О первой поэтической публикации

Конечно, лучше издать десять книг, из которых восемь плохи, но две хороши, чем, следуя инстинкту экономии, издать всего две книги, из которых ни одна не хороша.

Конечно, издательский план не может быть абсолютно стройным, упорядоченным, как и сама жизнь наша.

Что стоит за издательским планом? Литературный процесс. Муки творчества, как говорится. Может быть, особенно сложны отношения у издателей с поэтами.

Трудно сказать, с каких это пор началось, когда возник культ новой книги стихотворений, культ ее строчечного объема — чем больше, тем лучше. Когда появилась эта грубая статистика? Когда издатели решили не выпускать стихотворные сборники меньше двух листов? Как атмосфера беговой дорожки проникла в поэзию, когда из всех законов только один для поэзии и спорта общий: чем больше бережешь, тем меньше остается? Остальные законы не совпадают или же противоречат друг другу. Например, чем быстрее пробежит дистанцию легкоатлет, тем больше надежд у него на победу. Но быстрота написания сборника стихотворений вовсе не гарантирует успеха. Дело в том, что книги стихов не пишутся, а складываются, как жизнь наша, или не складываются вообще.

Как же относиться к просьбам о пролонгации договора? Опытный издатель всегда поймет, чем вызвана такая просьба — ленью или творческим кризисом, после которого иногда возникают вершинные произведения.

Что же касается переизданий, то ежели их причины аналогичны тем причинам, по которым Литфонд выдает ссуды, — понижение гонорара может быть оправдано. Но если переиздание вызвано тем, что книга выдержала нелегкое испытание, испытание каким-то отрезком времени, почему гонорар понижается? Он должен, по крайней мере, оставаться неизменным, а по сути и здравой логике — должен повышаться. Видимо, и без меня об этом немало размышляли издатели наши. Но к естественному решению так и не пришли.

Ряд причин, по которым некоторые стихотворные сборники начали залеживаться на складах и магазинных прилавках, дискуссия, начатая статьей С. Куняева «Разговор книгопродавца с поэтом» («ЛГ». 1973. № 44), как видно, выявила.

Но в этой краткой заметке речь пойдет совсем о других причинах, как бы ни от кого и ни от чего не зависящих.

Предвижу еще, что в этой заметке вопросов будет куда больше, чем ответов, потому что главный вопрос столь сложен.

Существует трагедия первой книги.

Первую книгу стихотворений, занятную даже, может написать и непоэт. В ней ведь умещается небывало огромный, воспринятый непосредственно и резко мир детства и человечества 1.

Когда-то я работал у В. В. Вишневского в «Знамени», в отделе поэзии. Готовилась к печати подборка стихотворений совсем еще молодого человека, только что вернувшегося с войны. Это была так называемая фронтовая лирика, звучащая напряженно, энергично, тревожно.

Однажды в редакцию зашел Николай Асеев. Появление знаменитого поэта, как это обычно бывает, внесло оживление в журнальную текучку. Конечно, я поспешил показать ему стихи очередного номера, заветную фронтовую подборку. В комнате, где я работал, собрались литературные сотрудники других отделов.

Асеев читал медленно, долго.

— Занятные стихи, — тихо сказал он.

И вдруг повысил голос:

— Действительно занятные! Но зачем вы печатаете их?! Неужели не понимаете, что этот человек никогда больше ничего не напишет?! Он мучиться будет всю жизнь... Не поэзия это, а «контузия», которая вскоре пройдет, и ничего не останется. Больше ему нечего сказать. «Контузия» не повторится. Неужели не чувствовали вы всего этого, когда читали рукопись?!

В редакционном кабинете возникло замешательство, смущение. Недоумевающе смотрели мы на поэта.

Асеев оказался прав. В предвидении...

Подборка была опубликована. Правильно ли поступил журнал? Трудно ответить на этот вопрос. Думаю все же, что правильно. Неправильно другое...

Издание первой книги, первая журнальная или газетная публикация не означают гарантии дальнейших изданий, если со временем выясняется, что это была «контузия», а не поэзия. Поясним примером. Несколько иного рода, столь же странным, сколь распространенным.

Молодой человек мечтает о литературном поприще, сочиняет стихи, чем-то привлекательные, но явно несовершенные. Занятный собеседник, наделенный вкусом к чтению, он легко входит в литературную среду, исподволь усваивает какие-то неписаные законы «святого ремесла», обучается ловко орудовать архаизмами, достигает, так сказать, профессионального уровня, проявив незаурядную сметливость, или, как говорил в таких случаях Ю. Олеша, «сообразительность». Но результат усилий — самый неожиданный и печальный. Прежней привлекательности как не бывало. Выясняется, что это была обманная прелесть, что первые стихи привлекали внимание именно углом искажения нормативной лексики, синтаксиса, поэтики, идущего от сомнительного знания языка и слабого представления о стихосложении. Но неумение ушло, и ничего не осталось. Выясняется, что его вектор, величина, имеющая определенное направление, — литературная среда, Центральный Дом литераторов... И начинает казаться, он участвует в литературном процессе, и рано или поздно его рукопись будет включена в какой-нибудь издательский план. А потом... Придется издавать книгу. Она останется на складе и покроется пылью... К тому же оказывается, что его живой, подвижный ум как бы отделен от предмета поэзии.

Истинная поэзия отличается от любой иной многими чертами, и среди них — неощутимостью устремления (намерения) мыслить: у истинных поэтов сама ткань стихотворения — мыслящая ткань. А здесь на бумагу ложатся лишь псевдоглубокомысленные рассуждения, изложенные уверенно, ладно, или же наблюдения вполне хитроумные, но вовсе не глубокие, не поддержанные темпераментом и поэтическим характером мышления. Звучание вялое, навязчивое. Нет бодрости в слове, нет игры жизни.

Но инерция первой публикации велика и сплошь и рядом бесплодна. Все, казалось бы, выяснено. Однако авансы, ошибочно выданные при первом знакомстве, как бы повисают на кредиторе, и он по инерции продолжает протежировать умелым «нестихам» молодого автора, не находя мужества, чтобы признаться самому себе, что ошибся в самом начале. Сплошь и рядом в результате такого протежирования появляются книги, не имеющие отношения к поэзии как таковой.

Но и этим не исчерпывается проблема.

Надо помнить о том, что каждое правило имеет исключение, но что в поэзии исключение правила не подтверждает, а само становится новым правилом, тем более что понять сущность начала, предугадать творческую будущность молодого автора практически невозможно. Асеев оказался прав... Но Белинский считал стихотворение Лермонтова «Ангел» безвкусным. Значит, ошибки неизбежны. Было бы страшно выплеснуть с водой ребенка или последовать мрачной поговорке: «Топи котят, пока слепые». Надо хотя бы отличать тайное от явного и быть мужественным в оценках последнего, когда автор старается что-то напечатать явно для «глупого молодого удовольствия иметь свой сборник — и делать авторские надписи», или же в случае с «углом искажения», о котором речь шла выше. Именно в таких случаях необходимо исходить их древнего речения: «Чего нет, того нельзя считать». Но если появится со временем что-то, тогда и основания для публикации возникнут. Может быть, и приятно курить фимиам и морочить юную голову, но куда честнее найти в себе мужество и прямоту, чтобы предотвратить (пусть не всегда, пусть только в самых явных случаях) трагедию первой книги, воспрепятствовать бесплодному осложнению дальнейшей судьбы молодого человека, приславшего свою рукопись лишь потому, что в определенном возрасте стихи пишут все. Однако условия и сроки формирования поэтического характера различны.

В этих драгоценных по красоте и точности строках много мысли прямой, открытой, поэтической, которую своими словами не пересказать. Но есть и окольная, ускользающая, о том, что нельзя, никогда нельзя ставить окончательный крест на поэте.

В ходу всевозможные «обоймы»: фронтовые, эстрадные, философские, интеллектуальные, тихие, громкие. В 1947 году я уехал в Грузию, много лет жил в Тбилиси, занимался переводами, стихов совсем не печатал, да и не писал почти. Но, открывая какую-нибудь газету или журнал, с удивлением обнаруживал свидетельства такого рода: активно работают поэты, пишущие на военную тему, такие-то... и среди них — мое имя. Тот факт, что я ничего не пишу, в расчет не принимался.

...Ну, а читательский интерес? Как понять слово «читательский», если

Кто знает об этом? Книготорг? Знает время. Но оно не торопится с ответом.

С. Есенин обладал не только лирическим гением, но и глубочайшей мудростью. Когда-то он записал разговор с ночным извозчиком. На вопрос Есенина о поэтах ночной извозчик ответил весьма определенно:

— Мы только бронзовых знаем.

И показал куда-то в сторону Тверского бульвара...

Интерес к поэзии — величина постоянная (это к некоторым явлениям жизни интерес повышается и падает). Количество читателей не переходит в качество. Издатель, не понимающий этого, невольно способствует девальвации, понижению номинальной стоимости слова до рыночной и как следствие затовариванию некоторых книжных складов и магазинов стихами и поэмами.