О случаях неправомерной редакторской правки

IV

В очерке, опубликованном недавно журналом «Знамя», был рассказан такой красноречивый случай. Автор познакомился с одним очень хорошим парнем, бывшим уголовником, и попросил его рассказать о том, как он стал честным человеком, объяснив, что ему это нужно для будущего очерка. Парень, усмехнувшись, сказал:

— Как бы не так!.. Я вам все расскажу, открою душу, как говорится, а вы потом напишете: «И он вошел полноправным членом в дружную трудовую семью». Нет уж, лучше не надо...

Автор будущего очерка рассмеялся и всячески заверил своего знакомца, что так он не напишет. И вот очерк был завершен и принесен в какую-то редакцию. Его прочел редактор. Прочел и сказал:

— Вы знаете, все хорошо! У меня только одно пожелание. Поставьте в конце все точки над «и». Ну зачем вам эта недоговоренность? Не бойтесь прямой, откровенной публицистики. Нужно сделать концовку. Ну, хотя бы вот так...

И, на секунду задумавшись, он написал эту роковую фразу: «Так он вошел полноправным членом в дружную трудовую семью».

Когда автор осведомился, зачем это нужно сделать, редактор поучающе произнес:

— Не надо забывать об идейной стороне.

Эта сентенция очень распространена в редакторском обиходе. Хотя, вероятно, каждый из тех, кто произносит ее, на лекциях в институте не раз слышал о том, что произведение искусства не делится на две «стороны» — идейную и художественную.

Свои действия редактор очень часто склонен оправдывать соображениями идейными. Он-де хочет, чтобы произведение стало идейнее. Конечно, он не говорит этого вслух, может быть, даже не всегда самому себе в этом признается, но подсознательно им движет приблизительно такое соображение: «Что ж, пусть даже это станет чуть хуже, чуть менее художественно, зато с идейной стороны теперь все в порядке».

Но в искусстве не бывает так, чтобы «с художественной стороны» стало хуже, а «с идейной» — лучше. Становится просто хуже. Хуже со всех сторон.

У Евгения Евтушенко есть стихотворение «Свадьбы». Это одно из самых сильных, эмоционально достоверных стихотворений этого поэта:

Вот эта, последняя строфа и остановила на себе пристальное внимание редактора. У редактора, видимо, возникло соображение, что читатели, упаси господи, подумают, будто именно лозунг «Гитлеру капут» и вызвал у невесты горючие слезы.

— А не получается ли у нас с вами, — вероятно, сказал он автору, — что невесте жаль Гитлера?

В результате строфа чудесно преобразилась. В новом, последнем издании (Евтушенко Е. Стихи разных лет. М.: Молодая гвардия, 1959) мы читаем:

Руководствуясь той же логикой, об этой строфе теперь можно сказать:

— А не плачет ли невеста оттого, что «с русским пьет якут»?

Может быть, ее не устраивает дружба народов нашей страны?

Так или иначе, вряд ли от этой замены стихотворение выиграло «с идейной стороны». Строки, которые вызывали прежде (и должны вызывать!) горечь и боль, теперь способны вызвать разве что улыбку, в лучшем случае недоумение.

Могут возразить:

— Пример нетипичен. Глупая придирка глупого редактора. Нелепое, бессмысленное исправление...

Но, во-первых, пример этот не так уж нетипичен. Это чрезвычайно характерно для редакторской практики: вцепиться в строчку, фразу, абзац, совершенно не желая понять, как эта строчка или фраза взаимодействует с настроением, «сквозным действием», «сверхзадачей» всего произведения в целом.

А во-вторых... Во-вторых, вот еще один пример. Тут и претензия редактора на первый взгляд не так уж и бессмысленна. Да и сама редактура вроде бы не так уж и плоха.

У Николая Асеева есть старое прекрасное стихотворение — «В те дни, как мы были молоды».

Вот оно:

Здесь тот же огненный пафос, которым пронизана поэма Асеева «Лирическое отступление» и «Про это» Маяковского, — то же огромное внутреннее беспокойство, та же тревога, та же горячая, кровная заинтересованность поэта в том, чтобы не угасла, не остыла, не заплыла жирком «позорного благоразумия» яростная молодость революции.

Но, в отличие от «Лирического отступления», кончается стихотворение уверенно и молодо:

Известно, что лирика тяготеет к циклам, что лирические стихи обогащаются от соседства друг с другом. Не просто ощутить по-читательски, а глубоко понять, осмыслить, проанализировать, как говорят на уроках литературы в средней школе, «идейное содержание» этого стихотворения можно только в контексте, только сопоставив его с другими стихами Асеева тех лет.

Молодость для Асеева всегда была категорией социальной.

В одном из самых ранних своих стихотворений Асеев говорит об океане: «Он всему молодому сверстник» — и зовет его в союзники:

В молодости он воскликнул:

Позже, ближе к сорока, он написал:

И еще позже, в «Синих гусарах»:

«Стать стариком» для Асеева — это значит смириться, приспособиться к унылому благополучному существованию. Быть молодым — это не беречь себя, не соглашаться ни на какие компромиссы, не позволять спокойствию и равнодушию охладить жар сердца, влюбленного в свободу. Иначе говоря, это значит — быть революционером. Молодость и революция в асеевских стихах — почти всегда синонимы:

Вот, оказывается, что значит для Асеева:

Это не случайная обмолвка. Это нерв стихотворения, идейная кульминация его. Но редактору именно эта строчка, как видно, показалась недостаточно идейной. Во всяком случае, ему захотелось, чтобы она выглядела еще идейнее. В результате этот рефрен стихотворения был переделан. Теперь он читается так:

То, что было поэтическим образом, живым, горячим, страстным, превратилось в обыкновенный газетный лозунг. Стихотворение мгновенно лишилось своего эмоционального накала. Оно утратило столь необходимое каждому художественному произведению ощущение, что мысль, идея, заложенная в нем, является кровной, глубоко выношенной для автора, всеми нервами и кровеносными сосудами своими связанной с его личностью.

— Так-то оно так, — снова слышу я, — но ведь вы не станете возражать против того, что теперь эти строки звучат гораздо точнее и правильнее политически. Значит, они стали более идейными, чем были прежде?

Нет, не стали! Любой, самый неискушенный читатель почувствует, что прежний, неисправленный вариант с неизмеримо большей страстью и личной заинтересованностью славит партию большевиков, совершившую великую революцию.

Желая усилить идейность произведения, редактор намного ослабил силу его идейного воздействия...

Но давайте все-таки сначала условимся, что это за штука такая — идейность искусства.

«Искусство, — говорит Л.Н.Толстой, — есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними признаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».

Я думаю, что идейность художественного произведения не существует без этой способности заражать людей теми чувствами и переживаниями, которые испытывает создатель данного произведения, его автор. Именно благодаря этой способности «через лучшие произведения литературы и искусства люди учатся правильно понимать и изменять жизнь, усваивают передовые идеи, формируют свой характер и убеждения так же естественно и незаметно, как ребенок учится говорить» (Н. С. Хрущев. К новым успехам литературы и искусства).

Лишить произведение этой способности — это значит в конечном счете лишить его идейности, т.е. убить.