Редактор толстого журнала возвращался в Москву с курорта. Напротив него в купе сидел крепкий старик с юношеским румянцем на щеках и рассказывал о том, как хорошо его лечили.
— И вы, я вижу, отлично поправились, — сказал редактор.
— Отлично, — подтвердил старик, — только вот одно: от бессонницы не избавился.
Сейчас ночь приближается, а я знаю: не заснуть мне до рассвета. И еще беда — читать нечего.
— Тут я, кажется, смогу вам помочь. — И редактор протянул своему спутнику толстый журнал, на последней странице которого стояла его фамилия.
Румяный старик оказался по-детски непосредственным. Читая новый рассказ, он то смеялся, то недоверчиво качал головой, то, напряженно щурясь, мысленно что-то решал... Покончив с рассказом, старик принялся за критическую статью.
— Это о чем же? — обратился он к себе с риторическим вопросом. — Ах, вон о чем! Интересно. Эту повесть я читал. Посмотрим, что люди понимающие про нее пишут.
Выяснить это ему не удалось. Хотя до рассвета и даже до полуночи было еще далеко, старик заснул. Заснул как раз на том месте, где критик, обстоятельно поприветствовав автора повести за смелую попытку создать образ положительного героя, начинал его легонько журить за то, что образ этот удался не совсем.
Редактор не сразу понял, что сосед спит, но, увидев свой журнал, неудержимо сползавший на пол, подхватил его на лету и сам стал читать статью критика Трофимова, одержавшую верх над старческой бессонницей. Читать было скучно, трудно, но из упрямства редактор твердил мысленно: «Очень толковая статья: тема, идея, сейчас начнет характеризовать образы, правильный анализ, совершенно правильный». Он развлекал себя, прикрывая то левый, то правый глаз. Так он добрался до середины. «Правильный анализ», — упрямо твердил редактор...
Наутро он проснулся с ощущением, что накануне произошло что-то нехорошее. Дорожный спутник еще спал. Открыв наконец глаза, он промолвил:
— Вы мне и вправду помогли. За полгода отоспался... — и застенчиво улыбнулся.
* * *
— Я внимательно перечитал ваши последние работы, — сказал на следующий день редактор автору снотворной статьи Трофимову. — В них много верного, но откуда у вас этот шаблон: тема, идея, образы, несколько замечаний о языке и ничего больше...
— Нет, в последней статье я написал сперва об идее, а потом о теме, — поправил Трофимов.
— Так или эдак и написаны все ваши статьи. Мой школьный учитель, помнится, очень любил, чтобы все сочинения писали по одинаковому плану. И мне всегда попадало, если я от него отступал.
В этот момент Трофимов подумал, что и ему не раз попадало за это, только не от школьного учителя, а от редактора толстого журнала.
— Ну, хорошо, — снова заговорил редактор, — это о построении статьи. А каким языком вы пишете? «Изображая жизнь коллектива, автор попытался отобразить эти сдвиги, и при этом ему частично удалось отразить то существенное, что хотели выразить...» — прочитал редактор скороговоркой, так что Трофимов услышал: «брр, брр...».
Редактор облизал пересохшие губы. А вот еще: «В образе молодого героя автор изобразил». Опять изобразил! Вы что же, всего четыре глагола знаете?
— Вы не правы, — возразил Трофимов, бледнея от несправедливости. — Пожалуйста: писатель рисует — пять, писатель живописует — шесть, и, наконец... кроме того... Ну, это... да как же... сейчас...
— Теперь о том, как вы заканчиваете свои статьи, — продолжал редактор: «недостатки — такие-то, достоинства — такие-то. В целом — удача или неудача». А пересказываете вы разные произведения так одинаково, что...
— Воплощает! — вскричал Трофимов, внезапно вспомнив седьмой глагол.
— ...совершенно теряется их обаяние, — закончил редактор. — И потом неясно, как вы относитесь к тому, что пересказываете. А критическая статья, по-моему, должна быть не только правильной, но и страстной.
Трофимов утвердительно закивал. Заканчивая разговор, редактор заказал критику новую статью, в которой тот, смущенно зардевшись, пообещал быть страстным.
Спускаясь по лестнице, Трофимов думал о том, как можно было ловко и остроумно ответить редактору:
«Что же я... один так пишу? Многие так пишут... И редактору после такого намека нечего было бы сказать».
Но потом, немного остыв, Трофимов подумал, что от того, что не он один так пишет, читателю, пожалуй, не легче... В конце концов он, Трофимов, может написать здорово! Ведь он же любит литературу, крепко любит!
И он взялся за дело. Перед тем как прочесть маленькую повесть, о которой предстояло написать, он познакомился со всем творчеством писателя. Более того, он добросовестно прочитал все, что когда-либо появлялось в печати о его произведениях. И тогда выяснилось, что многие из оригинальных мыслей, которыми он собирался поделиться с читателем, уже были высказаны критикой лет десять-двенадцать назад. Но зато Трофимов понял теперь, какие стороны повести немолодого писателя говорят о его росте, а не замеченные прежде детали повествования стали для него значительными. Он понял вдруг и то, как важна его статья для писателя, о котором за последние пять лет критика почти не вспоминала.
Трофимов встретился с прототипом главного героя повести. Он побывал на художественной выставке и увидел его портрет, написанный молодым художником. Он уехал из Москвы и бродил по лесам, шелестевшим на страницах рецензируемой книги.
Взявшись наконец за перо, Трофимов сразу отступил от шаблона — он начал с пейзажа. Ему хотелось сказать, что со страниц скромно изданной повести на читателя пахнет ароматом леса, луга, что каждый читатель, сколько бы ему ни было лет, переживет, прочитав книгу, еще одну весну. А по стенам жилища зимовщика в полярную ночь вдруг забегают юркие солнечные зайчики, если зимовщик раскроет эту книгу... И, силясь передать все это, Трофимов написал: «Автор ярко и выпукло рисует природу». Он с негодованием зачеркнул эти слова. Он смял в кулаке лист с кощунственной фразой и бросил его в корзину. Он испытал и муки и радости творчества. Абзац, в котором сравнивался литературный образ и портрет живописца, Трофимов переписывал семь раз. Пол и подоконники были завалены черновиками.
Когда он закончил, ему захотелось прочитать свою статью вслух. Да, вслух, как читает стихи поэт!
Редактору «на слух» статья понравилась очень.
В беглом чтении ему статья понравилась в целом.
При вторичном чтении у него возникли некоторые сомнения: правомочна ли, например, параллель между живописью и прозой? Трофимов доказал, что правомочна.
— Ну, хорошо,— добродушно согласился редактор.— Теперь мы только слегка пройдемся по тексту...
Через несколько дней Трофимов ознакомился в гранках со статьей, по которой «слегка прошлись». Описание портрета было снято решительной рукой. Рассуждения о пейзаже были перенесены в конец статьи. А от всего, что было сказано о прежних произведениях писателя, осталось только перечисление названий.
Схватив гранки, Трофимов вбежал к редактору.
— Почему вы сняли описание портрета? — спросил он, тяжело дыша.
У редактора был утомленный вид. Гранки горой лежали перед ним.
— Не из принципиальных соображений, — заверил он Трофимова, — просто места не хватает.
— А все, что я сказал о творческом пути?
— Прочитал с интересом. Но это же рецензия, рецензия, а не юбилейная статья.
— А зачем пейзаж перенесен в конец? — не унимался Трофимов.
— Композиция выигрывает, — ответил редактор, — статья становится стройнее. Тема, идея, образ, пейзаж. — Он помолчал. — А может, вообще не надо о пейзаже? — он решительно занес над гранкой остро отточенный карандаш.
— Нет, — сказал Трофимов с такой решимостью, словно это он сидел в редакторском кресле. — В таком виде статья не пойдет. Она уже начинает смахивать на школьное сочинение.
При словах «смахивать на школьное сочинение» редактор впервые внимательно посмотрел на Трофимова. Словно бы стряхнув с себя усталость, он перечитал статью: пунктиром восстановил вымаранное; огромной стрелой вернул на прежнее место пейзаж. И, улыбнувшись Трофимову, сказал:
— А вы, оказывается, столько глаголов знаете, а от нас это скрывали...
Так или не так окончилась эта встреча — нам неизвестно. Но хочется, очень хочется верить, что это было именно так.