, но коротко, сухо, подчас саркастично. Она умерла в 1975 г., так и не узнав, кто был ее почтительный, а временами и восторженный корреспондент.
Вторую часть статьи С. Мадиевский в полном согласии с ее заглавием посвятил личности Ганса Ресснера ― редактора книг Арендт. Последняя фраза опубликованной выше части статьи звучит двусмысленно: можно подумать, что Арендт не знала, что ее корреспондентом был Ресснер. Она же не знала лишь его прошлого, того, что он в 1933 г. вступил в СА, в 1934 г. ― в СС и СД, что он, работая на кафедре в Боннском университете, участвовал в операции по лишению Томаса Манна звания почетного доктора этого университета. В своей докторской диссертации он обрушился на «духовно иудаизированный круг» немецкого поэта Стефана Георге, на то, что его мироощущение не проникнуто «национально-расовым» духом. Автор описывает еще ряд неблаговидных действий Ресснера, сообщает, что в 1944 г. ему было присвоено звание оберштурмбаннфюрера (подполковника). Редактор книг Арендт был, оказывается, последовательным фашистским идеологом в литературоведении. Это и дало основание С. Мадиевскому сделать вывод: «дифирамбы его „воплощению человечности в мрачные времена“ были ложью, мимикрией от начала до конца».