1
Когда мы критически говорим сейчас о качестве книги (а борьба «за качество и эффективность» касается и нашей писательской профессии), мы обычно имеем в виду ее содержание. Изредка прибавляется анализ ее оформления — разбор иллюстраций, обложки, бумаги, шрифта. Но ни разу не приходилось мне услышать разбора одного из важнейших слагаемых качества книги — грамотности ее печати, грамотности в буквенном смысле слова.
Авторский текст идет в набор в виде букв, знаков препинания, курсивов, подчеркиваний. От наборщика в прежнее время, как от нынешнего линотиписта, требуются хороший навык, внимание, известная степень интеллигентности. Оттиск с готового набора идет в руки корректоров и проходит с их помощью через три фильтра: первую корректуру, вторую корректуру, сверку. Текст тоже имеет свой очищающий фильтр — редактуру. Редактор правит не ошибки наборщика, но ошибки, описки, запамятования, неточность цитаты — самого автора. Какая высокая техника фильтрации!
На минуту обернемся к далекому прошлому. Был в мое время, когда я кончала гимназию, странный факт: все мы до пятого класса делали грубейшие ошибки в диктантах. А вот с пятого класса начинали писать абсолютно грамотно. Причины этого факта обсуждались в педагогике. Как сейчас помню один из выводов преподавателей русского языка: приближаясь к пятому, дети все больше и больше читают, сперва медленно, потом быстрее. Читают интересную для них классику — Тургенева, Гоголя, Гончарова... А книги ложатся перед ними в своей абсолютной грамотности: без опечатки набора, без перепутанных строк. Глаз приучается к чистому, грамотному, безупречному лицу печати. А ведь «лицо» это в старые времена было куда сложнее, чем нынешнее, и набирать было куда труднее: и «ять», и женские окончания прилагательных, и твердые знаки на концах слов, и женские множественные числа, и так называемые «и с точкой»... Но вот поди ты! Все трудности так легко преодолевались в наборе, так легко, автоматически, овладевались рукой школьника в диктанте, что из школы люди выходили грамотными. За вычетом причин социальных (преобладание детей интеллигентных слоев) огромную роль тут играла зрительная память. Дети гораздо больше читали дома и в школе, а страница книги воспитывала их зрение на высокой грамотности печати. Читали гораздо больше, чем нынче, не отвлекаемые ни телевизором, ни кино, где краска, линия, образ действуют сильнее на глазную сетчатку, чем слово, а само слово доходит не начертательно, а через слух. Тогдашние наборщики, — многих запомнили старые писатели, еще живущие, о многих сердечно писали в эпоху Горького, — были люди знающие, любящие свое дело. В моей памяти еще сохранился худощавый седой старичок в очках с ваткой на переносице, набиравший мою первую книгу стихов в типографии Воронова и критикнувший одно стихотворенье... Это были замечательные наборщики, любившие книгу.
Я припомнила тут прошлое для сравнения. У меня на столе — письма студентов с орфографическими ошибками; письма начинающих писателей — с такими же ошибками... И всякий раз больно смотреть на них, потому что еще больнее смотреть на многие наши книги, раскрытые перед миллионами читательских глаз, воспитывающие миллионы человеческих привычек, западающие в миллионную человеческую память зияющими своими опечатками, путаницей строк, пропущенными грубыми ошибками текста, — и вся эта «муть» не из «сырой воды», а из воды дистиллированной, пропущенной через могучие очистительные фильтры издательских корректоров и редакторов.
Чтоб не быть голословной, обращусь к примерам, — и таким, в которых я сама уверена. Это значит, что мне придется говорить «pro doma sua», о своем собственном. Сперва — о работе «корректуры». Но надо сказать, что оба эти издательских фильтра — корректирование набранной рукописи и редактирование самой рукописи — очень часто совпадают у нас или где-то встречаются в одном лице. Корректор ставит на полях знак вопроса, — ему что-то непонятно в тексте, и тогда автору говорят: «Тут есть к вам вопросы корректора». И редактору, опытному, добросовестному человеку, часто приходится править пропущенные корректором опечатки, когда он читает верстку. Так вот, сперва — о корректорском фильтре.
Давно, давно, в первой половине
Но трагедией для меня стало упрямство опечатки, когда она застряла не на десятилетия, а на три вечера подряд, — при упорной, ударной, нервной борьбе с ней. Одна из газет прислала мне первую корректуру большого «подвала», где речь шла о Чернышевском. Несмотря на точную машинописную копию оригинала, наборщик вместо Николая Гавриловича набрал почему-то Николая Григорьевича. Я исправила Григорьевича на Гавриловича, написав на полях корректуры выпускающему номер газеты: «Проследите! Безобразие! Имя Чернышевского знает каждый школьник! Пришлите верстку!» И всю ночь не могла заснуть, стараясь представить себе, как можно, глядя на рукопись, перепутать в наборе такие разные отчества. На следующий вечер мне прислали верстку. Надела очки. Смотрю. Опять вместо Гавриловича Григорьевич! Хватаю верстку, хватаю шапку... Мчусь сама в редакцию. Вхожу к «главному», вызываем литературного секретаря, вызываем выпускающего, вызываем... Все что нужно было сказано и указано. «Главный» возмущался. Я вернулась домой успокоенная. А на следующее утро дочери моей звонят Кукрыниксы: «Что это с твоей мамой? С каких пор Чернышевский стал Григорьевичем!» В газете опять стоял Григорьевич. Это похоже на анекдот, но это было. И миллионы читателей до сих пор уверены в моем невежестве. Совсем недавно один из добросовестнейших редакторов и я сама, бывшая в ту пору за рубежом, не просмотрели корректуры, доверившись тем, кому это делать надлежит. Что же получилось? В вышедшей книге — около ста опечаток, и почти столько же возмущений пришло от читателей в письмах и по телефону — издательству и мне.
<...>
Есть в немецком языке два похожих слова: Reicher и Reiher. Первое слово означает «богатый», а второе «цапля». Гёте — молодой, двадцативосьмилетний, но уже переживший период «Бури и натиска», занятый критическим обозрением всего, что он пережил, — удаляется от герцогской охоты. Один, на коне, при очень плохой погоде, предвещающей снегопад, в самом конце ноября 1777 — отправляется в Харц, чтоб подняться на высочайшую вершину Германии, легендарный Броккен. По дороге — остановка в Вернигероде, где надо навестить и подбодрить своего незнакомого корреспондента, некоего Плессинга, пишущего ему под влиянием «Вертера» письма, полные отчаяния и грозящие самоубийством. И еще остановка — для посещения начавшейся разработки горных руд... Гёте ведет «геогностический дневник» — записывает залегания местных пород, каждый их слой. Через много лет, уже после его смерти, этот «дневник» будет опубликован. Расширяющее чувство творческой энергии, глубокое вдыхание разреженного горного воздуха, влажные от снега кудри — молодость! А конь идет плавной, танцевальной рысью, ритмически отбивая такты копытами, и в этом ритме рождаются, складываются у Гёте изумительные стихотворные строфы. Совершенство полноты и лаконизма: только этапы поездки, группы мыслей. В позднейшем комментарии к своей «Харцрейзе» он напишет: «Ее [поэму] очень трудно распутать, потому что она касается самых разнообразных обстоятельств... приключения (авантюра), которое можно назвать причудливым, но мотивы которого — слегка в стихотворении намечены». Выше, окрыленней становится мысль, глубже дыханье, величественней — вместе с подъемом — сознанье своей свободы, гордость одиночества, — и все ниже и ниже остается город, где:
Опустились богатые
В свои болота.
Но — двести лет назад тоже были корректора, был — если не редактор, то наборщик! И они, наборщик (Setzer) и корректор (Korrektor), — так странно слышать это в устах Гёте, — допустили опечатку (Druckfehler)! Вот что говорит об этом сам Гёте: «„Удивительная опечатка“ возникла в первом издании „Харцрейзе“: должно быть, оттого, что слово „богатые“ наборщику или корректору показалось тут бессмысленным, они превратили его в „цапли“, более подходящее к упомянутым „воробьям“»1. Сам Гёте исправил опечатку для последующих изданий, но много раз, даже в некоторых почти современных изданиях (сборник «Alles um Liebe», Мюнхен, 1907), вдруг появляются, вопреки комментариям самого Гёте, эти корректорские «цапли». А Гёте объясняет, почему он представил себе «богатых» залегшими в свое болото: «Тот, кто пренебрегает собственными удобствами, охотно презирает тех, кто испытывает от этих удобств приятные чувства удовольствия»2. Удобства, комфорт — болото богатых.
Между тем «цапли» помешали многим исследователям прочитать по-новому (в связи с презрением к «богатым») потрясающие письма Гёте к Шарлотте фон Штейн — он писал их тогда же, во время поездки, —
«...как сильно я снова чувствую на этом темном пути любовь к тому классу людей! Тому, кого считают низшими! И кто, конечно, высший у бога! В нем все добродетели вместе, ограничение, довольство малым, прямота, верность, радость от малейшего добра, безобидность, терпение... терпение... Я сушу свою одежду возле печки. Как мало нужно человеку, и как приятно ему становится, когда он чувствует, как сильно он в этом малом нуждается... У меня странное ощущение — бродить бы по свету никому не известным человеком, мне кажется — мое отношение к людям и к вещам стало бы тогда гораздо правдивей, истинней... Но польза для моих фантастических чувств от общения только с теми людьми, кто делает определенное, простое, длительное, важное дело, — она несказанна, она как холодный душ, который извлекает человека из чувственной буржуазной расслабленности снова к новой и крепкой жизни»3.
Вот эти вырвавшиеся честные, задушевные признания у великого поэта, правнука деревенского кузнеца... Гёте никогда не был более искренним, чем в этом, вырвавшемся у него, сына простого, трудового немецкого народа, признании.
И на пути к этому признанию встала двести лет назад малюсенькая, совсем безвредная на вид, но тем не менее очень вредная опечатка, отвлекающая читателя и биографа от гётевской критики богатых — к невинным болотным цаплям.