«Как о величайшем одолжении я просил редакцию о знаке, — пишет в своих полемических заметках А. Гладилин, — не о слове даже, а о знаке препинания, я хотел кончить роман запятой и тире (,—)».
Редакция якобы обещала автору оставить запятую и тире. Но, раскрыв свежий номер журнала, он с ужасом увидел в конце последней фразы многоточие...
Вероломная редакция не сдержала своего слова.
Мне — как это принято у нас писать: довелось, привелось, пришлось, посчастливилось? — короче говоря, «Историю одной компании» редактировал я.
Должен честно признаться, что принадлежал к числу тех «ископаемо-хвостатых», которые возражали против запятой и тире.
Я как редактор просто не мог не возражать против этой идеи, ибо она казалась мне нелепой, претенциозной, лишенной всякого смысла. Ну почему я должен был потакать прихотям и капризам, напоминавшим запоздалые симптомы детской болезни — не то кори, не то свинки, не то скарлатины? А если бы мой автор пожелал напечатать последнее слово романа вверх ногами? Или набрать последний абзац справа налево?
С тех пор прошло почти десять лет. Скажу правду: если угрызения совести и мучают меня в часы бессонницы, то отнюдь не из-за этих злополучных знаков препинания.
Теперь А. Гладилин заявляет, что ему боязно перечитывать «Историю», ибо она якобы «записана другим человеком». Это, конечно, из области фантастики. Но напрасно А. Гладилин думает, что его гипербола унижает редактора. Прекрасно сказал А. Фадеев: «...ни один редактор не испортил еще языка хорошего писателя, потому что кто силен, того нельзя испортить».
«Нет, я вовсе не против редактора», — пишет А. Гладилин. Большое спасибо и на этом!
Но функции редактора А. Гладилин хотел бы ограничить отбором.
«...Когда речь заходит о литературном стиле, о работе над словом, о структуре авторского письма, то тут писатель — сам законодатель, высший арбитр, ибо в этой области он профессионален, специалист, он — писатель».
Много лет назад в том же духе высказывался (о чем, может быть, не знает А. Гладилин) В. Вересаев. В статье «О художественных редакторах» он писал:
Я печатался у Короленко, печатался у Горького. Никогда они не изменяли у меня ни одной фразы. Это происходило не потому, что в целом ряде случаев они не могли бы предложить исправлений, от которых вещь безусловно бы выиграла. Но они были люди глубоко культурные и признавали, что, достигши известного уровня (подчеркнуто мной. — Л. Л.), писатель сам отвечает за себя перед читателем.
Это совершенно верно по отношению к писателям, достигшим известного уровня. Но как быть в тех — весьма частых! — случаях, когда этот уровень еще не достигнут? Или уже потерян?
Представьте, что редактор видит в рукописи явную безвкусицу. Он не имеет права не увидеть ее, ибо обязан быть профессионалом, художественный вкус его должен быть достаточно развит (другое дело, что на практике это встречается не так уж часто). Но оказывается, убрать эту явную безвкусицу редактор не может: если писатель написал «плохо, неумело», пусть над ним смеются. А заодно потешаются над редактором...
Я попросил редакцию «ЛГ» не исправлять в статье А. Гладилина следующее место: «...у человека вышел роман, а он переживает из-за многоточия!» Нельзя, дорогой Анатолий Тихонович, переживать из-за чего-нибудь. Можно что-нибудь переживать, например счастье, радость, горе, не так ли? Неужели и эту, плохо, неумело написанную фразу редактор должен оставить в неприкосновенности только на том основании, что она принадлежит перу писателя, являющегося специалистом, законодателем, высшим арбитром и т. д. и т. п.
А что бы вы сказали о таком письме из редакции одного толстого литературного журнала:
Я прочел рукопись Вашу до конца
Воображаю, как разгневался бы А. Гладилин, получив такое письмо из «Юности» или от издательства «Советский писатель»...
Между тем литератор, получивший это письмо, безоговорочно выполнил все указания редактора, выбросил из своей рукописи две главы, заменил их новой, размером в одну страницу, да еще написал в дневнике:
Я и сам сознаю, что надо бы заняться романом хорошенько, но в настоящее время я решительно не имею возможности, потому что нет денег.
Остается добавить, что толстый журнал — «Современник», редактор Н. А. Некрасов, а автор — Ф. М. Решетников, написавший знаменитых «Подлиповцев». Первая часть его незаконченного романа «Горнорабочие» была напечатана в «Современнике» в 1866 году.
А вот другое письмо, принадлежащее перу другого литератора, который некогда заведовал отделом беллетристики в другом толстом журнале:
Дорогой Виктор Александрович, — писал этот литератор редактору журнала, — из присланного и ныне мной возвращаемого заслуживает внимания одна только повесть «В чем причина?». Это хорошая вещь и может быть напечатана...
По логике А. Гладилина автор письма должен был бы на этом поставить точку, ибо функция редактора выполнена: из потока рукописей выбрана та, которая и т.д. Но наш автор вовсе не собирается ставить точку. Он продолжает:
... только необходимо совсем переделать конец. Скажи или напиши автору, что сцена в вагоне-ресторане груба и фальшива, что первая глава не нужна и что конец длинен и не нужен.
Несколькими годами раньше тот же литератор писал другому лицу:
Если б я жил в Петербурге, то напросился бы к вам в редакторы беллетристического отдела. Я бы чистил и шлифовал все одобренные вами и Бурениным рассказы и протежировал бы тем, по-видимому, никуда не годным вещам, из которых путем сокращения наполовину и путем корректуры можно сделать сносные рассказы.
Эти строки, не правда ли, проникнуты настоящим вкусом к редакторской работе. Человек, написавший их, с нескрываемым удовольствием думает — я бы даже сказал: мечтает! — о том, как он бы «чистил и шлифовал» одобренные рукописи и как «путем сокращения... и путем корректуры» (который и называется редактированием) спасал бы вещи, на первый взгляд, никуда не годные...
Но ведь с точки зрения А. Гладилина все это — самое настоящее кощунство! Ох, и задал бы этому литератору А. Гладилин, если бы оказался его современником...
Читатель, конечно, уже понял, что я цитирую А. П. Чехова.
Порою Чехов обращался прямо к авторам прочитанных им произведений.
«Рассказ хорош, даже очень, — писал он Л. Авиловой, — но будь я автором его или редактором, я обязательно бы посидел бы над ним день-другой... Начинать надо прямо со слов: „Он подошел к окну“... Герой и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском, и разговор их надо передавать с середины... То, что есть Дуня, должно быть мужчиною... Нет надобности, чтобы герои были студентами и репетиторами, — это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли...»
Правда, в следующем письме Чехов сжалился над автором рассказа:
Офицера не нужно, бог с вами — уступаю, оставьте Дуню, но утрите ей слезы и велите ей попудриться...
В середине тридцатых годов на киностудии «Ленфильм» мне посчастливилось (в данном случае это слово более чем уместно) близко наблюдать работу одного их самых талантливых и тонких редакторов, с которыми вообще сталкивала меня жизнь, — работу Адриана Ивановича Пиотровского. Его советы сценаристам и режиссерам казались порой неожиданными, а порой просто ошеломляли. Он вполне мог посоветовать маститому кинодраматургу, чтобы тот превратил свою Дуню в мужчину, да к тому же еще в офицера...
«...Некоторые сторонники творческого „изоляционизма“ называли его поваром, якобы отрицающим „святость творчества“, — пишет об А. Пиотровском И. Хейфиц. — Кто-кто, а уж он знал цену высокому искусству!»