С телеграфным столбом все более или менее просто — это хорошо отредактированная елка. С Паниковским несколько сложнее. И почему он нарушил столь почтенный пакт, как Сухаревская конвенция, одобренная самой Лигой Наций, скажет далеко не каждый. Вопрос такой, что хоть на КВН задавай...
Но вернемся к телеграфному столбу — казалось бы, невинный, хотя и плоский журналистский анекдот, который, кажется, не вошел ни в один из современных сборников анекдотов (впрочем, тут, может быть, и ошибаюсь, всех — не читал). И все же, как всегда, за каждой шуткой кроется лишь доля шутки, остальное — горькая правда. За фразой о телеграфном столбе стоит целое мировоззрение. Суть его незатейлива, как грабли: не все, что хочется сказать автору, ему позволено довести до читателя; с другой стороны, не все, что хочется узнать читателю, он может прочитать в опубликованном материале автора. То есть тот-то, конечно, написал, а в печати появилось нечто другое, настолько урезанное, что не узнала бы мать родная.
Если посмотреть на эту проблему чуточку шире, то за «телеграфным столбом» нам откроется сложнейшая и запутаннейшая проблема свободы слова и права на полную информацию. То есть наши с вами права, читатель! То, чем мы мечтаем пользоваться, на что уповаем в нашем читательском благодушии, рассчитывая на определенный уровень культуры печатного слова: на добросовестность издателя, на честность и порядочность редакторов, на их служение свободе слова и праву Человека на информацию. А не на их (редакторское и издательское) идеологическое видение статьи или книги, не на их понимание текста и уровня читательской аудитории. Ведь что такое урезание текста, готовящегося к публикации? Обычный прием дезинформации, причем один из самых распространенных.
Вот уже около года я занимаюсь этой проблемой специально. Копаюсь в текстах, в газетах, в книгах — с единственной целью: систематизировать приемы искажения информации, к которым прибегают рекламодатели, политические деятели в своих меморандумах и мемуарах, издатели и редакторы разных видов средств массовой информации. Любопытнейшая тема, доложу я вам! Я собрал приличную кунсткамеру, где по полочкам разложены разные документы, пытающиеся так или иначе обмануть читателей, общественность. Кстати, выяснилось, что и полочек этих не так уж много, всего-то чуть больше 25. Разгадать методику дезинформации тоже оказалось не столь сложно. Впрочем, в этом грязном деле были и свои мастера, свои подмастерья, свои монтажники-высотники. Кто-то применял один прием, действуя им, как ломом: грубо и монотонно. Кое-кто добивался высокой квалификации, другие рубили с плеча и действовали, как говорится, после струга — топором. Иные не считали даже нужным скрывать, что они дезинформаторы, другие делали вид, что «сие от них не зависит», или пытались спрятать концы в воду.
Сегодня я хочу рассказать об одном приеме, который называется фигурой умолчания и имеет непосредственное отношение к философии «телеграфного столба». Понять его легко, журналисты называют его чистой редактурой: из текста вырезаются слова, фразы, абзацы, целые куски или даже главы. Текст при этом получает иной смысл, иную эмоциональность, иную выразительность. И, естественно, получает иной отклик в душе читателя. Это-то и делает его дезинформацией.
При этом возможны два способа, между которыми нет принципиальной разницы. Первый состоит в том, что информация о факте, группе фактов или идея начисто убираются из текста. Потом концовка урезанного как-то сводится с началом оставшегося, и дело в шляпе. Теперь, как ни крути документ, не найдешь и следов подделки. Даже и догадаться о ней порой нельзя. Читаешь и думаешь: ну, идиот этот автор! Фразы едва стыкуются между собой, фактов мало, да и аргументов кот наплакал. А проверить правдивость такой информации можно лишь тогда, когда у вас есть какие-то альтернативные источники. А если их нет? Остается лишь разводить руками. Ну, «скрылся самолет в сторону моря» — и что? Упал, разбился? Его сбили? Что за самолет? Какой фирмы? Пассажирский или военный? С огнями или без опознавательных огней и знаков? И лишь через год, а то и позже узнается истина: летел гражданский, пассажирский Боинг, с огнями, сбит ракетами «воздух — воздух». И все пассажиры, летевшие в Южную Корею, погибли.
Второй способ сложнее. Здесь применяется редактура по словам, деталям, кусочкам. Купюры (сокращения) выглядят, на первый взгляд, ничтожными. Но если они сделаны умело, то способны менять характер текста. Из него словно душа ушла. Испаряется мятежный дух жизни. Теряется эмоциональная окраска. Будто чугунная лапа наступила на документ, задавив его душу. Автор с трепетом открывает газету, журнал или книгу, которую он написал, и — о Боже! — текст сохранен почти весь, даже жаловаться и протестовать смешно, но из текста ушла искра, он словно выхолощен хирургом.
Особенно обидно, когда открываешь текст не рядового писателя, а классика, основателя школы. Ведь даже описка гения (по Фрейду) имеет особое значение: читаешь и видишь, понимаешь, в каком направлении двигалась мысль гения, что стояло подспудно за авторским движением мысли. И вот после всего этого открываешь издания, которые особенно дороги как наследие классической мысли...
Ну, скажем, горемычную книгу Эдуарда Барнета Тайлора «Первобытная культура», появившуюся на свет еще в прошлом веке, в 1871 году, и почти сразу же переведенную на европейские языки. Первое русское издание — 1872 год, второе —
Как говорится, спасибо! Теперь мы точно знаем, что нам положено знать, а что имеют право читать только «узкие специалисты». Без уважаемого профессора мы, конечно бы, не разобрались в этом сложном вопросе. Он за нас и без нас определил, о чем мы должны быть информированы и о чем — ни в коем случае. Разумеется, можно пойти в библиотеку и взять английское или немецкое издание (французское, испанское, японское и т. д.) и прочитать эти две «узкоспециальные» главы. Но зачем тогда покупать книгу? И кто дал право за нас, читателей, решать, что нам надо, а без чего нам милостиво позволили обойтись? Где такое право записано, хотелось бы узнать. Кем утверждено-подписано? И зачем понадобилось уважаемому профессору Першицу дезинформировать читателей? Ведь это явно цензурированное издание.
Ну, ладно, отпустим грех: в конце концов цензура тогда действительно существовала, можно перевалить дезинформацию на нее. Но вот совсем свеженькое издание, и тоже классика, — монография Эмиля Дюркгейма «Самоубийство», социологический этюд (Москва, изд. «Мысль», 1994 год, под редакцией В. А. Базарова). Открываем первую страницу — и какой удар со стороны классика! — монография «печатается с некоторыми сокращениями по изданию СПб. 1912 г.». То есть какие цензурные выкупюровки сделаны были в этом замшелом году, те и остались! Ешьте, что дают (а может, даже и «жрите»?). Не знаю уж, как тут и сказать... За что же бедного Дюркгейма так мордовать и насильничать? Почему нам, читателям, не дадут встретиться с ним один на один, без цензурных посредников? Мыслимо ли кромсать сегодня Дюркгейма, каждое слово которого, каждая запятая и точка исследуются самым скрупулезным образом — он ведь некоторым образом классик и основатель научной социологии, заложивший краеугольный камень в ее нынешнее здание. Разве можно так дезинформировать читателя, подсовывая ему некие выжимки из классического труда великого мыслителя? И опять же — у кого брали разрешение на «изд. с сокр.»? Кто допустил такое великолепное и откровенное хамство — по отношению к читателю, к памяти самого Дюркгейма? Ну, представьте себе на минуту, что вам подсунули бы искаженного Александра Сергеевича Пушкина или изрезанного сокращениями Федора Михайловича Достоевского? Или кого-нибудь из русских философов начала ХХ века в таком «сокр.» виде — что бы мы сказали издателю, редактору?
Впрочем, и с классиками художественной литературы поныне считаются весьма мало, их тоже кромсают, как хотят. И вот тут самое время вернуться к «вздорному старику» Михаилу Самуэлевичу Паниковскому, нарушившему Сухаревскую конвенцию, подписанную детьми лейтенанта Шмидта. Читаешь нынешние издания Ильфа и Петрова — и ничего не понимаешь! В самом деле, чем золотой Арбатовский участок отличался от доставшегося Паниковскому Поволжья? Ведь находились-то рядом. Чего же Паниковский уже тогда, на съезде детей Петра Петровича, кричал, что если к нему плохо отнесутся, то он конвенцию нарушит, он границу перейдет. Действительно, вроде как просто вздорный старик, неталантливый слепой и все такое прочее.
Но нет, все оказывается не так просто. И Ильф с Петровым не такие простаки, чтобы закручивать свой сюжет, отправляясь лишь от вздорности характера действующего лица. Если вы сумеете достать первые издания «Золотого теленка», то увидите, что после войны
О чем же шла речь у Ильфа и Петрова? Злая звезда Паниковского — пишут они — сказалась и тут. Ему досталась «мстительная республика немцев Поволжья». Ясное дело, достаточно культурные люди и зажиточные хозяева немцы Поволжья недолюбливали революционного лейтенанта. И вообще всякую шантрапу, голь перекатную, охотников до чужого добра и поживиться, как теперь говорят, на халяву. Потому и Паниковский кричал, что если «немцы ко мне плохо отнесутся», я конвенцию нарушу, я границу перейду...
Давно уже отгремела война, в самом начале которой республику немцев Поволжья уничтожили, а людей сослали в Казахстан и другие отдаленные места их нового нелепого отечества, давно уж восстановили права репрессированных народов. Но по-прежнему выходят издания «Золотого теленка», сохраняющие властную руку сталинской цензуры. И никто не протестует! Никто слова не скажет в защиту свободы и гласности, в защиту права на полную информацию.
Возникает один вопрос: что же теперь делать? На будущее понятно: не покупать подобных изданий, требовать обратно деньги. Торговле не принимать к продаже искореженных топором дезинформаторов книг. Ведь не продаем же мы, скажем, автомашину без одного колеса. А может, требовать от торговли и издательств вторичного издания, в полном виде и за их счет — с обменом прежних, искореженных, изуродованных по их вине? Во всяком случае, за рубежом, когда выпускают на линию машину с дефектом, то его устраняют за счет завода. Интересно, что, кстати, думают на сей счет в Обществе защиты прав потребителей?
Так что точку в этой проблеме ставить рано. Дезинформация продолжается <...>.