Есть такой давний литературный прием: автор собирает своих героев в уютной гостиной у камина (камин обязателен!), и они начинают рассказывать друг другу всякие истории и просто беседуют о том, что их волнует.
Я рискнула воспользоваться этим испытанным приемом. Кто же принял мое предложение?
Татьяна Аркадьевна Смолянская — редактор отдела прозы журнала «Дружба народов», много лет работавшая редактором издательства «Художественная литература».
Ольга Осиповна Очаковская — бывшая заведующая редакцией литературы для детей и юношества издательства «Музыка».
Юрий Леонидович Зерчанинов — заведующий отделом культуры, член редколлегии журнала «Юность».
Итак, вообразите небольшую уютную гостиную, мы расположились у камина. Я неторопливо завожу разговор о профессии редактора и постепенно гости втягиваются в беседу.
— Что главное в работе редактора? — переспрашивает меня Юрий Леонидович. — Это же так просто: не иметь дело с бездарностями...
— О, безусловно, — говорит Ольга Осиповна, — но я бы ответила так.
Главное — это придумать такую тему, которая не лежит на поверхности, и найти автора, способного эту тему поднять. То есть, чтобы он был специалистом (в данном случае музыкантом) и чтобы умел писать. Для детей. А это значит писать не сложным музыковедческим языком, а популярным, но и без сюсюканья. Задача необычайно сложная, и я не могу сказать, что нам часто удается добиться желаемого...
— Для меня, как для редактора отдела прозы, главное — это по-настоящему понять рукопись писателя, — вступает Татьяна Аркадьевна. — Если хотите, редактор в какой-то степени должен работать по системе Станиславского, должен постараться как можно глубже войти в мир произведения. Нужен, я бы сказала, некий артистизм, умение перевоплотиться в автора, в его героев, максимально проникнуть в образ его мышления. Я должна понять, почему он думает так, а не иначе. Только тогда я смогу советовать. Ибо редактор — это ведь только советчик. Добрый, внимательный, заинтересованный советчик. Если ты сумеешь правильно прочесть автора, то и совет сможешь дать, не навязывая своего, а в пределах авторского волеизъявления. Словом, одно из главных условий тут — единомыслие, глубокое внутреннее согласие двоих — автора и редактора.
Иногда редактируешь вещь, которая не по душе, и это трудно...
Я решила, что тут самое время задать вопрос о правке:
— А как вы относитесь к правке рукописей?
— Просто отвратительно, — вновь откликнулся первым Юрий Леонидович. — Вообще, человеку, который любит писать, крайне сложно править чужую рукопись... Да и не нужно. Я считаю, что если автор не справился, значит, он не годится и с ним надо расставаться. Значит, я просчитался — моя вина — и заказал статью не тому, кому следовало. А вот придумать материал, план года, растолковать человеку, как бы он мог написать, пофантазировать о его будущей публикации — это мне интересно.
— А я убеждена, — Ольга Осиповна, — что если редактор считает, что правка улучшает рукопись, сделает ее более содержательной, интересной, насыщенной, то (естественно, по согласию с автором) правка необходима. Независимо от того, в каком ранге и чине автор. На то и редактор...
— Я считаю, что, конечно, в основном правка должна быть опять-таки в форме совета, — говорит Татьяна Аркадьевна. — Поставишь галочку, дав понять, что тебя в этом месте царапнуло, — и внимание автора привлечено к тому, что он сам мог просто не заметить, ибо присмотрелся к своему тексту. И вот он уже находит более точное слово, фразу. Если, конечно, есть то самое единомыслие... Я не признаю правки без автора (только на уровне описки или чего-то совсем уже элементарного). И уверена — автор всегда лучше редактора сделает правку — это ведь его детище. Впрочем, он может и не принять твой совет. Что ж, допустимо с ним поспорить, не навязывая, конечно, ничего, но настойчиво, повторяю, дружески убеждая. Однако последнее слово все же за ним.
Если мне удается убедить автора, я счастлива. Если автору удается убедить меня, я тоже счастлива. Главное — прийти к согласию, прояснить, заострить характер, авторскую позицию (в зависимости от того, к чему относится правка). Важно, чтобы автор понимал, что редактор не надсмотрщик, не просто правщик, а друг, так же, как и он, заинтересованный в том, чтобы вещь стала лучше и нашла путь к читателю.
— Трудно ли работать с авторитетными, маститыми авторами?
— Непросто. Во-первых, в какой-то степени робеешь. У них настолько все отработано, выверено, что трудно советовать. Но опять же все зависит от автора. Например, с Юрием Трифоновым было очень интересно работать. Он был крайне требовательным, строгим автором, но если ты не пыталась навязать ему свою волю и свое представление о чем-либо, а думала с ним заодно и просто хотела привлечь его внимание к тому, что он сам, возможно, не заметил, то ему интересно было понять, что́ именно тебя задело, и он мог и согласиться с тобой. Но при этом всегда сам находил лучший вариант...
Необычайно строг к себе и к суждениям другого человека о своем произведении был и Владимир Тендряков. Но при этом всегда внимательно прислушивался к этим суждениям. И уж если с чем соглашался, то это было очень радостно. И, конечно, тоже сам всегда придумывал наилучший вариант...
Разумеется, в конце концов автор сам отвечает за себя. Но в какой-то степени ты делишь с ним ответственность. Применять волевые методы мы, конечно, не имеем права, но надо все-таки «достучаться» до автора...
— Ох, как это бывает порой непросто! — сокрушается Ольга Осиповна. — Что касается работы с авторами в нашем издательстве, то тут есть свои нюансы.
К сожалению, ни консерватория, ни какое иное учебное заведение не выпускает людей, пишущих о музыке для детей (то, что я скажу, вероятно, в той или иной степени относится к любой специальной области). И — увы! — и в музыке, и в поэзии многие авторы считают, что писать для детей ничего не стоит. Отсюда огромный поток графоманства как в музыке, так и в стихах. Отсеять, отредактировать, «достучаться» тут страшно трудно...
Что я больше всего ненавижу, так это серость, безликость, бездарность, непонимание высочайших задач именно в области создания музыки и литературы о музыке — для детей.
Особенно страшным считаю явление спекуляции темой, которое, как это ни прискорбно, встречается не только у графоманов, но подчас и у, казалось бы, профессиональных авторов. А ведь профанация высоких идеалов нашей культуры, я думаю, так же опасна в деле воспитания молодежи, как и отрицание их...
Задача редактора нашего профиля необычайно сложна еще и тем, что наш адресат — дети от трех месяцев до десятиклассников. И для каждого года ребячьей жизни создаются специальные издания.
— Есть ли у вас любимый автор, любимая публикация?
— Неплохих авторов много, но я не решилась бы выделить кого-то одного. К сожалению, не написана еще такая книга о музыке для детей, которую можно было бы поставить рядом с прекрасной книгой Л. Волынского о живописи — «Лицо времени».
Нет, любимого автора я не смогу назвать, но есть писатель, с которым мне очень хотелось работать — с Корнеем Чуковским.
...Это было очень давно. Я тогда уже работала в издательстве, только в ту пору оно называлось «Музгиз». Я решилась послать Корнею Ивановичу письмо, в котором почтительно изложила свое желание попросить какого-нибудь композитора написать на его стихи песню. «А может быть, вы специально напишете для нас стихи, и мы попросим композитора...» — нечто в этом роде написала я в конце.
И вот ответ:
Вот вам, если угодно, история о несостоявшейся встрече с любимым автором...
— Мне в этом смысле больше повезло, — сказала Татьяна Аркадьевна.— Моя любимая публикация — «Судный день» Виктора Козько, повесть о военном детстве, впервые вышедшая в нашем журнале и сразу же сделавшая автора широко известным. Потом она неоднократно переиздавалась отдельной книгой и была удостоена премии Ленинского комсомола, премии Николая Островского, премии журнала «Дружба народов» и Государственной премии Белорусской ССР... Почему повесть стала моей любимой публикацией?
Конечно, вещь эта необычайно талантливая, темпераментная, болевая.
Болевые точки ее мне очень близки. События происходят в местах, где я родилась, в Белоруссии, в Полесье...
В работе над повестью я ощутила кровную заинтересованность, все в ней «мое»: и судьба мальчика — героя повести, и его душевное состояние, и те места, и война... Мне хотелось, кажется, как никогда, чтобы книжка была точнее, лучше, яснее, и считаю — мне очень повезло в том, что довелось работать над этой прекрасной повестью...
<...>
Но тут я спохватилась, что свой главный вопрос у камина я еще не задала:
— Почему вы стали редактором?
— Моя профессия — музыкальное воспитание детей, — казалось, Ольга Осиповна только и ждала этого вопроса. — И всю свою жизнь я одержима одной идеей — дать детям все, что связано с музыкой, с литературой о музыке. Ну, а если не все, то хотя бы как можно больше. Такие рассказы о музыке и самую музыку, чтобы захватила, проникла в самую душу. Одна я этого сделать не могла. Конечно, я всегда писала сама и пишу, но это капля в море. Поэтому я решила стать редактором, чтобы иметь возможность пригласить для публикации самых лучших музыкантов, писателей, чтобы рассказывать о музыке вглубь и вширь, о ней самой, о ее создании, о судьбе произведения. Меня вечно преследует ощущение недостатка таких публикаций для детей.
Окончив консерваторию, я стала работать на радио, где задумала создать детский музыкальный радиожурнал. Первый номер этого журнала вышел в июне сорок пятого. К моему великому счастью и к великому счастью детей, мне удалось привлечь в журнал в качестве ответственного редактора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. И его имя, в свою очередь, привлекло много интересных музыкантов, композиторов, музыковедов. В нашем журнале сотрудничали Прокофьев, Хренников, Кабалевский. Прекрасный рассказчик, Кабалевский писал увлекательные, тонкие рассказы о том, как сочиняют музыку... Вообще, не было такого музыканта, писателя, который бы отказался участвовать в нашем журнале.
Любопытный случай вышел с Паустовским. Я делала передачу по рассказу «Струна». И Константин Георгиевич после нее обратился ко мне с просьбой, чтобы я дала ему текст этого рассказа, оказалось, что у него нет ни одного экземпляра...
Моя работа в издательстве, в частности выпуск «Пионерского музыкального клуба», в сущности, стала продолжением работы на радио. Мной владеет та же одержимость — дать детям как можно больше музыки, о музыке...
— А я, можно сказать, редактор по стечению обстоятельств, — говорит Юрий Леонидович. — Гораздо приятней писать самому...
— Почему же вы тогда все-таки трудитесь и редактором?
— Это началось когда-то очень давно... Я тогда еще работал в «Комсомолке» репортером, с интересом читал журнал «Юность», уже печатался в нем, и мне казалось, что работать в журнале очень интересно... Вот в этом году будет уже 20 лет, как я тружусь в журнале. Почему не бросил? Как-то так кажется, что работа эта легко дается, вроде бы не требует много усилий, а формировать отдел журнала интересно — так почему бы тут и не работать?
Но в этой кажущейся легкости и незанятости великий самообман, потому что хронически не хватает времени, чтобы написать что-нибудь самому. Хотя в редакции нет и подобия чиновничества. Но все дело в том, что время работы измеряется не теми часами, которые ты проводишь в редакции. Оно уходит на поиск авторов, на бесконечные взаимодействия с ними, звонки. Ты не в редакции, но занят все равно — что-то ищешь, придумываешь, голова забита редакционной работой постоянно. И вот вроде бы ты не запряжен, а на самом деле запряжен. Недаром я в свое время, как председатель месткома, подарил Полевому сувенир — лошадиный хомут. Он, в общем, отражает...
— Ну, а я всегда мечтала стать редактором, — признается Татьяна Аркадьевна, — еще когда училась на филологическом факультете МГУ. Почему? Да просто потому, что мне кажется, это одна из самых интересных профессий. Жизнь предстает перед тобой в самых разных аспектах, и ты каким-то образом во всех этих аспектах участвуешь. Участвуешь в процессе бесконечного захватывающего узнавания, невольно вступаешь в отношения с той жизнью, которая раскрывается в произведении, и как бы становишься ее участником. Ты без конца думаешь о том, что там происходит, домысливаешь, дочувствуешь — словом, всем этим живешь.
Если я редактировала десять вещей, значит прожила все те жизни — глубоко и кровно.
И когда потом выходит отредактированное, прожитое тобой произведение, ты относишься к нему как к своему. Ждешь с волнением, что скажут на летучке, какая будет пресса, как отзовется читатель. Все берет тебя за живое, хотя, казалось бы, ты имеешь к произведению не самое непосредственное отношение. И все же оно непосредственно. Ведь эти жизни я прожила...
* * *
Камин догорал, мы молча смотрели на горсть мерцающих угольков, и ничего не хотелось больше говорить. Да и что, в сущности, можно было сказать лучше того, что редактор «прожил» жизнь, созданную автором?..