Вера Федоровна в работе над сценарием проявляла редкую требовательность к себе. Перебирая книги, подаренные мне Верой Федоровной, натолкнулась на режиссерский сценарий «Евдокии». На первом, чистом листе — карандашом, ее рукой, огромный перечень страниц, нуждающихся в правке. Здесь все — от ошибок, опечаток (уж коли текст напечатан, не может быть в нем такой небрежности, могу себе представить, как это раздражало Панову-писателя) до удивительно точных, прицельных замечаний по существу. Красный карандаш отмечал на полях всякую приблизительность или царапающий стилистический оборот. Вот замечание по поводу реплики персонажа: «онатуралить». Вот точно увиденная поспешность в развитии действия и дописка в самом тексте ремарки — «Едят» или подсказка мне, режиссеру, по поводу сахарницы, которую Евдокия ставит на стол: «Чай пьют еще вприкуску. Сахар еще дорогой. Начало нэпа». Поправки в диалоге: Евдоким должен сказать о Евдокии «не несчастная, а нечестная». И вновь запись на полях: «Эта реплика годилась бы для ловеласа и пошляка, пусть лучше идут молча». Реплику я сняла.
Но что особенно поразило меня в правке Веры Федоровны, так это то, что она давала советы, свидетельствовавшие о понимании самой специфики кинематографического воплощения. Был в сценарии очень важный для меня эпизод встречи-прощания детей Евдокии Кати и Алеши, уходящих на фронт. Алеша просит сестру сохранить его рисунки. Катя, перелистывая листы, произносит: «Как же я сохраню? Ведь я тоже иду...» И далее в сценарии описание графических работ молодого талантливого художника: пейзажи Ленинграда, серия портретов незнакомой прекрасной девушки. А в положенной графе — метраж 8 метров. И сильно, с нажимом прописанное рукой Веры Федоровны восклицание: «Ой, ой, ой!». Мне не пришло в голову, что я сама себе подрубила возможность воплотить задуманное именно размером — временем, отданным столь важному фрагменту. Эпизод этот свидетельствует лучше всех объяснений. «Ой, ой, ой!» — до сих пор звучит как требование профессиональной точности.
Или еще замечание по тексту. Реплика Порухина: «У классика сказано: поцеловать курящую женщину, все равно что поцеловать пепельницу» — вызвала у Веры Федоровны сердито-ехидное: «У какого классика?» Требование точности касалось всех деталей. Появляется просьба заменить веревочки, на которые хочет повесить Евдокия шторы, на тесемочки. «Такая хозяйка на веревки вешать не будет, шнурки свяжет». Все эти пометки, комментарии давали возможность глубже войти в материал, через подробности, детали полнее представить характер главной героини, быт, среду. Ведь Евдокия живет домом, бесконечными делами и заботами. В этом смысл ее жизни, а стало быть, в рассказе об этом не может быть пустяков или случайностей. Панова была идеальным камертоном в этой работе. Потому-то я буквально разбивалась в лепешку, но искала и нашла сахар, наколотый мелкими кусочками. Ведь человек, который пьет чай с таким сахаром, — пьет иначе, чем мы с сегодняшним быстрорастворимым.
<...>
В Ленинграде на обсуждении фильма «Евдокия» случилось вот что. После нескольких выступлений слово взял человек, изложивший целый реестр претензий. Суть их сводилась к следующему: кто такая Евдокия? Просто домохозяйка? Почему не показан, не прослежен ее рост? Монолог был прерван — Вера Федоровна стукнула кулаком по столу: «А кто это сказал и где есть такой закон, что человек должен обязательно вырасти до министра или директора завода? Достаточно стать матерью, достаточно стать человеком!» В этом Вера Федоровна была непоколебима, в этом был пафос ее творчества, главная заповедь ее жизни. В том давнем споре — многое было произнесено, но кое о чем мы договорили уже вдвоем. «Все это верно, но не нужно думать, что если женщина родила, то уже безгрешна», — мерилом личности для Веры Федоровны был не отдельный поступок, но сама длительная человеческая жизнь.