Предполагается, что ответственность за книгу коллективна. Но коллектив — это разные люди, и каждый из этих разных людей видит рождающееся произведение по-разному. В стремлении, или перед необходимостью, учесть все замечания автор часто настолько уходит от своего собственного понимания материала, что, по существу, занимается своеобразным самоуничтожением, поскольку произведение составляет часть его души. Между прочим, именно поэтому писатели стараются принять даже нелепые замечания редактора, лишь бы не расширять круг читающих и делающих замечания. Рукопись пойдет к начальству, начальство передаст ее одному своему заместителю, другому, наконец, прочтет самолично, может быть, даже привлечет к обсуждению двух-трех доверенных авторитетных редакторов — и пошел все нарастающий процесс обкатывания, неумолимый, как цепная реакция. И тут уже никакой редактор не сможет сказать:
— Довольно. Я все слышал, но вот моя точка зрения. Я беру на себя ответственность за нее.
Тут мы касаемся интересного противоречия: редактор в издательстве обладает огромной властью над автором и его творением, и вместе с тем внутри издательства он безвластен. Безвластен и безлик или, во всяком случае, должен быть безликим по своим правам и обязанностям. Ему по разверстке может достаться рукопись, в которую он не верит, а рукопись, в которую он верит, может быть не принята. Потому что, повторяю, редактор бесправен. Он не человек, он — винтик в механизме издательства. Он представитель учреждения (помните фразу: «Вы человек от литературы, а мы советское учреждение»!) А если это так, то можно ли требовать в издательстве эмоционального восприятия произведения искусства? Разве можно взволновать учреждение?