1
Согласно традиции и общепринятым нормам работы текстолога над художественным текстом, при выборе окончательного (так называемого канонического) варианта решающую роль должна играть последняя воля автора, выраженная в последнем прижизненном издании. (В свое время было на сей счет даже строгое и нерушимое государственное указание.)
Принцип этот всегда казался мне сомнительным, во всяком случае неприменимым «в условиях нашего климата», когда последнее прижизненное издание гораздо чаще отражало не волю автора, а волю редактора. Даже «Тихий Дон» я предпочитаю читать в первых, самых ранних редакциях, а не в последних, «исправленных и переработанных», хотя с шолоховскими текстами по вполне понятным причинам редакторы и цензоры обращались куда бережнее, чем с текстами других, не столь защищенных авторов. Что же касается Зощенко, то по отношению к нему применение этого текстологического принципа было просто убийственным. И дело тут не только в том, что последние его прижизненные издания подвергались особенно зверской политической цензуре после печально знаменитого постановления ЦК, об отмене которого в то время не приходилось даже и мечтать.
Как я уже говорил, главный урон зощенковским текстам был нанесен редактурой эстетической. Из всех художественных красок, которыми щедро пользовался в своей работе писатель Михаил Зощенко, более всего пострадала именно та, которая всегда была для него главной, определяющей: язык. Едва ли не каждый редактор норовил выправить ту или иную зощенковскую фразу, чтобы она звучала более литературно, более «прилично», более грамотно. В результате едва ли не каждое последующее прижизненное издание Зощенко в текстологическом отношении оказывалось хуже предыдущего.
Вот несколько примеров, взятых почти наугад.
Рассказ «Аристократка» во всех изданиях
Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках.
В издании 1956 года перед этой фразой появилась другая, явно вписанная редактором (или автором под нажимом редактора):
Григорий Иванович шумно вздохнул и начал рассказывать.
Логика редактора тут проста и понятна: а вдруг какой-нибудь тупоголовый читатель решит, что это не герой зощенковского рассказа, управдом Григорий Иванович, а сам Михаил Михайлович Зощенко пренебрежительно именует женщин бабами и с подозрением относится к шляпкам, в то время как благосостояние наших людей и их культурный уровень уже так выросли, что шляпки у нас теперь носят отнюдь не только разные «аристократки» из бывших, но и самые что ни на есть советские женщины самого что ни на есть пролетарского происхождения.
Но и эта предваряющая рассказ фраза не спасла последующий текст от дальнейшей редакторской «чистки». Скажем, в старых изданиях говорилось:
Зуб во рте блестит.
Здесь же вместо «во рте» мы, разумеется, читаем: «во рту».
Один из самых знаменитых зощенковских рассказов — «Баня» — в изданиях
Говорят, граждане, в Америке бани очень отличные...
Далее следовало описание американских бань, как они видятся зощенковскому герою:
Помоется американец, назад придет, а ему чистое белье подают — стираное, глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны...
И только после этого рассказчик переходил к повествованию о нашей убогой советской бане, разительно отличающейся от замечательной американской.
В издании 1956 года весь этот пассаж про американские бани, разумеется, исчез начисто.
Кампания по борьбе с «низкопоклонством перед Западом» к тому времени уже отшумела. Но бдительный редактор (или цензор) по инерции еще делал стойку всюду, где ему мерещилось проявление этого самого «низкопоклонства».
Но что говорить об однотомнике 1956 года, если даже в самом последнем, самом полном из всех имеющихся собраний сочинений Зощенко — трехтомнике 1986 года — легко обнаруживаются следы такой же редакторской правки. Вот, например, рассказ, повествующий о злоключениях Васи Растопыркина, «чистого пролетария, беспартийного черт знает с какого года», которого мордой «трахнули об трамвайную медную полустойку». В старых изданиях об этом говорилось так:
Он был ухвативши за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся.
В издании 1986 года вместо «ухвативши» — сказано: «ухватившись». Какому-то редактору когда-то показалось, что так — грамотнее...
Таких примеров можно привести множество.
В первых изданиях «Рассказов Назара Ильича, господина Синебрюхова» мы читали:
Фу ты, думаю, так твою так...
В трехтомнике 1986 года эта реплика звучит гораздо «культурнее»:
Фу ты, думаю, что за новости...
В другом случае в том же трехтомнике вместо
Ступай, говорит, отсюдова, так твою так...
читаем:
Ступай, говорит, отсюдова к лешему...
Вместо
Фу ты, восхищаюсь так твою так, — случай!
появилась такая, вполне вегетарианская фраза, уместная скорее в устах классной дамы:
Какой интересный случай!
Если в ранних изданиях зощенковский герой жаловался на официантов, что они «подают худо», то в более поздних эта реплика превращается в безликую: «подают плохо». «В середке» заменяется на «в серединке», «остатние» — на «остальные», «шляешься» — на «ходишь».
Зощенко пишет:
Кажи, говорю, товар!
Редактор заставляет поправить: не «кажи», а «покажи».
Зощенко пишет:
Приходит она на кухню, становит примус перед собой и разжигает.
Редактор поправляет: не «становит», а «ставит».
Зощенковский герой рассказывает:
Я прошу православных граждан потесниться, а они не хочут.
Редактор правит: «не хотят», словно дело происходит в пансионе для благородных девиц.
Ну, и уж само собой разумеется, всюду, где зощенковский герой отваживается употреблять такие неприличные слова, как «сволочь» или «сволочь паршивая», они заменяются на более деликатные: «нечисть», «дрянь», «паршивец» и т. п.
Все это я, разумеется, знал и раньше, задолго до того, как по договоренности с издательством «Старт» начал работать над составлением нового трехтомного собрания зощенковских творений. Но я даже отдаленно не представлял себе, каков масштаб разрушений, произведенных редакторами, на протяжении десятилетий вносивших свою лепту в дело «очистки» зощенковских текстов от разного рода «неграмотностей», «некультурностей» и «неприличностей». А главное, с огромным пиететом относясь к гигантской работе, проделанной Ю. Б. Томашевским, вернувшим читателю давным-давно забытые зощенковские тексты, я не предполагал, что, готовя эти тексты к изданию, он, как правило, ориентировался хоть и не на самые увечные, но все же на сравнительно поздние прижизненные издания. В результате даже подготовленный им трехтомник, до сего дня являющийся лучшим из всех имеющихся у нас собраний Михаила Зощенко, в текстологическом отношении, увы, весьма и весьма несовершенен1.
Отвечая критикам, упрекавшим его в том, что он злоупотребляет всякого рода вульгаризмами, Зощенко иронизировал:
«...когда у нас (в общей массе) будут говорить совершенно изысканно, я, поверьте, не отстану от века».
Этой иронической репликой он весьма прозрачно давал понять, что времена, когда все его современники «будут говорить совершенно изысканно», наступят не скоро. Во всяком случае, на его век еще хватит.
Однако к этой насмешливой фразе он все-таки счел нужным сделать такое — уже совсем не ироническое — примечание:
«Интересно отметить, что читатель... делает большой нажим на меня в этом смысле. За последний год я получил много писем от читателей, которые просят меня вычеркнуть из моих старых рассказов „некультурные“ слова (такие, как, например: жрать, скотина, подохли, морда и т. д.).
Это факт замечательный: это требование показывает, как сильно изменилось лицо нашего читателя.
Нет сомнения, что это — законное желание очистить язык от вековой грубости, от слов, рожденных в условиях тяжелой и подневольной жизни...
Но, говоря о моих рассказах весьма солидной давности („Баня“, „Аристократка“ и т. д.), читатель упускает из виду, что старые мои рассказы (которым по 10 и 15 лет) отражают прежнюю жизнь с ее характерными особенностями. И для правдивого изображения той прежней жизни мне необходимо было в какой-то мере пользоваться этим лексиконом. И если бы я ту жизнь попробовал изобразить только при помощи изящных выражений, то получилась бы фальшиво, неверно и лакированно. И хотя это, вероятно, не совсем правильно, тем не менее я, при переиздании, всякий раз подчищаю текст моих старых рассказов. Однако вовсе „отутюжить“ их — не представляется возможным без искажения прошлой действительности» («Литература должна быть народной»).
Из этого примечания ясно видно, что Зощенко если и уступал давлению, то делал это крайне неохотно. Он не только оправдывался, но и защищался. И даже настаивал на своем праве пользоваться «этим лексиконом». Признаваясь, что при каждом новом переиздании своих старых рассказов слегка «подчищает» их, он тут же оговаривается, что «это, вероятно, не совсем правильно».
И все-таки — «подчищает». Да и настаивает на своих правах как-то не очень уверенно. Примерно так же, как Никита Моргунок в «Стране Муравии» настаивал на своем праве оставаться единоличником:
Так я не протестую.
Конечно, соглашаясь на все эти «подчистки», Зощенко не мог не чувствовать, что ткань его рассказов тускнеет, теряет свои яркие художественные краски. Но он мог искренне верить, что потери не так уж велики. Что эта «подчистка» отразится лишь на каких-то оттенках, нюансах.
На самом деле, однако, все эти изменения, какими бы мелкими и даже ничтожными они ни казались, посягали на самые основы созданного им художественного мира.