Чем старше становишься, тем чаще имеешь отношение к различным юбилеям и памятным датам.
На днях я получил срочный пакет из Дома детской книги в связи с предстоящим юбилеем издательства «Детская литература», которому исполняется шестьдесят лет. В пакете была анкета, на вопросы которой следовало ответить по этому торжественному случаю.
Я начал было отвечать попунктно, а потом затормозил и понял, что ответы не получаются такими, как хотелось бы составителям анкеты, да и мне самому. Впрочем, частично в том были виноваты сами составители, которые разрывались между желанием ударить в литавры и посетовать на наши «трудные времена».
Тут я понял, что и сам отношусь к неожиданному юбилею двойственно, чем решил поделиться не только с сотрудниками Дома детской книги, но и с читателями «Книжного обозрения».
Тридцать лет назад, когда и я, и издательство были вдвое моложе и никто не собирался праздновать подобный юбилей, я вошел в большую светлую комнату в Малом Черкасском переулке, совершенно не ощущая себя писателем и не намереваясь им становиться. В комнате сидело несколько молодых женщин, которые занимались своими редакторскими делами и на меня не обратили внимания. Меня же приветила Нина Беркова — первый мой детгизовский редактор. За последующие годы я бывал в той и соседней комнатах миллион раз, я перестал робеть и стал своим человеком в редакции фантастической и научно-популярной литературы. Для меня и сегодня Детгиз — на девяносто процентов моя редакция. Я не стеснялся уже пить чай и разговаривать обо всем на свете. У меня в той редакции вышло около десятка книг, не считая переизданий и повестей в «Мире приключений». Я рад был бы издать вдвое больше книг в моей редакции, но существовала очередь, порядок, табель о рангах, так что добрые отношения с редакцией далеко не всегда и не во всем определяли твою «печатаемость». Но мне грех считать себя обиженным. Детгиз отыскал мне «экологическую нишу» оптимистического детского фантаста, который пишет книжки о девочке из будущего и характерен своим светлым и задушевным взглядом на завтрашний день. Мои попытки выйти из амплуа чаще всего вежливо пресекались — то на уровне редакции, то повыше.
Так незаметно, без особых перемен, неслись годы, отщелкивали десятилетия, мы все взрослели и даже старели, пришло новое поколение редакторов, которые также начали взрослеть. Помню, к моему пятидесятилетию Майя Брусиловская, заведующая редакцией, хотела сделать мне подарок — томик избранных произведений, так как двухтомник мне не был положен, ввиду того, что я не занимал постов в Союзе писателей. Потом, посоветовавшись наверху, Майя сказала мне, что однотомник также не проходит, потому что я вообще не состою в Союзе писателей. Но зато она предложила мне напечатать мой новый фантастический роман — и года через четыре он был издан.
А потом все это рухнуло.
Не в одночасье, а так же, как в большинстве государственных больших издательств, эта размеренная и установленная на столетия вперед жизнь начала давать трещины, рассыпаться, хотя, впрочем, как правило, эти гиганты прошлого не вымерли окончательно, а тенями бродят по прериям книгоиздательства, испуская грустные стенания.
В моей родной редакции гибель установленного порядка началась ранее, чем в других. Словно проклятие, нависшее над редакцией, судьба вырывала из числа сотрудников ее людей достойных, словно в них уже не было нужды. Причем этот рок мог принимать самые различные формы — кто умер, кто погиб, кто уехал, кто был «сокращен», и за несколько коротких лет редакция лишилась М. Брусиловской, М. Зарецкой, Е. Махлак, В. Мальт, И. Шустовой и других людей, честных и благородных. Казалось бы, теперь должны выйти на первый план те редакторы, которые ранее находились как бы в тени ветеранов. Но этого, на мой взгляд, не случилось. Не потому, что оставшиеся не способны, а потому, что обстоятельства не позволяют. Сегодня редакция представляет собой как бы скелет прошлого живого организма. Люди не знают, что будет завтра, не всегда уверены в правильности того, что делается сегодня, — пропал некий высший смысл деятельности. Осталась инерция.
Проще всего в эти юбилейные дни объявить виноватыми в том, что происходит, руководителей издательства, которые не предусмотрели, не понимают, не ищут, не стараются и не хотят. Чепуха это — руководители издательства не глупее тех, кто мог бы прийти на их место, и хотят, чтобы издательство было замечательным, богатым и знаменитым. Происходит иное, частично раскрываемое, на мой взгляд, фразой в юбилейной анкете: «Что бы вы могли предложить для того, чтобы Детгиз вышел победителем из жестоких схваток с рыночной экономикой и вернул себе былую славу одного из крупнейших детских издательств?»
И я понимаю — то, к чему пытается пробиться вся страна, для создателей анкеты, как и для издательства в целом, — жестокий враг. Рыночная экономика должна быть побеждена в жестоких схватках. И тогда все вернется на свои места и Детгиз снова вознесется в ранг «одного из крупнейших».
Да чего там — не одного из крупнейших, а крупнейшего в нашей стране, крупнейшего в мире. Составители анкеты мечтают о возвращении к монополии. Причем монополии не экономической, а монополии идеологической. Вот в этом и заключается парадокс и двойственность надвигающегося юбилея.
<...>
Из всего сказанного выше и вытекает противоречивость моего отношения как к издательству «Детская литература», так и к его славному юбилею — возрасту, после которого в нашей стране уходят на пенсию.
С одной стороны, я понимаю, что издательство было создано не для того, чтобы радовать детишек хорошими книжками, а для того, чтобы воспитывать из них активных строителей коммунистического общества. Оно было призвано не просвещать детей, а отсекать от их сознания все лишнее и вредное, с точки зрения соответствующего отдела ЦК комсомола. Мы с Леней Седовым, открывшие случайно «Алису в Стране чудес», были еще не самыми охмуренными и серыми жертвами Детгиза — нам искренне хотелось открыть глаза следующему поколению на то, чего оно было лишено. Но много лет для наших детей не существовали такие книги, как «Винни-Пух», «Карлсон, который живет на крыше», «Питер Пен», «Пеппи — Длинный Чулок», не говоря уж о сотнях книг для ребят постарше. Зато Детгиз с утра до вечера выпекал слюнявые и лживые рассказы о дедушке Ленине и дедушке Сталине, звал детей превратиться в новых Павликов Морозовых либо вылавливать шпионов и ненавидеть буржуев, как учил Аркадий Гайдар. Детгиз воистину был Королевством кривых зеркал, причем не только в сталинские годы, но вплоть до самого последнего времени. Я отлично помню все эти редакции коммунистического воспитания, воспитания лицемерия, идеологической обработки и так далее (как бы они ни назывались официально).
Каков спрос, таково и предложение. Соответственно Детгиз за годы своего существования выковал не одно поколение писателей «чего изволите». Чем бесстыжее, тем лучше, — эти же авторы, как правило, занимали и чиновничье-руководящие должности в Союзе писателей, кино и журналах. И стоило партии подмигнуть, вызвать в соответствующий кабинет соответствующего наставника детишек, как все Сергеи Михалковы нашей страны кидались бить в пионерские барабаны. С такой же последовательностью Детгиз отвергал, гнал и видеть не хотел не только Льюиса Кэрролла, но и наших собственных Кэрроллов, которые не хотели слушаться. Вы думаете, за что в Детгизе не выносили Эдуарда Успенского? Отвечаю: за плохой характер! И все становится на свои места. У дяди Эдика плохой характер, а у его Чебурашки родители если и есть, то живут за бугром. И ни слова он не написал о железной дороге БАМ...
Вторая страшная особенность Детгиза заключалась в том, что он был назван и являлся монополистом по обработке детских мозгов. Для этого ему выделялась бумага, была создана Фабрика детской книги, а рассказы о партии всегда могли рассчитывать на достойный картон. Иные детские издательства стали появляться лишь в самое последнее время, но все равно они существовали, подобно «Малышу», как бы в тени Детгиза. Да и стояли во главе Детгиза комсомольские чиновники, чтобы строго смотреть и не допускать.
Печальная эта картина при ближайшем рассмотрении оказывается все же не такой простой и черно-белой, как нарисована в предыдущих абзацах. Несмотря на завидное упорство, вы́резать российскую интеллигенцию до конца никому не удалось. Недорезанной ее части приходилось зарабатывать деньги в тех сферах деятельности, которые требовали образования, но не давали ни общественного положения, ни больших привилегий. К числу таких профессий относится профессия редактора. Вот поэтому и получалось, что идеологическая стратегия Детгиза определялась партией, но проведение ее в жизнь было отдано в некоторой степени на волю внутренне чуждых партийной политике персон.
Казалось бы, оптимально Детгиз должен был издавать лишь Марию Прилежаеву да Анатолия Алексина и иже с ними. На деле же всегда находились внутренние течения в издательстве, которые выносили на поверхность литературу настоящую, детям нужную, а партии — ненужную. Это удивительное воплощение в жизнь советской системы двойной жизни. Мы голосуем на партийном собрании за то, чтобы стройными рядами выйти на борьбу... а потом на свет появлялись социально ущербные книги или рассказы в сборниках, и тихие стены Детгиза в очередной раз сотрясались скандалом. И чем ближе к нашим дням, тем чаще совершались эти прорывы, благо мы с Леней Седовым были последним поколением советских детей, которым нельзя было читать Александра Грина и Ильфа с Петровым, которым не положено было знать, кто такие Льюис Кэрролл и Владимир Набоков. Принято считать, что путь в Детгиз был заказан братьям Стругацким. По большому счету — да. Но первый свой роман братья Стругацкие опубликовали именно в Детгизе, и даже в разгар недовольства этими писателями, в 1985 году, заведующей редакцией Майе Брусиловской удавалось протащить сквозь начальственные редуты большой сборник Стругацких. «Мой дедушка памятник» В. Аксенова вышел в нашей редакции незадолго до отбытия писателя в иные края... И таких примеров куда больше, чем могло бы быть в верноподданном Детгизе. Каждая из милых, умных, интеллигентных редакторов, ныне по той или иной горькой причине покинувших издательство, имела свою жизненную позицию, которая никак не совпадала с позицией идеального питомника для Павликов. А так как наша жизнь проходит не на высоких баррикадах под реющими знаменами, а в каждодневных разговорах и решениях за чашкой чая, в компромиссах, отступлениях или маленьких удачах, то для меня прошедшие тридцать лет жизни — это радости общения с Детгизом, потому что проводников линии партии в кабинетах на третьем этаже я видел раз в три года, большей частью издали, а общался с моими коллегами, которые далеко не всегда могли сделать то, что хотели, получали взбучки, вылетали с работы и не считали себя героями.
И вот Детгиз как монополист по промыванию детских мозгов почти сгинул. Если придешь сейчас в издательство, то ощущаешь растерянность, невозможность осознать свое место под солнцем, если тебя не лелеет и не порет, когда надо, высокая рука. Издательство оказалось плохо подготовленным к конкуренции в борьбе за выживание, которую составители юбилейной анкеты окрестили «жестокой схваткой с рыночной экономикой». Мне же хочется надеяться, что издательство «Детская литература» выживет именно как нормальное издательство для детей, а не для партийных инстанций. Для этого, пожалуй, лучше не ждать, пока все вернется на круги своя, и признать себя одним из издательств, а не Издательством.
То, что я пишу о Детгизе, в той или иной мере относится еще к нескольким Крупнейшим и Единственным. Каждое из них ищет свой путь, у каждого свой юбилей, хотя мне кажется, что слабости, заложенные в издательствах такого рода десятилетиями службы коммунистической идее, а не читателю, характерны для всех. Как и двойственность, противоречие между задачей скрывать от советских читателей литературу и умением рядовых редакторов обходить этот Закон и помогать читателю встретиться с книгой.