Прежде чем переходить к содержанию работы редактора и последовательному рассмотрению выделенных направлений [см. текст 289], мне нужно коротко остановиться еще на двух-трех вопросах, без обсуждения которых все дальнейшее может быть понято совершенно превратно. Это связано с тем определяющим обстоятельством, что деятельность редактора в советское время находилась на передовых позициях так называемого идеологического фронта, а потому конец коммунистической идеологии сказывается на работе редактора и возможностях ее осмысления очень резко. Данная тема отнюдь не кажется мне такой простой, как иногда думают. Чтобы разобраться здесь, мне хотелось бы для начала поговорить о профессии и профессионализме: ничего такого, утверждаю я, в советской стране не было и быть не могло. Другим предметом моего интереса в этом контексте оказывается массовая культура: я подозреваю, что некоторые моменты, связанные с феноменом массовой культуры, провоцируют перенос советского опыта в современную Россию. В этих отношениях мы находимся пока в переходной ситуации, которую мне и хотелось бы прояснить.
О профессиях и профессионализме. Наиболее распространенная у нас трактовка профессии зафиксирована, например, в книге А. Э. Мильчина «Методика редактирования текста»
В Советском Союзе были так называемые «творческие союзы» (писателей, художников и т. д.). В цивилизованных странах, насколько мне известно, не принято делить специальности на творческие и нетворческие. Творческими бывают не специальности, а отношение к делу. По идее, специалисты, достигшие в своем развитии творческого уровня, и объединяются в профессиональные сообщества. Иногда их называют по старинке гильдиями (в России есть, например, гильдии адвокатов или рестораторов). Поскольку «творчество» в расхожем понимании — категория, скорее, поэтическая, чем мыслительная, я сказал бы, что профессионалов объединяют соответствующие (профессиональные) культура и миссия. Верно и обратное: профессиональное сообщество выступает держателем культуры и миссии своих сочленов. Миссия — это то, что позволяет говорить о профессиональной ответственности. Г. П. Щедровицкий любил вспоминать реплику одного из горьковских героев: «Что сделали мы, провизоры, для счастья России?» А главное — для меня — состоит в том, что профессиональное сообщество способно к развитию. Различие между специальностью и профессией в моем понимании как раз и осмысливается в терминах функционирования и развития (а отнюдь не практики и теории, как иногда думают) 1.
Таким образом, миссия — совершенно особое средство ориентации деятельности, отличное от таких известных ориентиров, как функции и ценности. Функции определяются местом субъекта в системе общественного разделения труда и фиксируются в должностных инструкциях. Они принадлежат не человеку, а месту, которое он занимает. (Поэтому, кстати, о функциях говорят с равным успехом как применительно к субъектам, так и применительно к объектам.) Ценности, напротив, принадлежат личности, являются элементом личной культуры и позволяют человеку формировать ситуативные цели, учитывающие среди прочего и другие ориентиры. Вместе с тем как функции, так и ценности могут мыслиться в качестве групповых ориентиров деятельности. Такое их представление относится к общественному разделению труда и соответствующим специальностям, если речь идет о функциях, и к профессиональным сообществам, если имеются в виду ценности. Вот обо всем этом применительно к работе редактора и хочется поговорить.
Но в этом разговоре как раз возникает разрыв между пониманием миссии редактора (а также формами осознания и осмысления работы редактора в целом) в советское и постсоветское время. В советские времена не различались и не могли различаться специальность и профессия, ибо не было и не могло быть профессиональных сообществ (являющихся важнейшими элементами гражданского общества). В этом отношении осознание и осмысление указанного различия носит далеко не теоретический характер, в частности и для редакторов. Во-первых, слова о профессиональной ответственности были в советские времена не более чем словами: некому было предъявить за нее спрос, потому что, если упростить дело для ясности, спрос предъявлялся либо по линии административной (и тогда он касался специальности), либо по линии партийной (и тогда он касался идеологии). Во-вторых, для деятельности редактора важнейшее значение имели два взаимосвязанных момента: массовый характер советской культуры и ее идеологическая ангажированность.
Говоря о советской культуре как о культуре массовой, я хочу подчеркнуть не то, что она была такой во всех своих проявлениях (она такой не была), а то, что она так строилась. И при этом еще неизвестно, что важнее: специфика ее материала или отличия в механизмах реализации — с массовостью связано и то, другое. Например, издатель массовой книги заинтересован только в воздействии на реципиента, причем таком воздействии, за которое готов заплатить либо сам реципиент, либо спонсор издания. (Поскольку данный феномен касается далеко не только издательской деятельности, приходится говорить о двух типах массовой культуры: рыночной и идеократической, где за нужное «воздействие» платит государство, как это происходило в СССР.) В силу означенных причин в ряду средств коммуникации массовая книга ближе к телевидению, чем к элитарной книге 2. В самом выражении «массовая книга» есть, конечно, некоторая тавтология: книга ведь тиражна. Эта тема заслуживает специального обсуждения, но здесь я ограничусь ссылкой на Ортегу-и-Гассета, еще в 1935 г. сказавшего: «В настоящее время читают слишком много...» Средний человек без труда получает при этом массу готовых мыслей, отучаясь мыслить самостоятельно и «продумывать вновь и вновь то, что он читает; а это как раз и есть единственный способ действительно усвоить прочитанное» (Ортега-и-Гассет. Миссия библиотекаря // Человек читающий. М., 1989. С. 322).
Для современной России важно, что советская культура по своему типу была именно массовой культурой идеократического типа. Как писал Е. Добренко в книге «Формовка советского читателя» (СПб., 1997. С. 275): «Одним из характерных признаков массовой культуры является то, что она не требует от реципиента сотворчества, будучи основанной на чистом потреблении (такова, например, корчагинская мифология). Одним из результатов общей массовизации культуры явилось разрушение традиционных институтов чтения». И в другом месте (с. 259): «...мы вправе говорить о смерти диалога, предрешенной смертью его участников как полноценных коммуникантов». Боюсь, что, если иметь в виду не содержательное наполнение культуры, а механизмы ее взаимосвязи с жизненным миром, — здесь соответственно чтение и письмо, — Россия получила тяжелое наследство 3.
Собственно говоря, массовость советской культуры, и, в частности, книгоиздательского дела, была прямым следствием идеологии воздействия партии и государства на читателей и на общество в целом. Е. Добренко нашел очень точное выражение: формовка советского читателя (писателя, да и советского человека вообще). Говоря словами критика
В современной России все изменилось, как говорится, с точностью до наоборот: российская культура перестала быть советской, но осталась массовой. В этом отношении важными мне представляются соображения о природе массовой культуры моего коллеги В. А. Никитина. Он говорит об особой зоне, где господствует отнесение (в отличие от отношения) и самоотнесение (в отличие от самоопределения в системе коммуникации), т. е. отождествление с предзаданными, хорошо известными преимущественно виртуальными феноменами (Никитин В. А. Проблема коммуникации // Коммуникационный менеджмент. Тольятти, 2000. С. 102). Эта зона захватывает сегодня бóльшую часть социокультурного пространства, так как связывает пассивное время людей, а коммуникация — активное (там же). Отсюда памятный всем со времен Перестройки «нашизм» А. Г. Невзорова, равно как футбольные и всякие иные «фанаты». Хорошо сказал об этом Сергей Костырко (old.russ.ru/columns/critic/20040316_krit.html), противопоставив выбор, обоснование, проработку позиции модному слову «позиционирование»: «слова похожие, а смысл противоположный. Позиционироваться — это значит вовремя надеть на себя то, что сегодня носят, ну, скажем, поменять „либерализм“ на „тоталитаризм“ или просто „патриотизм“ на „национал-консерватизм“ и т. д.». Позиционирование, по Костырко, — это и есть самоотнесение, по Никитину. По сути дела, речь здесь идет о модернизированном и технологизированном (с привлечением самых современных технологий шоу-бизнеса и т. п.) «бегстве от свободы» 4. Массовая культура стала третьим убежищем от нее — наряду с успешно играющими ту же роль профанированными религией и наукой. В этом отношении тенденция к массовизации книгоиздания и его соорганизации с шоу-бизнесом, артикулированная в книге Андре Шиффрина «Легко ли быть издателем» (М., 2002), крайне опасна 5. Между тем сходные тенденции наблюдаются и в России. Их специально анализирует Б. Дубин в недавней статье «Читатель в обществе зрителей» (Знамя. 2004. № 5).
Возвращаясь непосредственно к профессии редактора, я резюмировал бы сказанное просто: современная ситуация — отсутствие профессионального сообщества и массовость господствующей культуры — провоцирует редактора (и не только его) на воспроизводство советского стиля работы.