— Когда вы только начинали, какая ситуация была в области художественного перевода с португальского?
— Работали двое-трое. Выходили книги Жоржи Амаду, но исключительно в переводах одного и того же лица. И так продолжалось до тез пор, пока я не подрос. А у меня были свои представления о том, как надо переводить Амаду. <...> До чего же «могутным» писателем был Жоржи Амаду, если сумел снискать такую любовь русских читателей, которые получали его в сильно искаженном виде. И дело тут даже не в бесчисленных ошибках... С одной из его книг, «Габриэла, корица и гвоздика», вообще связана анекдотическая ситуация. В переводе сказано: «Эуфорикос, капитан и доктор вошли в ресторан», дальше описывается пирушка, а вышли после нее только капитан и доктор. Эуфорикоса они, очевидно, съели. А на самом деле euforicos — это своеобразный причастный оборот: имеется в виду, что капитан и доктор были в прекрасном расположении духа, эйфории. А переводчик состояние эйфории превратил в персонажа. Впрочем, о покойниках — или хорошо, или...
— Получается, сколько переводчиков и редакторов текста, столько и точек зрения на него.
— Есть понятие переводческой презумпции — под текстом стоит моя фамилия, я за него отвечаю. Спасибо Евгению Витковскому, который когда-то мне объяснил: пусть редактор расскажет, чем плоха твоя работа, и докажет это. Я в этом смысле радикален. Когда редактор чересчур густо покрывает мой текст своими письменами, вспоминаю старинный анекдот, в котором продавец говорит доставшему его покупателю: «У нас месячник культуры, поэтому вы оставайтесь, а я пойду... туда-то и туда-то». И ухожу. Впрочем, так было только однажды.
Редактор смотрит со стороны, подсчитывает количество «чьи», «которых» на странице, начинает механически шлифовать текст, убирать, к примеру, однокоренные слова, а для Сарамаго — это принципиальная стилевая особенность. Некоторые редакторы пытаются тебя изнасиловать, а другие поддерживают и страхуют. На первых порах это очень важно. Добросовестный переводчик может обойтись без редактуры. Никто лучше его не знает потаенные, «нутряные» моменты текста. Ведь можно самому на две недели от него отойти, а потом вернуться и что-то поправить. Для начинающего человека страховка нужна, а для матерого — не уверен. Сейчас редактор еще и бухгалтер, и литагент, а текстом занимается в последнюю очередь. Не хочу показаться стариком Державиным, вспоминая прошлое, но времена были смешные. Когда, переводя один славный роман Амаду, бесспорного и убежденного антифашиста, я написал: «В 1940 году, когда победоносные германские полчища вошли в Париж...» — редакторы хором воскликнули: «Нет, ты послушай, что он пишет!» — а меня спросили: «Вы с ума сошли?!» И выкинули слово «победоносные». Хотя, если не ошибаюсь, победа осталась за нами. В том же романе (но в другом издательстве) описывается любовная сцена, целомудренная на наш теперешний взгляд, и я красиво, как мне казалось, написал: «То не одичавшие волки взвыли, то оголодавшие любовники...» и так далее. После обсуждения в редакции эту фразу — «что это еще за оголодавшие и волками воющие любовники!» — тоже выкинули, как беспощадно выбрасывали любые упоминания об однополой любви или о Троцком (даже если написано: «В сортире на стене висел портрет Троцкого»). В книге Варгаса Льосы, ближе к концу, есть вполне целомудренная сцена любви втроем, даже не втроем, — в минуту отчаяния герой идет к горничной, а потом туда приходит жена. Эту главу перевели еще до начала работы, послали в ЦК КПСС, чтобы там оценили, насколько умело я «замажу» физиологию. После чего разрешили оставить.