«Солнце садилось все ниже и ниже».
«Господи, — конвульсивно подумала Оливия Ивановна, — что за бред он пишет: может ли солнце садиться вверх!..»
Писатель Олег Трофимов, сочинивший роман «Когда женщина любит», толстая рукопись которого сейчас лежала перед книжным редактором Оливией Воруниной, на первых страницах «делал пейзаж»: беспокойными волнами в степи ходил рыжий ковыль, тревожно шумел нехоженый лес...
— Господи, кому нужны в наше время пейзажи? Надо отдать на рецензию студенту Литинститута — и дело с концом...
На четвертой странице вдруг опять пошла речь о солнце, которое «как будто не хотело садиться». Побагровел рыжий ковыль, над полем и лесом восстала радуга («господи, в засуху!!»), а над ней — «в бездонном небе» кромки облаков, освещенные «золотом заката»... На пятой странице Оливия увидела десятку. Десять рублей загородили текст о порывистом ветре, и Оливия Ивановна сначала просто сдунула ее в сторонку, чтобы не мешала. Но, поскольку Трофимов все никак не мог посадить светило, то Оливия Ивановна как-то вдруг всем сердцем ощутила в правой руке шуршащую закладку.
«Господи, — подумала она порывисто, — неужели взятка?»
«Не к добру, — как бы отвечала девятая страница рукописи на ее недобрые подозрения, — садится так солнце в наших кра...»
На десятой странице лежала красавица бумажка в пятьдесят рублей. Шелковая, зелененькая.
«Господи, — беспомощно подумала Оливия Ивановна, — зачем он?..»
«...ях, где сиротство да бедность взрастили уж не одно поколение тружеников села. Не сразу село солнце, не сразу унялся ветер, коий зовут у нас паужник, не сразу поник туман...»
Пейзаж менялся не сразу. Оливия Ивановна читала, следила за постепенным изменением климата, а сама, слабо волнуясь, думала о пятнадцатой странице: «Господи, неужели он положил через каждые пять страниц? Вот странный, ей-богу».
Но все-таки первые шестьдесят рублей никак не могли решить судьбу романа, в котором было 895 машинописных страниц. На пятнадцатой, однако, ничего не лежало. Там говорилось про посевы «в наших краях».
«Господи, — ожесточенно подумала Оливия Ивановна, — как можно в наше время писать так длинно?»
Она схватила карандаш и, сдерживая силу, но все-таки надавливая на грифель, подчеркнула слова «хозяйка-кукуруза, кормилица ты наша в годину гладную». Невыносимая банальность каждого предложения угнетала редактора на пятнадцатой странице — вообще наименее удачной из всех прочитанных — особенно. На шестнадцатой лежала красненькая.
«Господи, — невольно сдвигая ее, подумала Оливия Ивановна, — к чему? Как странно, нелепо, чуждо...»
Тут зазвонил местный телефон, и Ольга Владимировна с пятого этажа предложила австралийские панталоны, французские туфли, косметический набор итальянской фирмы «Дина Пикетелли» и лайковые перчатки. За все нужно было отдать 210 рублей. Но в сумочке позвякивали 70 копеек.
— Подожди, — сказала Оливия.
Она полистала «Когда женщина любит» и, честно одолжив оттуда недостающие 140 рублей (рукопись осталась открытой на
На другой день, в ту минуту, когда героиня романа Анна Маренина боролась с собой, чтобы не бросить все, что нажила, и не уйти из дому к Виктору Болонскому на стройку. «Она кинулась на конюшню. Тырка косил одним глазом, и Анна вдруг испугалась его. — Ты мене не косись! — крикнула она слабо...», зазвонил внутренний телефон. Ольга Борисовна с пятого этажа предлагала дубленку за 800 рублей, турецкую, только что привезли, но не подошла. Оливия сказала, что нужно сначала посмотреть. Дубленка ей нужна, но она хотела голубую, а не турецкую, которые все коричневые.
— У меня голубая! — ответила Ольга Борисовна, смеясь. — Я же тебе с самого начала сказала: голубая.
Голубая дубленка была ее. Застегивались все пуговицы, нигде не морщило. Она была легка как перьевое пальто, хотя пушистый очень светлый голубой воротник производил впечатление тяжелого и как будто жег.
— Подожди, — попросила Ворунина и кинулась в свой кабинет. Она листала Олега Трофимова, находила десятки, полсотенные, красненькие, зелененькие... шелковые... На
С триста шестьдесят первой страницы Оливия Ивановна романом увлеклась всерьез: пока Анна Маренина ночью шла на железную дорогу топиться, а какой-то Геннадий, прознав об этом, кинулся к какому-то Виктору «и вдруг замер как вкопанный: перед его мысленным взором возникла Матрена Парфеновна, мать...» По внутреннему звонили Ольга Николаевна и Ольга Сергеевна с пятого, предлагали сережки монгольские и «Жигули» с гаражом возле издательства. И все это оказалось в романе, как раз на
— Люблю... Люблю... Тебя одного любила всегда, видела, как ты смеялся надо мной, а все равно любила».
«Зорюшка взошла, — писал Олег Трофимов, завершая повествование. — Зорюшка ясная, холодная. Хоть и холодна ты, милая, а все ж мила, и сердце русского сжимается, как вспомню тебя, русскую, теплую такую, жаркую. Век помнить буду!»
«Господи, — подумала Оливия Ивановна, переворачивая последнюю страницу, — какая гармония с пейзажем!..»
Сережки не ждали, потому что и старший корректор Нина Львовна тоже пошла доставать деньги. Ворунина захватила из «Оглавления» последнюю красную, самую слежавшуюся под толщей романа, гладкую десятку и побежала.
Она бежала по коридору и чувствовала, что на этот раз неудачи не перенесет, если Нина Львовна ее опередит, перехватит сережки, как в прошлый раз песцовую шубу у Ольги Дмитриевны с пятого перехватила машинистка Любовь Андреевна, — нет, она этого не перенесет. Лифт не вызывался: кабина застряла между третьим и четвертым. В ней кто-то бился, звал, кричал: «Ма-а-ама-а-ааа!». Ковровая дорожка на лестнице была скошена, и Оливия Ивановна сразу поскользнулась, чуть не упала. Спасли перила. Оливия Ивановна дышала тяжело и неровно, но спешить на крутых старинных лестницах было нельзя, опасно для жизни. Она сняла хрупкие французские туфли и побежала по мягкому захоженному ковру босиком.
Нина Львовна еще не приходила! Оливия взяла сережки и захватила «Жигули» с гаражом, не требующим ремонта.
И на радостях не выдержала, похвасталась:
— Олег Трофимов написал такой чудесный роман! Господи, такой богатый!.. За три дня проглотила его на одном дыхании.
А на другой день Оливия Ивановна уже звонила Олегу Тимофеевичу Трофимову и неспешно говорила, усиливая голосом некоторые слова, чтобы за стеной, где всегда прислушивались, знали, что она говорит с автором.
— Рада поздравить вас с крупной удачей. Заключаем договор. Скоро вышлем и получите. Правда, вы знаете нашего директора, он вечно затягивает подписи. Но я его потороплю, сделаю все, что от меня зависит. Вот только в одном месте сделала вам замечание.
— Какое? — спросил густой бас робко.
— На пятнадцатой странице... Впрочем, знаете что? Приходите сами на будущей неделе, и снимем все вопросы во вторник. Только постарайтесь, пожалуйста, прийти в первой половине дня. У меня сегодня день рождения дочери, во вторник мой день рождения, а в четверг у мамы, и я уйду во вторник пораньше.
— Понял, — ответила трубка. — Во вторник три дня рождения.
И во вторник утром она, набросив на плечи ярко-зеленую натурально китайскую шаль с кроваво-красными длинноногими птицами (мэйд ин Чина), говорила Олегу Тимофеевичу:
— Просто шелковая. И как вы угадали два моих любимых цвета? Но лучше поговорим о рукописи. Мне жутко не понравилось вот это место: «хозяйка-кукуруза кормилица ты наша в годину гладную».
— У нас все так говорят, — отшатнувшись, пророкотал Олег Тимофеевич Трофимов. — Ну-у, вычеркните, если не нравится. А вообще у нас все так говорят.
— Уберем. Уберем. Роман от этого не потеряет. Я не знаю романа, который бы от сокращений не выиграл, поверьте!
— Но ведь жалко же.
— Не жалко. Поверьте, когда я дошла до этого места, то споткнулась. Я вам это говорю как редактор с большим стажем. И пишите еще! Пишите больше! Вы читаетесь легко.
Писатель поднялся.
— Спасибо, — промолвила Оливия Ивановна, — за роман. Я не заметила, как прочитала его. Все бы так писали, как вы, всех бы тогда и печатали, господи...