Пафос книги Л. Чуковской заключен в утверждениях, что редактор должен осознать свою работу как работу в искусстве, что он обязан быть мастером своего дела, обладать разнообразными знаниями и талантами, работать по призванию.
Итак, перед нами — книга, богатая материалом, опытом, знаниями, мыслями, книга талантливая, страстная, убежденная, написанная человеком, готовым с открытым забралом выступить на борьбу за свои годами выношенные взгляды.
Но в книге есть спорные и, на мой взгляд, неверные положения. Насколько ярки и выпуклы ее достоинства, настолько же бросаются в глаза недостатки.
Л. Чуковская справедливо говорит, что редакторская деятельность Маршака — «страница из ненаписанной теории редакторского искусства», что его опыт «необходим новому поколению советских редакторов». Но, мне думается, Л. Чуковская порою не вполне учитывает, что даже самый интересный опыт прошлого не может быть применен целиком в новых условиях, он может войти в практику нынешнего времени лишь в переработанном виде, как элемент некоего нового сплава. Перенесение опыта без учета вновь возникших обстоятельств ведет к эпигонскому повторению того, что уже утратило смысл или стало невозможным.
Л. Чуковская не раз говорит, например, что редактор должен осознать себя «как деятель определенного творческого течения», что и редакция «представляет определенное творческое течение в искусстве». Эта мысль высказывается в книге десятки раз по разным поводам, подкрепляемая ссылками на Некрасова, Короленко, Горького, на Станиславского и Маршака. Но могут ли Государственное издательство художественной литературы, «Советский писатель», «Молодая гвардия», Детиздат, «Советская Россия» заявить, что они печатают книги лишь одного творческого течения? Сама постановка вопроса рождает отрицательный ответ.
И здесь нам представляется, что Л. Чуковская склонна механически переносить опыт иной эпохи в наши дни. Когда Маршак возглавлял ленинградскую редакцию детского отдела Госиздата, он выступал как один из главных зачинателей новой, советской детской литературы и со своим коллективом, с окружающими его авторами при поддержке М. Горького, комсомола, партии вел борьбу против сонмища вульгарно-социологических упростителей и схематиков, против сюсюканья последователей «Задушевного слова» и огромного числа ремесленников старой детской литературы, за связь ее с политикой, наукой, техникой, живой действительностью. Вот что объединяло сотрудников Маршака.
Но теперь, когда принципы советской детской литературы стали основой работы Детиздата и других издательств в нашей стране и даже в ряде зарубежных стран, можно ли возвратиться к «мастерской», к «лаборатории» 20–30-х годов?
Маршак и его сотрудники работали над иной книгой и год, и полтора, а порою и больше. По свидетельству Л. Чуковской, редактор читал рукопись не раз, не два, не три, не пять, а «десятки раз». Сам Маршак следил за всеми книгами, над которыми велась работа в отделе, вовлекал всех «ассистентов» и помощников в свои беседы с авторами. Но сколько же названий в год подготовляла и издавала его «лаборатория»? И можно ли, работая таким методом, готовить большое количество изданий?
Нынешние наши центральные издательства являются уже не мастерскими, а фабриками. Редакция русской советской прозы, например, издательства «Советский писатель» выпускает ежегодно около 130 книг. Если бы заведующий этой редакцией (отделом) пожелал сам хотя бы бегло прочесть книги, проходящие через руководимый им редакционный коллектив, и если бы на каждую книгу он тратил только три дня (то есть читал бы бегло и только один раз), то ему потребовалось бы больше года, и притом у него не было бы ни воскресений, ни очередного отпуска, ни одной «гриппозной» недели. А ведь к числу изданных книг надо прибавить немалое число рукописей, которые были по нескольку раз читаны и отвергнуты. (Всякий издательский работник знает, что слабые рукописи отнимают у редакционного коллектива иногда не меньше сил и времени, чем принятые к изданию.) Тут уж не помогут растягивания рабочего дня, ведь и силы человека, и сутки имеют свои пределы.
Да и сама Л. Чуковская с горечью говорит, что даже в то время работа их литературной «лаборатории» наталкивалась на существенные препятствия. «Серьезные трудности возникали именно от того, что редакция была творческой лабораторией и школой, местом опытов и местом обучения», была «редакцией и вузом», и притом «в условиях большого сложного производства, с обязательными производственными планами и сроками сдачи...» Это ставило редакцию перед дилеммой: «либо срывать сроки, либо во что бы то ни стало выполнить их, но ценою постоянного аврала, многолетнего напряжения, ночного труда». «Сколько раз, — говорит Л. Чуковская, — из маленькой комнаты в Доме книги или из кабинета Маршака на углу Литейной и улицы Пестеля люди, пришедшие туда днем, уходили только с первым утренним звонком трамвая! И это бы еще полбеды. Настоящая беда была в том, что постоянный, многолетний аврал не только физически изнурял коллектив, но и с неизбежностью приводил к искажению того самого редакторского метода, который был выработан Маршаком». Речь идет о том, что редактору вместо работы с автором приходилось брать в руки перо и работать за него.
А ведь с тех пор масштабы издательств, как мы знаем, во много раз увеличились. Как же выйти из этого положения, как добиться, чтобы в усложнившихся условиях работа редактора не ухудшалась, а улучшалась? Может быть, внутри издательств надо создавать редакторские «мастерские», подобно тому, как на больших предприятиях существуют конструкторские бюро или лаборатории? Так или иначе, эти вопросы надо обсуждать и решать, потому что нет возможности просто возвратиться к прежнему опыту.
Л. Чуковская может возразить, что она в своей книге не пыталась решать эти вопросы. Но ведь обобщать и оценивать опыт прошлого можно только в свете настоящего и будущего, взвешивая, что должно быть применено и упрочено, а что имеет лишь исторический интерес.
Такой оценки прошлого опыта в свете настоящего и дальнейшего развития иногда не хватает книге Л. Чуковской; критическую проверку и отбор вынужден брать на себя читатель.
Порою Л. Чуковская, горячо проповедуя свои верные взгляды, впадает в некий «максимализм» и в полемическом задоре доходит до крайностей. Так, например, Л. Чуковская пространно развивает тезис: «Редактор — одна из тех редких профессий, в которой недопустимы начинающие», настаивает на нем. Но если недопустим начинающий редактор, то тем более недопустим, скажем, начинающий учитель, начинающий хирург. А ведь ни врачи, ни учителя, ни редакторы не являются на свет готовыми, как Афина из головы Зевса. Речь, очевидно, должна идти о том минимуме знаний и навыков, без которого и начинающий не имеет права приступать к своему делу.
Приходится сказать также, что Л. Чуковская склонна кое в чем преувеличивать роль редактора. Редактор-тренер, редактор-воспитатель нужны прежде всего начинающему или малоопытному автору. Зрелому писателю чаще всего нужен редактор-советчик, умный первый читатель, «свежий глаз».
Проводя весьма интересные параллели между работой редактора и театрального режиссера, Л. Чуковская утверждает, что редактор — это «режиссер, властно подчиняющий единому художественному редакционному замыслу все элементы, составляющие книгу: текст, шрифт, заставки, рисунки, обложку...» «А книга — разве это не тот же спектакль?» — спрашивает Л. Чуковская.
Такое утверждение представляется нам также крайностью. Только в книге для младшего возраста обложка, иллюстрации так же нужны, как и текст. Тысячи и тысячи книг для взрослых выходят в свет без всяких рисунков, в самом скромном оформлении, и читатель не терпит заметного ущерба. В конце концов для него всего важнее то, что говорят ему черные буквы на белой бумаге.
Читатель не осудит Л. Чуковскую за ее «увлечения»: не будь ее страсти к литературе и к профессии редактора, не было бы крайностей, но не было бы, конечно, и этой полезной и умной книги.