Из замечаний по рукописи книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»

Дорогой Илья Григорьевич!

Простите, что с таким запозданием отзываюсь на продолжение Вашей книги, идущей в «Новом мире», да и отзываюсь только на первую часть продолжения, верстку которой мне прислали сюда [в Барвиху].

С неменьшим, а местами — с еще большим интересом, чем предыдущие, прочел эти страницы. Книга очевиднейшим образом вырастает в своем идейном и художественном значении. Могут сказать, что угол зрения повествователя не всегда совпадает с иными, может быть более точными, углами (они, эти «углы», тем более правильны, чем дольше остаются вне применения), что сектор обзора у автора сужен особым пристрастием к судьбам искусства и людей искусства, — мало ли что могут сказать. Но этой Вашей книге, может быть, суждена куда большая долговечность, чем иным «эпохальным полотнам» «чисто художественного жанра».

Первый признак настоящей большой книги — читательское ощущение необходимости появления ее на свет божий. Эту книгу Вы не могли не написать, а если бы не написали, то поступили бы плохо. Вот что главное и решающее. Это книга долга, книга совести, мужественного осознания своих заблуждений, готовности поступиться литературным престижем (порой, кажется, даже с излишком) ради более дорогих вещей на свете.

Словом, покамест Вы единственный из Вашего поколения писатель, переступивший некую запретную ткань (в сущности, никто этого «запрета» не накладывал, но наша лень и трусость перед самими собой так любят ссылаться на эти «запреты»). При всех возможных, мыслимых и реальных изъянах Вашей повести прожитых лет, Вам удалось сделать то, чего и пробовать не посмели другие.

Я не буду в этом письме говорить о том, что в частностях, текстуально, так сказать, мне особо нравится или не нравится в книге. Но как хорош Тувим, в которого я, кстати сказать, вчитался только после его смерти и увидел, что это поэт никак не менее, скажем, Блока, и, может быть, еще теплее и демократичнее Блока. Хорош В. Незвал (жаль только, что Вы заставили его восторгаться плохим, крайне несамостоятельным Л. Мартыновым, но это дело Ваше). Хорош и Бабель, хотя страницы, посвященные памяти этого писателя, не обладают особой новизной содержания — был уже похожий Бабель у Паустовского и, кажется, у Вас же.

Но дело не в отдельных портретах, характеристиках, авторских отступлениях, — в книге есть магия глубокоискреннего высказывания — исповеди. Я, как прежде, считаю свою редакторскую роль в отношении этой Вашей работы весьма ограниченной, т. е. опять же не собираюсь просить Вас вспоминать о том, чего Вы не помните, и опускать то, чего Вы забыть не можете. Но мой долг просить Вас о другом: чтобы Вы учли реальные обстоятельства наших дней, просматривая эту верстку, и, по возможности, облегчили ее прохождение на известных этапах.

Хочу Вам указать на такие места, которые, не будучи особо важными, обязательными для книги, в то же время наверняка могут повлечь на всю эту часть особо пристальное и требовательное внимание (Почта Ильи Эренбурга : Я слышу всё... 1916–1967. М., 2006. С. 464–465; далее все замечания Твардовского приводятся по этому изданию и в ссылке указываются только номера страниц, на которых в этом издании напечатан цитируемый текст).

[Текст Эренбурга из рукописи книги третьей, вызвавший замечание Твардовского:]

«Скифы», «евразийцы», «сменовеховцы» сходились на одном: гнилому, умирающему Западу противопоставляли Россию. Эти обличения Европы были своеобразным отголоском давних суждений славянофилов" (Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь : Кн. 1–3. Изд. испр. М., 2005. Кн. 3. С. 430–431; далее все тексты Эренбурга из рукописи приводятся по этому изданию его мемуаров «Люди, годы, жизнь» из кн. 1–3 или 4, 5; номер книги указан в предшествующем заголовке, и в ссылке оставлены только номера страниц цитируемого текста в издании).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

..."Скифы«, «евразийцы», «сменовеховцы» и т. д. Уподобление Вам[и] идей славянофилов, сменовеховцев, и тех и других вместе — нашим крайностям в борьбе против низкопоклонства перед Западом — уподобление неверное, поверхностное. По мне — бог с Вами, переучивать Вас я не собираюсь, но перед органами, стоящими над редакцией, попросту — цензурой — я не могу Вас здесь защитить (С. 465).

[Текст Эренбурга из рукописи книги третьей, вызвавший замечание Твардовского:]

И все же эта книга — исповедь. Я сказал, что меня часто называли скептиком. В Ленинграде в 1925 году вышла книга И. Терещенко «Современный нигилист — И. Эренбург». (Тургенев, пустивший в ход словечко «нигилист», писал: «Не в виде укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово; но как точное и уместное выражение проявившегося — исторического — факта; оно было превращено в орудие доноса, бесповоротного осуждения, — почти в клеймо позора».) Я хочу сейчас разобраться в правильности этикетки, с которой проходил всю жизнь (С. 453–454).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

Это просто неловкая фраза [имеется в виду окончание последней фразы]. Литератор, облеченный всеми высшими знаками внимания, занимающий уже много лет исключительное общественное положение в стране, обращает к этой стране такой упрек и жалуется на нее кому-то! Я счел бы это опиской, если бы не так часто проступали сходные мотивы насчет «обид», причиненных Вам в разное время забытыми или еще не совсем забытыми критиками, рецензентами и т. д. Вы слишком крупны, Илья Григорьевич, чтобы унижаться до такой памятливости относительно причиненных Вам обид и огорчений, слишком много чести для тех, кто это делал, чтобы помнить о них. А указанная выше фраза — просто не должна, по-моему, оставаться в тексте (С. 727).

[Текст Эренбурга из рукописи книги третьей, вызвавший замечание Твардовского:]

Дикость, если она связана с невежеством, объяснима; труднее ее понять в людях образованных, порой одаренных. <...> ...Меня потрясло не появление на арене истории Гитлера, а то, как быстро изменился облик немецкого общества: люди с высшим образованием превратились в людоедов; тормоза цивилизации оказались хрупкими и при первом испытании отказали.

Но что говорить о фашистах! Я видел, в другом лагере некоторые люди, казалось бы, приобщенные к благородным идеям, совершали низкие поступки, во имя личного благополучия или своего спасения предавали товарищей, друзей, жена отрекалась от мужа; расторопный сын чернил попавшего в беду отца (С. 456–457).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

Мысль о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовном, нравственном развитии человеческого общества в эпоху империализма бесспорна, но приравнение «другого» лагеря «первому», — недопустимо. Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке, — это непременное условие (С. 728).

[Текст Эренбурга из рукописи книги третьей, вызвавший замечание Твардовского:]

Порой я грешил против законов искусства; порой попросту ошибался в оценках событий и людей. В одном я только неповинен: в равнодушии.

Мои рассуждения могут показаться литературной полемикой. Я ведь говорил об исповеди, а то и дело цитирую Белинского, Толстого, Тургенева, Чехова. Но я должен был сказать о глазах и о сердце, о верности времени, которая оплачивается и бессонными ночами, и неудачными книгами (С. 459).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

Подумайте, Илья Григорьевич, — это очень невыгодные для Вас слова, они снижают исповедальный пафос этой главы, они тем невыгодны, что, простите меня, немного смешны (С. 728).

[Текст Эренбурга из рукописи книги четвертой, вызвавший замечание Твардовского:]

Каждый день я передавал в газету [«Известия»] информацию за подписью Поля Жослена...

В середине апреля мои корреспонденции перестали печатать. Я вначале подумал, что, может быть, стал плохо писать, пытался объясниться с редакцией. Наконец, мне сообщили через посольство, что до поры до времени «Известия» не смогут печатать ни Эренбурга, ни Поля Жослена; я остаюсь, однако, постоянным корреспондентом и буду получать, как прежде, зарплату.

<...>

Все же мое вынужденное безделье объяснялось событиями. Много позднее я узнал, что Поль Жослен рассердил Сталина: я по-прежнему страстно обличал фашистов, а приближалась пора сложных дипломатических переговоров. Писателю трудно работать в газете: он думает, что он — игрок, а он только карта. «Вы еще понадобитесь», — говорил мне Суриц [полдпред СССР во Франции]. К сожалению, он оказался прав. 23 июня 1941 года мне позвонили из редакции: «Напишите и для нас, вы ведь старый „известинец“...» (С. 238–239).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

В связи с фразой «...он думает, что он — игрок, а он только карта» Твардовский заметил в письме к Эренбургу: «Сентенция не бог весть какой новизны и глубины, но, обращенная к советской печати в такой категорической форме, не может быть принята. Редакция здесь не может, как в иных случаях, отстаивать Ваши права на своеобычную форму выражения» (С. 521).

[Текст Эренбурга из рукописи книги четвертой, вызвавший замечание Твардовского:]

5 июня. Вечером была Анна Андреевна [Ахматова]: «Не нужно ничему удивляться» (С. 279).

[Замечание А. Т. Твардовского:]

Вы уверены, что она не против опубликования их [этих слов]? (С. 533–534).

[Ответ Эренбурга:]

Я совершенно с Вами согласен, что нужно спросить мнения Анны Андреевны — не возражает ли она против опубликования ее слов, что я и сделаю" (С. 534).