Наталия Бианки

О замечаниях А. Т. Твардовского по тексту мемуаров «Люди, годы, жизнь» И. Эренбурга и реакции на них автора

Из главы «Авторы: Илья Эренбург» ее книги «К. Симонов и А. Твардовский в «Новом мире» : Воспоминания

1999

В 1962 году Илья Григорьевич принес в редакцию [«Нового мира»] свои мемуары [«Люди, годы, жизнь»]. Их прочитали и Твардовский, и редколлегия. А прочитав, предложили ему сделать поправки. И тогда на имя Твардовского от Эренбурга пришло письмо:

Москва, 10 апреля

Дорогой Александр Трифонович!

Я получил Ваше письмо1. Некоторые из Ваших замечаний меня удивили. Я знаю Ваше доброе отношение ко мне и очень ценю, что Вы печатаете мою книгу, хотя со многим из того, что есть в ее тексте, Вы не согласны. Знаю я и о Ваших трудностях. Поэтому, несмотря на то, что Вы пишете, что изложены Вами «пожелания, в обязательности которых мы убеждены», я все же рассматриваю эти пожелания не как ультимативные и поэтому стараюсь найти выход, приемлемый как для Вас, так и для меня.

Фразу об игроке и карте я снимаю.

Конец главы будет такой: «1 сентября Молотов заявил, что этот договор служит интересам всеобщего мира. Однако два дня спустя Гитлер начал Вторую мировую войну»2.

В измененном виде будет так: «Именно тогда в Москве пустили слух, будто я — «невозвращенец», кому-то это понадобилось. Ирине пришлось пережить много тяжелого. Париж был отрезан, и повсюду ее спрашивали: "Правда ли, что ваш отец "невозвращенец"?""3.

Я выпускаю «Львов делал свое дело, но...» Идя навстречу Вашей просьбе, с горечью снимаю все о Львове и о сотрудниках посольства4.

Никак не могу согласиться с Вашим замечанием.

Выпускаю: «На свадьбе полагается не плакать, а плясать». Далее пишу: «А в Москве настроение было скорее спокойное»5.

Перед перечнем имен пишу: «Перелистывая записную книжку, я вижу, кто приходил к нам». По поводу замечания об анахронизме, обращаю Ваше внимание на то, что сам пишу «в то время диковинные» и, таким образом, я сам подчеркиваю то, о чем Вы пишете.

Я никак не могу скрыть, что мне было трудно работать, т. е. что меня не печатали.

Мне придется вместе с Мартыновым быть смешным, потому что и у него, и у меня привычка, когда мы про себя читаем стихи, шевелить губами.

Идя Вам навстречу, я вношу следующие изменения: первая строчка — «Я встретился с Фадеевым» и как было до конца абзаца. В следующем абзаце вместо «Председательствовал Фадеев» — «Председатель, увидев меня, сказал: ...». Далее, начиная со слов: «Я не хочу, чтобы меня дурно поняли...», до конца абзаца снимаю6.

Я не считаю, что собаки оскорбительно вмешиваются в рассказ о телефонном звонке7. Что касается Вашего общего замечания, то позвольте мне сказать, что среди моих читателей имеются люди, которые любят и не любят собак, как есть люди, которые любят и не любят Пикассо. Поскольку Вы великодушно разрешили мне излагать мои эстетические суждения, которые Вам были не по душе, разрешите мне выходить на прогулку с моими собаками.

В измененном виде звучит так: «Для меня было короткой вылазкой: рыба на минуту нырнула в воду»8.

Я совершенно с Вами согласен, что нужно было спросить мнения Анны Андреевны — не возражает ли она против опубликования ее слов, что я и сделаю. Что касается слов: «Вот пели...», то таково было содержание записки, поданной мне на вечере и переписанной в мою записную книжку. Если Вас эта фраза смущает, я могу ее опустить9.

Ваше противопоставление наивной девушке, видимо, испытанной женщины дурного поведения — чрезвычайно личное. Я считаю, что опытного дипломата тоже можно противопоставить наивной девушке. Но чтобы лишить возможности некоторых людей прийти к такому игровому сопоставлению, я вношу изменение: «Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманули»10.

Вот и весь список. Поверьте, что я с моей стороны с болью пошел на те купюры и изменения, которые сделал. Я могу в свою очередь сказать, что в «обязательности» оставшегося я убежден. Ведь если редакция отвечает за автора, то и автор отвечает за свой текст. Я верю, что Вы по-старому дружески отнесетесь и к моему письму, и к проделанной мною работе.

Я говорил Борису Германовичу [Заксу, ответственному секретарю], что весь май месяц я буду за границей, и поэтому просил утрясти с Главлитом текст, который пойдет в майском и июньском номерах, до моего отъезда, т. е. до 1 мая.

От всей души желаю Вам счастья

Ваш И. Эренбург.

Позвонила мне как-то в редакцию Ирина Эренбург. У нее просьба: вот уже месяц, как ответственный секретарь ее отцу морочит голову. Клянется, что его мемуары «Люди, годы, жизнь» сданы в набор пятого номера. Прошли все сроки, а верстки нет, и Эренбург, естественно, нервничает. Несмотря на категорический запрет Твардовского, роюсь в своих планах и сообщаю ей, что мемуары пойдут не в пятом, а в седьмом номере.

— На всякий случай предупреди отца, — говорю, — чтобы ни при каких обстоятельствах он не ссылался на меня.

Мне показалось, что мое предупреждение Ирину несколько покоробило.

Не прошло и получаса, как меня вызвало начальство — Б. Закс, почему-то злой невероятно.

— Илья Григорьевич только что устроил мне грандиозный скандал, ссылаясь при этом на сведения, полученные им от якобы «своего человека». Человек, естественно, работает в нашей редакции. Наташа, вы, случайно, не тот человек?

Признаюсь. А куда теперь денешься? Но тут же добавляю:

— А вам не кажется, что обманывать Илью Григорьевича бессмысленно? Представляете, он открывает пятый номер, а в нем...

<...>

Прошло всего ничего, а в редакции снова ЧП. Мемуары Эренбурга, подписанные редакцией в печать, без всякого движения лежат в Главлите уже больше двух месяцев. Куда бы редколлегия ни обращалась, — бесполезно. Типография меня замучила. Из-за нас они не выполнили план. Решаю идти к Эренбургу. Была не была, ведь хуже не будет. Сговариваюсь с Ириной и в два часа появляюсь на улице Горького. Меня тут же проводят в кабинет.

Усаживаюсь у журнального столика, напротив Ильи Григорьевича. Седая шевелюра. Как бы поверх меня смотрят голубые глаза. Раздается дежурная фраза:

— Я вас слушаю.

От одного только голоса становится как-то неуютно. А я еще прифрантилась. Чувствую себя смешной и нелепой. Главное, никто ведь не просил, сама вызвалась. Как всегда, мне больше всех надо. Собираюсь с мыслями и излагаю суть дела:

— Полетели графики нескольких номеров. Мы должны были полтора месяца тому назад подписать в печать и отправить в типографию ваши мемуары. Но поскольку ни Главлит, ни ЦК, ни вы не идете ни на какие уступки, мы не двигаемся с места. Надеяться на их милость не приходится. Автор, который не желает свою вещь печатать в изуродованном виде, вызывает уважение, но вы-то уже уступили почти во всем и только один почему-то абзац выправить не желаете. Вы ведь прекрасно понимаете, что выхода нет: или надо снять мемуары, или исправить абзац. Третьего не дано...

Меня прерывает голос:

— Пусть завтра придет ко мне член редколлегии, и я подпишу.

Бианки Н. К. Симонов и А. Твардовский в «Новом мире» : Воспоминания. М., 1999. С. 156–160

Письмо А. Т. Твардовского к И. Г. Эренбургу от 5 апр. 1962 г. содержало ряд замечаний по тексту книги четвертой мемуаров «Люди, годы, жизнь». На часть из них и отвечает автор в цитируемом Н. Бианки письме. Ниже для того, чтобы были понятны замечания редактора и возражения автора или изменения, внесенные им под влиянием редакторских замечаний, цитируется и письмо Твардовского, и текст мемуаров, воспроизведенных по исправленному изданию, подготовленному Б. Фрезинским и выпущенному в 2005 г. издательством «Текст». Вот что писал А. Т. Твардовский: «Я виноват перед Вами: до сей поры, за множеством дел и случаев, не собрался написать Вам по поводу „пятой части“ и оставил на рукописи по прочтении лишь немые, может быть, не всегда понятные пометки. Вероятно, поэтому Вы и не приняли некоторые из них во внимание. А между тем я считаю их весьма существенными и серьезными. Речь ведь идет не о той или иной оценке Вами того или иного явления искусства, как, скажем, было в отношении Пастернака и др., а о целом периоде исторической и политической жизни страны во всей его сложности. Здесь уж „каждое лыко в строку“. Повторяю мое давнее обещание не „редактировать“ Вас, не учить уму-разуму, я этого и теперь не собираюсь делать. Я лишь указываю на те точки зрения, которые не только не совпадают с взглядами и пониманием вещей редакцией „Нового мира“, но с которыми мы решительно не можем обратиться к читателям» (Цит. по кн.: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Кн. 4 и 5. М., 2005. Комментарии, с. 483. Ссылка на СК (собрание комментатора — Б. Фрезинского).и по кн. «Почта Ильи Эренбурга. М., 2006. С. 490–491).
Замечание А. Т. Твардовского: «Концовка главы. Смысл: война непосредственное следствие пакта СССР с Германией. Мы не можем встать на такую точку зрения. Пакт был заключен в целях предотвращения войны. „Хоть с чертом“, как говорил Ленин, только бы в интересах мира». Ссылка комментатора на ФЭ (Фонд Эренбурга в РГАЛИ). В кн. «Почта Ильи Эренбурга» (М., 2006) письмо Твардовского воспроизведено полностью (с. 490–493).

В издании «Текста» глава 35 кончается именно так, как пишет Эренбург, с той только разницей, что у Эренбурга «...два дня спустя Гитлер начал Вторую мировую войну», а в издании «Текста»: «Два дня спустя началась вторая мировая война» (с. 244).
«Стр. 32. «Дача кому-то приглянулась». Фраза как будто невинная, но мелочность этой мотивации так несовместима с серьезностью и трагичностью обстоятельств, что она выступает к Вашей крайней невыгоде. И потом, есть вещи, о которых читателю должны сообщать другие, а не сам «пострадавший». От этой фразы несет урон дальнейшее изложение в своей существенности, значительности. И далее (33): «Есть вещи, о которых приходится повторять для того, чтобы они никогда больше не повторялись». Дело опять же в несоизмеримости исторических обстоятельств с конкретным поводом, по которому высказывается это заключение. Да и так ли важно, Илья Григорьевич, Вам доказывать сейчас, что Вы не были «невозвращенцем» — поднимать эту старую сплетню, одну из многих забытых сплетен?" («Почта Ильи Эренбурга. М., 2006. С. 491).

В издании «Текста» этот фрагмент выглядит так:

«(Именно тогда в Москве пустили слух, будто я — „невозвращенец“. Дело было простое, житейское: моя дача в Переделкине кому-то приглянулась, нужен был предлог, чтоб ее забрать. Бог с ней, с дачей! Происходили события поважнее: немцы забирали страну за страной; фашизм грозил всему миру. Но вот Ирине [дочь Эренбурга] пришлось пережить много тяжелого; Париж был отрезан, и повсюду ее спрашивали; „Правда ли, что ваш отец невозвращенец?“ Я рассказываю об этом, только чтобы восстановить время и нравы...)». (с. 261 мемуаров Эренбурга в издании «Текста»).

А. Т. Твардовский был против публикации эпизода о даче. Суть же дела, как пишет комментатор, сводилось к тому, что дача перешла к В. П. Катаеву, инцидент имел резонанс в писательских кругах, и Катаев заявил дочери писателя: «Если ваш отец действительно вернется, дача будет ему возвращена». 17 октября 1940 г. (уже после возвращения Эренбурга в Москву) М. М. Шкапская писала Е. Г. Полонской: «Дачу ему Катаев так и не вернул, я советовала повоевать, но И. Г. говорит, что он не привык к таким методам‘ » (с. 526 в издании «Текста»). Просьба Твардовского, возможно, вызвана и тем, что В. П. Катаев был членом редколлегии «Нового мира».
Выброшенный фрагмент в исправленном издании «Текста» (речь идет о жизни в захваченном немецко-фашистскими войсками Париже) таков:

«Нами ведал один из сотрудников посольства. Он помог нам выбраться в Москву; я назову его вымышленным именем — Львов. Кроме него в посольстве оставалось еще человек пятнадцать. Когда немцы входили в Париж, некоторые из сотрудников стояли у ворот, махали руками. Их можно понять: наши газеты тогда называли французов „поджигателями войны“, „империалистами“... За обедом я услышал восхищенные отзывы о „союзниках“ и решил больше в столовую не ходить... <...>

Иногда вечером приходил Львов, рассказывал, как он послал Абецу [гитлеровскому резиденту в Париже] икру, как с ним приветливо разговаривали и Абец, и комендант Парижа. Львов делал свое дело. Но меня от его рассказов подташнивало» (с. 266).

Возражения А. Т. Твардовского: «Сотрудники советского посольства, приветствующие гитлеровцев в Париже. „Львов“, посылающий икру Абецу. Мне неприятно, Илья Григорьевич, доказывать очевиднейшую бестактность и недопустимость этой „исторической детали“» (с. 527–528; ссылка на письмо Твардовского от 5 апр. 1962 г.).
Фрагмент, о котором пишет Эренбург, в полном виде (без пропуска) выглядит так: «Я вернулся в Москву 29 июля 1940 года. На свадьбе полагается не плакать, а плясать. Я был убежден, что вскоре немцы нападут на нас; перед моими глазами стояли ужасные картины исхода Барселоны и Парижа. А в Москве настроение было скорее свадебным. Газеты писали, что между Советским Союзом и Германией окрепли дружеские отношения, и упрекали Англию за то, что она отказалась начать мирные переговоры с Гитлером» (с. 269).

Замечание А. Т. Твардовского: «Стр. 45. Весь первый абзац. „Свадебное настроение“ в Москве 40 г.? Это, простите, неправда. Это было уже после маленькой, но кровавой войны в Финляндии, в пору всенародного тревожного предчувствия. Нельзя же тогдашний тон газет и радиопередач принимать за „свадебное настроение“ общества» (с. 529, ссылка на СК — собрание комментатора).
Фрагмент, который вызвал замечание А. Т. Твардовского, в исправленном издании «Текста» таков:

«Фадеев передал, что хочет со мною поговорить. Александр Александрович был человеком крупным и сложным; я узнал его в послевоенные годы. А в 1941 году он был для меня начальством, и разговаривал он со мною не как писатель, а как секретарь Союза писателей, объяснил, что не знал, как может измениться международная обстановка (привожу записанную тогда его фразу: «С моей стороны это было политической перестраховкой в хорошем смысле этого слова») (с.277—278) [Фадеев имеет в виду отмену творческого вечера Эренбурга и то, что после этого уклонился от встречи с добивавшимся ее писателем — см. с. 275 исправленного издания «Текста».]

«Вскоре после этого разговора в Клубе писателей был вечер армянской поэзии. Председательствовал Фадеев. Увидев меня, он сказал: „Просим Эренбурга в президиум“. Я не хочу, чтобы меня дурно поняли. Фадеев был умным, интересным человеком, талантливым писателем, но он занимал ответственный пост и на этом посту не мог не делать того, что делали другие; если я вспомнил об этих мелочах, то, конечно, не для того, чтобы умалить Александра Александровича, а только для того, чтобы молодые читатели поняли, в каких условиях жили и работали писатели, в том числе сам Фадеев» (с. 278).

Замечание А. Т. Твардовского: «Стр. 52. То, что Вы говорите о Фадееве здесь, как и в другом случае — ниже, для меня настолько несовместимо с моим представлением о Фадееве, что я попросту не могу этого допустить на страницах нашего журнала. Повод, конечно, чисто личный, но редактор — тоже человек» (с. 533 и с. 492 в «Почте Ильи Эренбурга»). Комментатор исправленного издания «Текста» указывает, что Эренбург был вынужден снять эти слова (с. 533 в издании «Текста»).
Эренбург отвечает на замечание Твардовского по следующему тексту:

«...мне позвонили из секретариата Сталина, сказали, чтобы я набрал такой-то номер: „С вами будет разговаривать товарищ Сталин“.

Ирина поспешно увела своих пуделей, которые не ко времени начали играть и лаять» (с. 276–277 издания «Текста»). Далее Эренбург пишет о том, что Сталин одобрил роман «Падение Парижа», а в ответ на жалобу писателя о том, что ему не дают даже в диалоге употреблять слово «фашисты» пошутил: «А вы пишите, мы с вами постараемся протолкнуть и третью часть...» (с. 277), после чего холодное отношение редакций к Эренбургу резко переменилось.

Замечание А. Т. Твардовского: «Фраза насчет собак в момент телефонного звонка от Сталина, согласитесь, весьма нехороша. Заодно замечу, что для огромного количества читателей Ваши собаки, возникающие там-сям в изложении, мешают его серьезности. Собаки (комнатные) в представлении народном — признак барства, и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы это „эпатировать“» (с. 533).

Эренбург не принял этого замечания: обоснование см. выше, в тексте его письма к Твардовскому.
В издании «Текста» фраза напечатана в несколько иной редакции: «Для меня это было короткой вылазкой: рыбе разрешили на минуту нырнуть в воду» (с. 278).

Замечание А. Т. Твардовского: «Стр. 57. „Рыбе разрешили на минуту нырнуть в воду“. Не нужно так, Илья Григорьевич, слишком это форсисто» (Почта Ильи Эренбурга. C. 493)
Речь идет о следующем фрагменте записей Эренбурга о поездках по стране с выступлениями в июне 1941 г.: «Читал у пограничников. „Вот пели ‚Если завтра война‘, а что делали?.. Грохоту слишком много“... 17 июня» (с. 279).
Речь, по-видимому, идет о касающемся 22 июня 1941 г. фрагменте, который напечатан в издании «Текста» в таком виде: «Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении. Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник. Но что можно было ждать от фашистов?.. (с. 280). Каким был текст до правки его по замечанию Твардовского, в комментариях не указано. Замечание же Твардовского было таким: «Стр. 59. „Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник...“ Здесь Вы предлагаете читателю вместо слов „наивная девушка“ слово противоположного смысла. Это — ни в какие ворота» (Почта Ильи Эренбурга. С. 493).

[О том, как мемуары И. Эренбурга проходили через Главлит и отдел культуры ЦК КПСС, см. в «Новомирском дневнике» А. И. Кондратовича (текст 1176).О других замечаниях Твардовского по тексту мемуаров Эренбурга см. текст 1047.]

Все комментарии, советы, предложения и правки присылайте по адресу: glavred@editorium.ru