А. Т. ввел в редакции суровое правило: рукопись, пришедшая со стороны, могла увидеть свет и при разногласии членов редколлегии, ее судьба решалась простым большинством голосов. Если же речь шла о сочинении сотрудника редакции, не исключая самого главного редактора, требовалось единогласие: один-два голоса против — и сочинение уже не печатается.
Не помню случая, чтобы мы голосовали по поводу лирических циклов А. Т. Но стоило кому-либо в самой деликатной форме усомниться или только сказать: «А это вроде послабее...», как стихотворение мгновенно исчезало из будущей подборки, и больше мы его не видели.
Помню, я отчеркнул уже в верстке две заключительные строчки в стихотворении «Я знаю, никакой моей вины...» и сказал А. Т., что они кажутся мне не обязательными, слишком дидактичными, что ли; на другой день их как не бывало.
Это не значит, что Твардовский легко соглашался на перемены — иногда сердился, вскрикивал, упрямо стоял на своем. Но, поостывши, говорил: «Дело дружеской критики — расшатать гвóздик в стене. Если легко вынется, значит, был плохо забит, а останется на месте — значит, стоит, как надо».