Вот, например, небольшая выдержка из выступления одного из самых влиятельных участников... совещания [имеется в виду заседание по обсуждению «Пятилетнего перспективного плана издания /ГИЗом/ классиков
Меня крайне изумило, что в план издания на 1929 год включен «Мелкий бес» Федора Сологуба. Признаться, я до сих пор не знал, что Сологуб является признанным классиком. С каких пор этот эпигон буржуазной литературы эпохи упадка произведен Госиздатом в столь высокий ранг?
Я не думаю, чтобы издание «Мелкого беса», который для своего времени имел некоторое общественное значение, было бы для нас актуальным. Я полагаю, что не следует вводить произведение «Мелкий бес» в серию классических произведений. В том же плане на 1929 год я хотел бы обратить внимание на роман «Бесы» Ф. М. Достоевского... Выделить «Бесы» в качестве отдельного издания и тем самым популяризировать, продвигать в массы это произведение, представляющее собой реакционный пасквиль на революцию и революционеров, по моему мнению, является нецелесообразным.
И что же Горький [он участвовал в совещании]? Может быть, заступился за Сологуба? Сказал словечко в защиту «Мелкого беса»? Или хоть попытался отстоять необходимость включения в план «Бесов» Достоевского?
Ни единого слова в защиту этих книг он не произнес. Говорил о том, что надо бы издать Бунина, Сергеева-Ценского, Пришвина. Нашел даже несколько добрых слов для Арцыбашева. Но вступать в полемику с Раскольниковым, выступление которого несло на себе такой яркий отпечаток пресловутого «духовного вампиризма» [так Горький пятью годами раньше окрестил «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя» Н. Крупской и М. Сперанского, где в список для изъятия попали Платон, Кант, Вл. Соловьев, Л. Толстой, Лесков и другие классики], почему-то не стал.
<...>
...Не сомневаюсь, что и авторы «Указателя», который так возмутил Горького, и Ф. Ф. Раскольников в этом своем цензорском рвении руководствовались самыми добрыми намерениями.
Во всяком случае, они не сомневались, что, оберегая читателя от разного рода чуждых влияний, делают это исключительно для его же блага.
Это свое предположение я могу подкрепить несколькими примерами.
На известном совещании в ЦК РКП(б) «О политике РКП(б) в художественной литературе», состоявшемся 9 мая 1924 года, с докладом выступил А. Воронский. И в этом своем докладе он, между прочим, заметил:
Считают буржуазной «Аэлиту», а недавно я беседовал с т. Зиновьевым, и он сказал, что это весьма полезное произведение и ценное.
Сравнительно невинное замечание это вызвало целую бурю. Второй докладчик, И. Вардин, так возражал Воронскому:
У нас любят вести разговорчики на тему о том, что искусство есть искусство, что о вкусах не спорят и т. д. и т. п. Такая постановка вопроса недопустима. Товарищ Воронский сообщил, что товариц Зиновьев терпимо относится к «Аэлите» Алексея Толстого. Я тоже слышал это от товарища Зиновьева. Товарищ Каменев говорил мне как-то, что он с удовольствием читает Эренбурга. Товарищ Бухарин пишет предисловие к эренбурговскому «Хулио Хуренито».
Вопрос заключается не в том, с удовольствием или без удовольствия читает товарищ Каменев или другие товарищи Эренбурга... Суть вопроса заключается в том, как эта литература воздействует на массы... Товарищ Каменев может читать что угодно, мы все почти, здесь собравшиеся, читаем белую литературу; предполагается, что у нас есть соответствующий иммунитет, но в широкую массу всю эту литературу не пускаем, иначе у нас была бы свобода печати. Тот же герой «Аэлиты», аннексирующий Марс в пользу Совреспублики без контрибуции, может доставить художественное наслаждение товарищу Зиновьеву, но для широких рабоче-крестьянских масс вся эта литература — вреднейший яд.
Если даже «Аэлита», сочиненная «рабоче-крестьянским графом» А. Н. Толстым, представлялась в те времена «вреднейшим ядом» для рабоче-крестьянских масс, так каким же страшным ядом для этих самых масс должны были казаться сочинения настоящего графа — Льва Николаевича!
С «Аэлитой» разобрались довольно быстро. Спустя какой-нибудь десяток лет ее уже издавал Детгиз и читал каждый школьник. А вот с Львом Николаевичем дело затянулось надолго.
Задержка эта произошла не только в силу моей занятости, — она произошла также и потому, что многие члены Комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Л. Н. Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых из его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто реакционный характер, являющихся прямой пропагандой религии (хотя бы в особом, своем толстовском понимании).
27 лет прошло со времени появления «Указателя», так потрясшего Горького. Но аргументация Фадеева — совершенно та же, что и у авторов этой давней инструкции, строго предупреждавшей, что «отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги».
Впрочем, Фадеева смущали не только религиозные воззрения Л. Н. Толстого. В том же письме к Н. С. Родионову он писал:
Мы уже говорили с Вами неоднократно о трудностях, которые вызвало бы, в частности, опубликование известной Вам части «Азбуки» Л. Н. Толстого. Также кажется нам неприемлемым опубликование тех мест из дневника Толстого, которые содержат такие же взгляды в их прямом и реакционном, с нашей точки зрения, выражении, и мест, связанных с такими интимными сторонами жизни Л. Н. Толстого, которые могут породить у читателя совершенно неправильное мнение о нем... Теперь Толстого читают миллионы людей, все более освобождающихся от грязи и грубых сторон прежней жизни, и им больно будет видеть Толстого не там, где он велик, а там, где он слаб.
Б. Сарнов цитирует и аналогичное письмо А. А. Фадеева к Н. Н. Гусеву, которое кончалось твердым мнением: «...без изъятия отдельных мест в дневниках и письмах, а также отдельных произведений нельзя выпустить в свет оставшиеся тома полного собрания сочинений».
[Далее Б. Сарнов излагает историю издания юбилейного полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, выпуск которого был предпринят по постановлению Совнаркома от 24 июля 1925 г., и в частности передает содержание генерального соглашения Госиздата с В. Г. Чертковым, согласно которому «издание будет состоять из всех без исключения писаний Толстого, начиная с самых ранних и кончая предсмертными». В 1939 г. было, однако, принято новое постановление Совнаркома СССР об ошибках и промахах в вышедших томах собрания сочинений, и хотя имелись в виду главным образом комментарии, но, предполагает Б. Сарнов, «дело было отнюдь не только в комментариях. Серьезные опасения вызвал и сам Толстой». И он приводит ответ А. А. Фадеева на жалобу в 1951 г. членов редакционной комиссии Н. С. Родионова и Н. Н. Гусева на недопустимую задержку издания подготовленных томов:]