Из история издания произведений Кафки в переводе на русский язык

На советскую землю Кафка впервые ступил в 1964 году — «Иностранная литература» опубликовала его новеллы «Превращение» и «В исправительной колонии» в переводе С. Апта, с предисловием Е. Книпович. И разумеется, «Вопросы литературы» тут же ринулись расчищать ему дорогу пошире, опубликовав обстоятельную статью Дмитрия Затонского. В ходе подготовки этой работы к печати мне впервые попали в руки «Дневники». И — я пропала. С тех пор он меня не отпускает.

Выпуск известного «черного» тома (1965), составленного Б. Сучковым, с его же предисловием, видимо, должен был «закрыть тему», едва открыв ее, — сказал же некий деятель: вот вам, пожалуйста, вы теперь сами убедились, что Кафка сумасшедший, и хватит его с нас. Тираж по тем временам был небольшой — говорили, что 25 или 30 тысяч, в выходных [точно: выпускных] данных книг зарубежных авторов он не указывался; к тому же львиная доля его была отправлена в страны «народной демократии» (к слову, ничьи ссылки на бессмысленность тавтологии слов «народная» и «демократия» не помогли — изжить термин не удалось). Главное — мы показали миру, что и мы не лыком шиты, не прошли мимо, допустили до себя всемирно знаменитого автора.

Но еще до того, как дверь захлопнулась, издательство «Искусство» заключило со мной договор: составить и перевести книгу из дневников и писем Кафки. Издательство проявляло такой нетерпеливый интерес к книге, что еще за две недели до наступления срока сдачи рукописи напомнило «Глубокоуважаемой Евгении Александровне» о необходимости своевременно представить ее. Разумеется, день в день это было сделано. Издательство заказало две «внутренние» рецензии, кстати Б. Сучкову и Д. Затонскому. Они, так же, разумеется, точно в срок были представлены, и рукопись украсила заветная виза: «В набор». Оформление (художник Борис Алимов) тоже было готово.

И тут началось. В чем была причина — я не знаю, но кто может сказать, в чем причина ареста Иозефа К. (роман «Процесс»)? Как бы то ни было, в сентябре 1967 года я получила письмо, подписанное директором издательства Е. Севостьяновым и обращенное уже просто к «Уважаемой Е. А.», в котором меня извещали, что «Главная редакция художественной литературы Комитета по печати при Совете Министров СССР предложила исключить из своих планов все непрофильные работы», и потому договор со мной аннулируется, за что издательство приносит свои извинения 1.

Подобное принять спокойно я, естественно, не могла. Накалила телефон, и через два месяца пришло новое письмо из издательства, снова от директора и снова «Глубокоуважаемой Е. А.»: издательство все же считает целесообразным издать книгу, договор восстанавливается, а предыдущее письмо аннулируется. Рецензия Д. Затонского должна быть расширена и стать преди- или послесловием. Ладно, сделано. Потом — новое условие: увеличить объем книги за счет 4-х (четырех!) статей именитых специалистов, которые я сама должна организовать. Выглядело это комично и походило на усиленный конвой. Но — было сделано. Все вовремя поступило в издательство, после чего с авторами были заключены договоры.

В радостном ожидании я в начале 1968 года опубликовала в «Вопросах литературы» обширную подборку из «Дневников» (для чего потребовалось представить в Отдел культуры ЦК отзывы всех членов редколлегии и нескольких внештатных специалистов — ни мало ни много девять отзывов). В том же 1968 году, причем в августе — в том самом августе! — ленинградская «Звезда» опубликовала знаменитое «Письмо отцу». Но август «свершился», и секретарь ЦК СЕПГ публицист Альфред Курелла (ГДР) назвал, т. е. обругал, Кафку «духовным отцом Пражской весны». Подоплекой послужила известная конференция в Либлице (ЧССР) в 1963 году, посвященная 80-летию со дня рождения и 40-летию со дня смерти Кафки, которая в большей своей части Восточной Европы была сочтена пробой сил международного ревизионизма, породившей Пражскую весну. Определение Куреллы и стало неопровержимой оценкой Кафки и непреложным аргументом в борьбе против него.

В издательстве все застопорилось. Все запросы оставались безответными, никто не мог сказать, как обстоит дело и в какие двери стучаться. Пока наконец не пришло новое письмо от директора (и опять я была всего лишь «Уважаемой...»): в связи с дефицитом бумаги план изданий сокращен, книга исключена, договор со мною, а также со всеми авторами статей аннулирован. Окончательно. Два экземпляра рукописи, в том числе подписанный «В набор», пропали (кстати, они так и не найдены. И еще кстати: в вышедшей некоторое время спустя, в 1970 году, книжке Е. Севостьянова «Изобразительность и выразительность в искусстве» приводятся цитаты из рукописи перевода «Дневников» Кафки — конечно, без указания переводчика, зато с той же ошибкой, что содержалась в рукописи).

Наступили 70-е — начало 80-х годов. Несмотря на неблагоприятные времена, называемые сейчас застоем, стали появляться книги, ранее читателю недоступные.

Воодушевляемая каждой такой книгой, я то и дело предпринимала попытки «продвинуть» и Кафку. Тем более что и роман «Замок» был переведен той же блистательной Ритой Райт-Ковалевой, которая в свое время перевела «Процесс». Журнал «Новый мир» его даже несколько раз аннонсировал, но всякий раз вмешивались какие-то таинственные силы — в полном созвучии с Кафкой! — и рукопись пролежала еще семнадцать лет.

Еще одна «веха». В 1972 году мою рукопись (к счастью, после «Искусства» остался третий экземпляр, было с чего перепечатывать) передал непосредственно директору издательства «Прогресс» человек, которого я непременно хочу помянуть здесь добрым словом, — как ни странно, работник аппарата ЦК, куратор «Вопросов литературы» Юрий Борисович Кузьменко (он буквально до конца жизни целенаправленно давал ее читать кому только мог из влиятельных лиц, в том числе и в Отдел пропаганды — Н. Биккенин и А. Гаврилов были «за», но они не вправе были решить вопрос; и в сектор издательств — здесь дело обстояло хуже, но и «нет» не говорили; и почему-то директору ВААПа Б. Панкину, который позднее передал ее новому председателю Комитета по печати Б. Стукалину и многократно напоминал ему о рукописи). «Прогресс» — издательство иностранной литературы, здесь уж на «непрофильность» не сошлешься.

Все началось с начала, по той же схеме. Снова «внутренние рецензии» специалистов, на сей раз уже пяти. Снова рукопись была подписана «В набор», несколько раз книга анонсировалась в печатных издательских планах и ровно столько же раз (ни одним разом меньше!) была вычеркнута. Гротескность ситуации заключалась еще в том, что в целом ряде книг известных литературоведов (Б. Бурсова, Г. Куницына, Ю. Суровцева и др.) приводились цитаты из рукописи со сноской, где выражалась мне благодарность за возможность ознакомиться с ней и воспользоваться цитатами. Еще более кафкиански это выглядело, когда после смерти Б. Сучкова была опубликована книга с работами из его наследия, среди них — его рецензия на мою рукопись для издательства «Искусство» с указанием в примечаниях, для какой цели она была написана.

В какие двери я только не стучалась... Одна из них — влиятельного А. Чаковского, главного редактора авторитетнейшей «Литературной газеты». Выслушав меня, он разочарованно сказал:

— Я думал, вы пришли ко мне с какой-нибудь советской просьбой.

— ?

— Ну, скажем, помочь достать путевку в санаторий, телефон «пробить», наконец, квартиру... Нет-нет, я и браться за это не стану.

В 1977 году дело взял в свои руки Константин Симонов, прочитавший мою рукопись. Он написал новому директору издательства «Прогресс» В. Седых письмо.

Вот отрывок из него:

Вот так: ни больше ни меньше — «третья корзина» Хельсинкского соглашения!

Книгу снова вставили в издательский план. Для верности К. Симонов перед длительной поездкой написал председателю Комитета по печати Б. Стукалину письмо с просьбой лично проследить, чтобы план снова не изменился:

После возвращения в Москву ничего не забывавший Симонов справился в ЦК о состоянии дел. Там его Г. Шахназаров заверил: подождем, как пройдет 10-я годовщина августа-68, а потом... А потом Симонов умер.

И снова вокруг Кафки наступила тишина. Лишь время от времени я безрезультатно стучалась в различные высокие двери... Трудно поверить, но и в «Прогрессе» подписанный «В набор» экземпляр пропал. А приведенные выше письма К. Симонова были после его смерти опубликованы в 12-м томе его собрания сочинений с уже знакомым объяснением в примечаниях, для какой цели они были написаны.

Столетие со дня рождения Кафки чуть-чуть помогло. Кое-что удалось напечатать в «Литературной газете», «Иностранной литературе» и даже в альманахе «Современная драматургия». Несколько позже журнал «Октябрь» хотел опубликовать большую подборку из «Дневников», готова уже была верстка. И тут — из чистого «нетерпения сердца» — я совершила крупную ошибку. Решила, что настала пора снова попытаться «двинуть» книгу. Позвонила бывшему председателю Комитета по делам печати Б. Стукалину, ставшему к этому времени заведующим Отделом пропаганды ЦК (кстати, уходя с прежнего поста, он поручил своему первому заместителю, И. Чхиквишвили, позвонить мне и сказать, что он помнит свое обещание покойному К. Симонову и непременно выполнит его). Б. Стукалин направил меня к соответствующему референту (В. Викторову), который принял меня почему-то не в своем кабинете, а в каком-то специальном, «ничейном». Беседа длилась около двух часов. Он рассказывал мне о важности для страны его собственного труда — не помню, чему посвященного, кажется что-то по гидротехнике, но, возможно, и другое. Хорошо запомнила я лишь то, что относилось к моему «делу».

Он: Ну вот, мы издали Булгакова, и что?..

Я: Да, и что? Советский Союз не пострадал.

Он: Мы издали Мандельштама, и что?

Я: Да, а разве пострадал Советский Союз?

Он: Я хочу сказать, кому это нужно? Точно так же, как и ваш Кафка.

И так далее в таком же духе. В ответ я не нашла лучшего аргумента, чем запальчиво заявить, что нужен, нужен Кафка, раз в «Октябре» радуются предстоящей публикации.

Короче говоря, в тот момент, когда я, вне себя, почти бегом проделав путь до редакции «Вопросов литературы», влетела в свой кабинет, зазвонил, как в плохом романе, телефон: из редакции «Октября» мне сообщили, что только что «сверху» приказали снять публикацию Кафки... Экземпляр выправленной верстки остался у меня на память.

Это только некоторые «вехи». Были еще и «вешки». Как, например, инсценировка «Письма отцу», осуществленная Марком Розовским на Малой сцене МХАТа, с Андреем Поповым в роли отца. Моей главной заботой после премьеры было отговорить д-ра Марте, тогдашнего советника по культуре австрийского посольства в СССР, присутствовавшего на премьере вместе с несколькими корреспондентами, от публикации рецензий за границей. Но театр был менее терпелив. На один из спектаклей пригласили министра культуры, кандидата в члены Политбюро П. Демичева. Он ответил: «Этот труп гальванизировать незачем». Фраза эта, само собой разумеется, послужила смертным приговором инсценировке, на память от которой у меня осталась программка с подписями всех участников, в том числе и Олега Ефремова, и с такой надписью:

Вы, наверное, правы, Марк, хотя слово «кафка» по-чешски значит не «чайка», а «галка», чего вы, вероятно, тогда и не знали.

Спустя годы, когда М. Розовский получил собственный театр, инсценировка была возобновлена на сцене, но, увы, уже без Попова.

Или, скажем, еще одна «вешка» — дискуссия в комиссии по творческому наследию Симонова: нужно или не нужно продолжить его усилия по осуществлению изданий других авторов (Булгаков, Мандельштам, Кафка), т. е. считать это своего рода завещанием и довести дело до конца.

Из письма Марка Келлермана [юриста, члена комиссии, дружившего с К. Симоновым] по этому поводу:

Каждый член комиссии представил свое мнение в письменном виде. Мнения, увы, были различны... Победило, естественно, «нет».

В Австралии мне подарили книгу на русском языке, изданную в 1981 году в Тель-Авиве издательством «Три богатыря». Это был... мой перевод из «Дневников» и «Письма отцу» Кафки — книга была составлена, видимо, из публикаций в журналах «Вопросы литературы» и «Звезда». Ни на титуле, ни в содержании моей фамилии как составителя, переводчика и комментатора не значилось (лишь внутри книги). Сперва я возмутилась: пираты, без моего согласия, даже без уведомления, не говоря уж о присылке книги, тем более гонорара, три ловкача, наверное из Одессы, втихую обделали дельце! Потом радостно засмеялась: слаба богу, что я не знала и что книга не дошла до нас! Ведь из чистой боязни, что могут потребовать отчет, каким образом моя работа издана за рубежом, да еще в Израиле, я бы вообще ничего больше не предпринимала, долгие годы сидела бы тихо, как мышка. А так я упорно и бесстрашно стучалась во все доступные и малодоступные для меня двери, доказывала, что Кафка умер за 44 года до Пражской весны и не мог породить ее, о социализме высказывался нейтрально, послушайте, что он говорил о русской революции, как ему хотелось, чтобы Горький написал воспоминания о Ленине, подобно тому как написал о Льве Толстом, как любил он русскую литературу, его дневники пестрят именами не только Достоевского и Гоголя, но и Герцена, Белинского, Бакунина, да и некоторые художественные произведения прямо перекликаются с нашей классикой; а вот что он говорит о повести А. Неверова «Ташкент — город хлебный»: «Народ, у которого такие мальчики, как в этой книге, такой народ победить нельзя». (Тут я, правда, лукавила: я знала, что приписываемые ему слова Кафка сказать не мог — книга по-русски опубликована в 1923 году, и даже будь она мгновенно переведена на немецкий, в руки Кафке попасть не могла, он был уже смертельно болен и с собеседником к этому времени давно не встречался.)

В начале 1988 года, после множества сегодня — «да», завтра — «нет», при энергичном вмешательстве академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, все эти годы интересовавшегося перипетиями «борьбы», было разрешено, после предоставления двух новых рецензий, издать в приложении к «Иностранной литературе» томик с фрагментами из «Дневников» и «Письмом отцу» — через двадцать три года после выхода в свет сучковского большого тома.

Это было как прорыв плотины: одновременно в двух журналах — «Иностранной литературе» и «Неве» — были опубликованы два перевода романа «Замок», один, семнадцатилетней выдержки, Р. Райт-Ковалевой (она еще успела увидеть свое детище), и другой — молодого ленинградца Г. Ноткина, который по собственному побуждению, зная, что по журналам и издательствам безуспешно мыкается перевод «самой» Р. Райт-Ковалевой, без надежды на опубликование сделал эту большую и очень нелегкую работу.

Начали шевелиться и издательства.

В 1989 году издательство «Радуга»... выпустило в серии «Мастера современной прозы» большой том, составленный мною из существовавших к тому времени переводов. 1990 год же был ознаменован почти судорожным стремлением чуть ли не всех издательств выпускать Кафку. Причем не только крупные издательства взялись за подготовку его книг, но и многие малые, которые в ту пору стали расти как грибы, но и лопались как пузыри. Оно и понятно: поток захватывающих дух доселе неведомых публикаций стал иссякать, Кафку же все еще окутывал флер запретного плода и сулил дивиденды. 1991-й должен был вызвать настоящий бум: издательство ЦК КПСС «Правда» (!) подготовило однотомник; «Прогресс» — однотомник (в серии «Художественная публицистика»); Политиздат (!!) готовил двухтомник; «Худлит» — трехтомник; новое — коммерческое — издательство провело подписку на четырехтомник. Впору голове закружиться! Порой мне становилось не по себе — «закафкали», перекормим.

Напрасные страхи. Как только политические препоны и анонимные запреты отпали, на сцену выступили экономические факторы. Едва восстав из руин политической системы, Кафка стал жертвой нового монстра — рыночной экономики с дичайшими гримасами ее начальной стадии.

Короче говоря, в срок увидел свет только политиздатовский двухтомник. От «правдинского» однотомника у меня на память осталась сверка — книга не вышла. Годы спустя сборник, подготовленный «Прогрессом», был опубликован издательством «Дидик». Худлитовский трехтомник, подготовленный Д. Затонским, купило и выпустило харьковское «Фолио». Что же касается подписного четырехтомника, то задумавшее его издательство лопнуло, тайком передав (или перепродав) тома другому, а то — третьему, третье — частному лицу. Проводившие подписку магазины возвращали особенно настойчивым подписчикам аванс... Долго и мучительно я искала терявшиеся то тут, то там следы, пропадавшие рукописи, неизвестно куда девавшиеся пленки, подписи к иллюстрациям. Нашла. Все нашла. Привела в порядок, восполнила по копиям недостававшее. В конце концов маленькие четыре тома вышли, явившись последним вздохом петербургского издательства «Северо-Запад».

После «маленького» четырехтомника «Северо-Запада», включавшего в себя все повествовательное наследие Кафки, но содержавшего ряд «Из» (из писем Максу Броду, из писем Фелице, из писем Милене, из дневников), вышел «большой» четырехтомник петербургского «Симпозиума». Каждый том — по 600, а то и 700 страниц; «Дневники», моя главная утоленная печаль, занимают целый том в 615 страниц. Из «Изов» здесь остались только письма Фелице; но они требуют еще одного, еще более толстого тома, биться за который мне и не хотелось, — не люблю я Фелицу. И на возражение — какое значение имеет мое к ней отношение, важно, что ее любил Кафка, могу ответить, что сомневаться в этой любви есть основания. Фелица, по-моему, была главным образом лишь адресатом необходимых для него самого писем — недаром же он дважды обручался с нею, но так ни разу и не женился. Правда, тексты-то Кафки. Теперь и они вышли в полном объеме (перевод М. Рудницкого).

О «Дневниках» — отдельный разговор. Эта книга, подтолкнувшая меня на завершение служебного стажа, стоила мне неимоверного труда, причем не над «пробиванием» ее (мне ведь, если помните, официально предложили представить русскому читателю дневники полностью) и даже не над переводом, хотя текст очень сложный и объем для меня непривычно большой.

Казалось бы, чего проще: возьми всемирно известное, как считалось — полное, издание дневников Кафки, осуществленное в 1951 году Максом Бродом, — и в добрый путь!

Однако не тут-то было.

Рукопись «Дневников» состоит из двенадцати тетрадей и двух папок с разрозненными листками. Но Кафку не заботили читатели, он писал на том, что как раз было под рукой, и потому в какой-нибудь более ранней тетради находится запись, сделанная в более поздний период, или наоборот. А то и хуже: в первой, к примеру, тетради — конец записи, в третьей — продолжение, а начало — где-то в пятой. К тому же случалось, что в один и тот же день он несколько раз брался за перо. Но Макс Брод постарался, чтобы для читателя жизнь Кафки протекала, как она протекала: день за днем, месяц за месяцем, год за годом, в строгом хронологическом порядке, что давало цельную картину жизни в ее естественном развитии. Правда, иной раз Брод, руководствуясь собственным вкусом, собственными этическими нормами и принципами, поступался записями, казавшимися ему слишком интимными или грубыми, могущими плохо, с его точки зрения, характеризовать Кафку, в результате чего Кафка зачастую оказывается неоправданно аскетичным. Ведь Броду так хотелось, чтобы друг его выглядел как можно лучше, чище, приличнее. Поэтому никаких, скажем, посещений борделя, недостатка в которых не было в жизни Кафки и, соответственно, описаний в дневнике; никаких нечистых, по представлениям Брода, мыслей, никаких грубых слов; иные характеристики друзей и знакомых казались Броду слишком ранящими или несправедливыми, поэтому все это просто осталось «за бортом».

Но в начале 90-х годов в Германии издано новое собрание сочинений Кафки, так называемое «критическое» (по-нашему, академическое). Три тома в нем занимают «Дневники» вместе с «аппаратом».

Новое изучение тетрадей и папок обнаружило часть текстов, не вошедших в свое время в книгу у Брода (так, например, 1920 год представлен у Брода всего лишь первыми четырьмя короткими записями; в «Путевых дневниках» отсутствует последняя часть — записи, хоть и немногочисленные, за 1913 год). Трое ученых — Ганс-Герд Кох, Михаэль Мюллер и Малькольм Паслей — проделали колоссальную работу: они заново прочитали страницу за страницей, расшифровали неразборчиво написанное, раскрыли большей частью имена, обозначавшиеся у Брода инициалами или нейтральной буквой, не пропустили ни строчки, ни слова, в точности передав не только свойственную Кафке манеру написания, но сохранив орфографические и даже грамматические особенности его письма. И так по номерам — тетрадь за тетрадью — и издали в новом собрании сочинений. А поскольку, как сказано, для Кафки важнее была лежащая перед ним белая страница, чем порядковый номер листов и тетрадей, несколько потолстевшая — за счет купированных Бродом мест и заново включенных страниц — книга представляет определенную трудность для чтения. Так, например, первая тетрадь открывается, как и положено первой тетради, началом, первыми записями за 1910 год; но уже на стр. 29 вклинивается год 1911-й записями за февраль — март, заполняющими тетрадь до ее окончания. Во второй тетради, после переписанной сюда новеллы «Тоска», на стр. 120 снова возникает 1910 год, перебиваемый на стр. 141 январскими записями 1911 года; за ними следует продолжение «Кочегара» (первой главы будущего романа «Америка»), печатаемого до конца тетради, но не до конца текста, который обрывается буквально на полуслове («это преуве-»); начало же этого текста — в шестой тетради, на стр. 464–488. Спокойно течет повествование в третьей тетради с записями за октябрь-ноябрь 1911 года, переходящими без зигзагов в четвертую тетрадь. Радость переводчика непередаваема! Но преждевременна: в седьмой тетради она безжалостно убивается 28 февраля 1913 года, за которым вдруг возникает 16 февраля 1914 года, тринадцатый же год проклевывается лишь в восьмой тетради на стр. 557, чтобы затем на стр. 619 уступить место 1914 году с его записями за январь — середину февраля, в то время как записи с середины февраля до августа 1914 года обнаруживаются... в седьмой тетради. И так далее.

Конечно, принципы «критического издания» — это нечто основополагающее, и их следует придерживаться. Но как быть не исследователю, а простому читателю, которому приходится метаться туда-сюда, листая книгу то слева направо, то справа налево?!

Извечный русский вопрос: что делать?

Каюсь: раз уж я получила возможность представить русскому читателю наконец-то полный текст «Дневников» Кафки — необрезанный, непрепарированный, дополненный неизвестными прежде даже западному читателю строками, страницами, частями, — то решила избрать «третий» путь: держа перед собой оба издания — Брода и критическое, — восстановить вычеркнутое или пропущенное Бродом, заменить неправильно им прочитанное заново расшифрованным, соединить разорванные и разбросанные по разным тетрадям единые записи и расположить их соответственно строго выдержанной у Брода хронологии, ориентируясь порой на косвенные признаки, прежде всего на превосходный справочный аппарат. Таким вот образом и воссоздан его жизненный путь, читатель видит, как нерасторжима связь его внутренней жизни и творчества. Да и сами дневники — огромная, а по мне, так и главная часть его творчества — творчества, в котором он спасался от терзавших его мук и химер. Может быть, именно дневники свои он имел в виду, внушая самому себе мужество, когда заносил в дневник фразу, оказавшуюся последней: «Ты тоже имеешь оружие».

Когда «Дневники» вышли на русском языке, не было, кажется, ни одного печатного органа, не откликнувшегося на них, даже ежедневные политические газеты, не говоря о литературных изданиях, опубликовали рецензии. Главный мотив их отражен даже в названии статьи в «Известиях»: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».

Порадовала меня и реплика одного из составителей «критического» издания. После моего доклада на симпозиуме «Общества Кафки», он шутя сказал: «Ну, что ж, теперь придется издавать „Дневники“ по русскому варианту». Шутка шуткой, но я побаивалась реакции на мое самоуправство.

А в начале нынешнего, 2005 года, я получила неслыханный подарок: роскошно изданный том только моих переводов — «Дневники», «Письмо отцу», «Завещание», с моими предисловием и обстоятельными комментариями (вот если бы только компьютер не порезвился в комментариях, изобилующих немецкими названиями, где много умлаутов и букв ß (эсцет), оказавшихся ему недоступными).

И еще один подарок: отдельное издание «Письма отцу». Совсем недавно, разбирая для сдачи в Литературный архив свои немалые накопления, я обнаружила в одной из записных книжек, которые я иногда вела в зарубежных поездках, записи о пребывании в Праге в декабре 1967 года. Вот одна из них:

Кафка оказался в моей жизни Главным мужчиной. Много лет и сил он взял у меня. Но я довольна. Кафка прочно «прописался» у нас. Сейчас отдельные произведения и однотомники Кафки сыплются как из рога изобилия, благо лицензий покупать не надо, и можно даже не ставить в известность переводчиков и, соответственно, не платить им. Свежий пример — изданные тем же «Фолио» (а я так его любила!), хоть и в двух томах, но обрезанные, «Дневники» без моего не только разрешения, но даже ведома, не говоря уж о гонораре, — чистое пиратство! Спасибо, хоть фамилия моя указана. А после издания собраний сочинений можно без труда и безнаказанно составлять в любом варианте сборники. Показателен в этом смысле необъятный том — 1070 страниц! — издательства «Книжная палата», попросту склеенный неким, как мне сказали в издательстве, «специалистом широкого профиля» из «маленького» четырехтомника.

Ну да ладно. Главное, мои усилия в конце концов не оказались напрасными. Вот уже и в кроссвордах то и дело мелькает «австрийский автор из пяти букв», или романы его из шести или семи букв. Как говорится в рекламном ролике, что еще для счастья нужно?