...В руки редактора попала как-то рукопись молодого автора, — кстати, человека не бездарного. Рукопись была сырой, и авторские доделки ее не улучшали. Редактор отчеркивал наивности, автор выбрасывал отмеченные фразы. А рядом аккуратно вписывал им подобные. И редактор в новом варианте читал все то же. Нечто вроде:
Или:
Иногда казалось, что автор никак не решается поставить наконец точку.
А порой в самые непредвиденные моменты он переходил на скороговорку:
И при всем том в рукописи встречались удачные штришки, образы; не было оригинальной
мысли — зато было настроение. И материал. Но совместная работа редактора и автора протекала уныло. Иногда редактор с трудом подавлял в себе нарастающую тоску. И тогда случалось такое.
Автор писал:
А редактор правил:
И уже не замечал, как, меняя весь строй периода, разрушал его ритмический узор. Как из текста уходила душа — то самое настроение, которое составляло особинку книги.
Бережливость к авторскому тексту — одна из заповедей редактора. Но, естественно, нелегко быть бережливым к тому, что недорого... Даже если питаешь к автору некоторый пиетет.
<...>
Чем самобытнее писатель, тем больше вероятности, что его стиль, манера будут разниться от стиля, манеры привычных.
Мне рассказывал один мой коллега, как он выправил рукопись маститого писателя. Правил очень бережно. А когда получил рукопись обратно, то увидел, что нет и следа его карандаша. Авторская правка почти нигде не совпала с редакторской.
Редактор был этим очень смущен. И думаю, напрасно. Редактор сделал свое дело — дал толчок мысли. Остальное — воля автора; правка и должна делаться рукою автора, а карандашный редакторский вариант — это только наметка.
Отлично помню сейчас начало своей редакторской работы. Мне довелось готовить к переизданию одну из вышедших у нас ранее книг. Автор — журналист, побуждая меня к активности, говорил мне: «Ну, смелее, смелее, посмотрите, что делал ваш предшественник». На мой взгляд, мой предшественник (кстати, очень знающий редактор) рукопись не правил. Но автор показал мне вписанное рукой редактора: «...светлый праздник русской науки». Помнится, этот «светлый праздник» произвел на меня впечатление. И я чувствовала еще более собственную неумелость, оттого что знала: никогда не решилась бы вписать автору этот «светлый праздник», даже если бы он пришел мне в голову. Но мысль о том, что я, оказывается, «неактивный» редактор, застряла.
«Неактивный». В сущности, я не очень поняла, что это означает.
И вот в моих руках оказалась биография одного замечательного русского художника. Авторы жили в другом городе, а совместной работы было на месяц-два. На этот срок я не могла поехать к авторам, а они не могли приехать ко мне. В сущности говоря, рукопись следовало вернуть авторам на основательную доработку. Но срок одобрения прошел, давно пора было сдавать рукопись в набор, а последняя авторская доработка дала очень малый результат. Решено было отредактировать рукопись и затем согласовать правку с авторами.
Чем больше я вникала в текст, тем безнадежней увязала в нем. Были главы четкие, ясные, но бесцветные, но рядом — сочные, яркие по языку, но на диво вязкие. Логика была принесена здесь в жертву звонкому слову. В отчаянии я писала авторам раздраженные письма: они состояли из длинных опровергающих друг друга авторских цитат. В ответ получала беспокойные, виноватые: авторы признавали — да, с композицией что-то неладно.
Рукопись так затянула меня, что все прочие редакторские дела ощущались как помеха чему-то главному: я ушла в отпуск и на даче месяц вычеркивала, сметывала. Помню, эта работа неожиданно доставила мне большое удовольствие: осторожно убираешь лишнее — словно снимаешь пленку с переводной картинки, и постепенно под рукой проступает яркий рисунок. Рукопись не тобою написана. И все-таки радостно чувствуешь некоторую причастность к ее созданию...
Мне, редактору, эта работа дала очень много. Она помогла понять, как разрозненные, скупые факты, преломляясь в воображении писателя, обрастают плотью, как из деталей складывается образ. Работа помогла заглянуть в творческую лабораторию писателя. Мне даже показалось тогда, что я нашла разгадку неясному мне понятию «активный редактор». Уж куда активнее...
Вероятно, именно потому у меня долгое время сохранялось удовлетворение от «содеянного». И лишь много позже пришло разочарование. Перечитывая книгу через несколько лет, я с сожалением поняла: да, книга приобрела компактность, стройность, несколько оживили ее включенные мною в текст письма художника, сочные, в оригинальной разговорной манере. Но и только. В принципе книга осталась той же, компилятивной, с уклоном в рассказ о творчестве.
Мог ли редактор один без автора сделать большее? Мог бы лучше отредактировать книгу. Но изменить ее в корне? Думаю, нет. Во всяком случае, не мог, оставаясь в рамках прав, данных редактору. Возьмись он переписывать ее, обогащая мыслями, образами, фактами, он бы выступил уже в роли соавтора.
А вот, действуя иными методами, даровитый, опытный, «активный», как я думаю теперь, редактор добился бы большего. Активность должна выражаться не в том, чтобы перекроить рукопись, а в том, чтобы помочь автору справиться с доработкой.
И сейчас я могу с уверенностью сказать, что, отдай я авторам рукопись еще раз на месяц-другой, помоги освободиться от балласта, подскажи, получилось бы нечто лучшее, чем то, что увидело свет.
Правда, рукопись не была бы сдана в срок. Но кто сейчас помнит, как скоропалительно сдавалась она в набор? А в руках у читателя незрелая книга.
<...>
Мне вспоминается очень недолгая работа с М. Ильиным над биографией Бородина. Это была одна из первых моих редакторских работ и одна из последних его книг.
<...>
Ничего я не правила Ильину сама. Иногда, когда он задумывался, подсказывала ему свой вариант. Он соглашался, и тут же, на ходу слегка менял фразу — по-своему. Помнится, я подчеркнула ему одинаковые слова. Он улыбнулся и сказал: «А вам не кажется, что это совсем неважно? Важно, что каждое из них стоит на месте». И в самом деле, мне позже пришлось убедиться в этом. Как мало заметны и мало существенны мелкие повторы в произведении ярком, насыщенном мыслью, где «все у места».