Специальный раздел книги [Г. Д. Каплана «Редактирование отраслевой литературы» /М., 1961/] посвящен важному вопросу нашей практики — пределам редакторского вмешательства в рукопись. Правда, речь ведется преимущественно о стиле — раздел так и озаглавлен: «Сохранение стиля автора». Однако трактуемые в нем вопросы много шире его названия. Фактически затрагиваются принципы редактирования и даже сам вопрос о предназначении редактора.
Позиции Г. Д. Каплана определенны: стиль автора неприкосновенен, всякое вмешательство в стиль противопоказано. В освещении этой проблемы Г. Д. Каплана покидает присущая ему сдержанность, тон становится безапелляционным, советы нормативными.
Возможно, объясняется это широкой распространенностью высказываемых автором положений. Они нашли отражение в учебнике для редакторских факультетов и факультетов журналистики «Теория и практика редактирования книги», вышедшем в 1961 году. В защиту такой позиции авторы учебника (Е. С. Лихтенштейн, Н. М. Сикорский, М. В. Урнов) мобилизуют ссылки на принципы работы редакторов-демократов и противопоставляют этим принципам «характерные черты буржуазного сознания». Оказывается, если я ввел в авторский текст одно-другое облегчающее или проясняющее слово, я действовал правильно, почти как Некрасов. Если же я очень сильно выправил автора, вписал абзац или, упаси бог, страницу, я следовал методам реакционного Каткова и беспринципного Сенковского.
Попробуем все же в этом спокойно разобраться.
Прежде всего мне кажется, что в требовании «невмешательства» часто смешивают два понятия: форму, в которой изложена работа, язык, которым изъясняется автор, и самое содержание авторской работы.
Осмеивая практику «переписывания рукописи заново», Г. Д. Каплан говорит: «Послушаешь иного редактора, и получается, что автор-де не справился с темой, что это, мол, оказалось по плечу только ему, редактору».
«Не справился с темой» — это не из области стиля. Тут спору нет. Если автор не справился с темой, ищите другого. У вас нет рукописи. Но если нужные вопросы в рукописи присутствуют, если тема разработана правильно, значит, автор «справился с темой». Независимо от того, какова рукопись по форме. Если она в литературном отношении слаба — изложение бледное, композиция рыхлая,— здесь вступает в свои права редактор. И я вижу для него один «предел», — но тот, которого он должен обязательно достигнуть, — превращение труднодоступной для читателя рукописи в доходчивую книгу. Сколько на рукописи следов редакторской правки — не столь уж существенно.
«Переписывая рукопись заново, редактор утрачивает непосредственный контакт с авторским материалом. При этом он больше, чем нужно, полагается на собственные суждения и вкусы, отчего материал в значительной части приобретает совершенно иное литературное оформление».
Опять-таки условимся различать суждения, т.е. оценку фактов, выводы, концепции, и «литературное оформление». Если в рукописи одни суждения заменены другими суждениями, это будет замена одного автора другим автором. Но к суждениям вряд ли правильно относить литературное оформление, которое можно и следует менять, если это помогает усвоению авторских суждений. Столь очевидной подстановки понятий в учебнике нет. Рассматривается теоретический аспект проблемы. Говорится вообще о недопустимости вмешательства в авторский текст, но в обоснование этой позиции приводятся примеры вмешательстваассматриваетсяРа в принципиальные позиции автора, которые редактор — с этим никто не спорит — не должен «исправлять». Указывается, кроме того, что Н. А. Некрасов «не позволял себе вносить без согласия поправки как в статьи главных сотрудников, так и начинающих литераторов». Образец отличный, большого воспитательного значения. Но кто же спорит насчет того, что без согласия автора поправки — чего бы они ни касались, любого характера и размера — недопустимы. Это главный закон взаимоотношений редактора с автором, но это никак не отрицает обязанности и права редактора кардинально улучшать литературную форму отраслевой книги.
Что касается утраты контакта с авторским материалом, законно беспокоившей Г. Д. Каплана, то эта беда подстерегает нас и при самой минимальной правке. Будучи сторонником интенсивной правки (конечно, если она необходима), я считаю наибольшим злом отрыв от авторского замысла, от строя его суждений. И как раз в том, что оценивается уничижительным термином «переписывание», я вижу один из наиболее радикальных способов редакторской помощи автору в реализации его замысла и выявлении его суждений.
Другие возражения Г. Д. Каплана против значительных литературных изменений авторского текста сводятся в основном к следующему:
редактор подменяет автора, к чему «почти всегда недостаточно подготовлен»;
автор «весьма часто опротестовывает действия редактора»;
у редактора нет возможности справиться с большой литературной переработкой «в
короткое время, положенное для редактирования», он спешит, «чтобы уложиться в отведенные для редактирования сроки»;
утрачивается творческий почерк автора.
В основе возражения о подмене автора лежит все та же подмена одного понятия другим. Если говорить о содержании рукописи («тема», «суждения»), то подмена автора неправомерна вне зависимости от уровня подготовки редактора. Подменять автора ни при каких условиях нельзя. Изменение же литературной формы в направлении, о котором говорилось выше, не подмена, а помощь автору и читателю. К этому редактор всегда должен быть подготовлен и в литературном и в специальном отношении — иначе он не редактор.
Серьезного внимания заслуживают опасения о возможном конфликте с автором. Действительно, это случается. Небольшую брошюрку о люпине редактор переписал, использовав имеющуюся литературу. Он создал компиляцию, которая обнаружила нетребовательность и неосведомленность компилятора: горькие люпины спутал со сладкими, однолетние с многолетними. Естественно, возник конфликт, автор заявил протест. В другом случае редактор лихо переложил на «очерковый манер» руководство по возделыванию овощей защищенного грунта.
Но что это означает? Не более как редакторский брак. Он возможен в любом случае, даже при самом незначительном вмешательстве в рукопись, если редактор слаб. Как раз это с помянутыми редакторами и происходило, конфликты у них возникали с авторами по каждой рукописи, вне зависимости от характера и размеров вмешательства в рукопись. Это были случайные для книжного издательства люди, неведомо как попавшие за редакторский стол и быстро его покинувшие. Подобные факты оценивают редактора, но не метод. Личная практика и многолетние мои наблюдения опровергают опасения, будто в самом методе кроется опасность конфликтов.
Следующее соображение против активного вмешательства в литературную форму — трудоемкость метода, невозможность уложиться в сроки, отведенные на редактирование, и связанная с этим спешка — не кажется мне сколько-нибудь серьезным.
Я твердо убежден, что нормирование редакторского труда рано или поздно будет осуждено. Но, пока нормы существуют, редактор должен с ними считаться. Однако же не настолько, чтобы приспосабливать к ним методы работы. Резонно, наоборот, нормы приспосабливать к методам. Во всяком случае, в процессе работы нецелесообразно озираться на диктуемые нормами сроки. При любом способе редактирования это мало помогает успеху. В тот момент, когда редактор работает пером, он должен отвлечься от всех обстоятельств и требований, кроме одного — дать хорошую книгу.
Наконец, последний довод — утрата творческого почерка автора. К сожалению, он далеко не всегда реален. С творческим почерком авторов производственной литературы мы встречаемся редко, столь редко, что такие случаи можно не принимать в расчет, когда речь идет о явлениях среднего порядка. Стоит лишь добавить, раз уж зашла об этом речь, что к творческому почерку автора, если он, почерк, в рукописи присутствует, редактор обязан относиться с предельной бережливостью даже в случае, когда, по мнению редактора, был бы уместен иной стиль.
Несовершенство пропагандируемой Г. Д. Капланом позиции в вопросе об авторском стиле обнаруживается с особой наглядностью, когда он решает важный вопрос: как поступать с рукописью весьма слабой литературно.
«Ответ, — говорит он, — здесь может быть только один. Такие рукописи надо решительно отвергать и возвращать как совершенно непригодные для издания».
Подобное решение правильно лишь в одном случае — если автор недобросовестен. Никакие соображения важности темы или срочности издания не должны влиять на судьбу такой рукописи — ее следует отвергнуть.
Сложнее решается вопрос, когда мы сталкиваемся не с преднамеренной попыткой переложить свой труд на чужие плечи, а с ложным представлением, будто в редакциях на то и посажены люди, чтобы авторские «материалы» литературно «оформлять». Думается, что и в этом случае рукопись следует возвращать автору для доработки.
Рекомендации Г. Д. Каплана касаются, однако, не таких рукописей — он говорит о необходимости браковать рукописи, в которых «нельзя различить авторского стиля».
Такая позиция кажется неверной, противоречащей принципам советской печати. Рукописи, в которых нельзя различить авторского стиля, — заурядное явление. Отвергать их по этому признаку рискованно. Не в том дело, что наш портфель был бы полупуст. Важно, что читателю мы не дали бы многих нужных книг, написанных знающими специалистами и учеными. Производственник ждет их совета, мы же фактически лишаем их слова, связанные нормами, и только потому, что у автора нет своего стиля.
Припоминается такой факт. Ряд лет в издательстве «Московский рабочий» выходили брошюры о землянике — обычные агротехнические руководства по культуре. Авторы были разными, но во всех случаях появлялись одинаковые книги — грамотные, аккуратные компиляции с одинаковыми разделами и одними и теми же рисунками.
Намечая очередное издание, издательство решило на этот раз обратиться к новому автору — к специалисту-производственнику, тогда еще мало известному агроному крупного садоводческого совхоза.
Рукопись, полученная от него, целиком попадала под рубрику «подлежащих возвращению автору». Автор располагал серьезными знаниями культуры, у него накопился запас наблюдений, дававших право на обобщения и рекомендации. Но изложил он все бессистемно, в литературном отношении беспомощно — это была первая рукопись нашего нового автора.
Брошюру тем не менее не отвергли, она увидела свет, выдержала не одно издание, и до сих пор, хотя дело это давнее, читатели на нее откликаются.
А ведь рукопись не просто «переписали», ее передиктовали.
Таковы факты и таковы соображения, по которым трудно принять некоторые рекомендации, содержащиеся в разделе «Сохранение стиля автора».
Кто, в конце концов, не озабочен его сохранением. Но мне все же кажется, что это подчиненный вопрос редактирования отраслевой литературы. Я обязательно хочу подчинить его главному, определяющему редакторскую работу, — дать читателю полноценную книгу. Невмешательство, каким оно пропагандируется, — догмат, уютный для ленивца.
На мой взгляд, это редакторская ошибка, если в книге что-то недосказано, что-то не вполне четко определено ради сохранения авторского «стиля». Мне кажется обязательным редакторское вмешательство, пусть оно будет квалифицировано как «переписывание», если это помогает более выразительно донести до читателя авторскую мысль или нужные сведения. Забота о читателе отодвигает на второе место обязательную для редактора заботу об авторе.
В применении к производственной литературе я считаю это непреложным, и в этом одна из специфических сторон ее редактирования. Повесть, роман, поэма идут к читателю потому, что они хороши как литературные произведения. Книгу о защите гороха от слоника мы печатаем потому, что производству нужны эти сведения. Если в рукописи о гороховом слонике есть все, что надо о нем знать, если она содержит ценные для производства сведения, такая рукопись обязательно должна увидеть свет. Ее нужно принять, одобрить, издать. Что же касается стиля, хорош тот, который лучше, убедительней, доходчивей доносит до читателя полезные сведения. А чей он — автора или редактора, в данном случае дело второстепенное. Если авторский стиль отвечает задаче — прекрасно, если нет, никакие табу не должны действовать.
Где же корни широко распространенной в нашей среде тенденции «невмешательства», так отчетливо выраженной в книге Г. Д. Каплана? Мне думается, что они, в частности, в обезличивании понятия «автора», в нивелировании требований к редактированию художественной и производственной литературы.
Но прозаик и поэт получают выход в книгу в силу и меру их литературного дарования. Главный же критерий для автора производственной литературы — специальные знания, практическая ценность авторской эрудиции. Если он совсем лишен литературных способностей, он и в этом случае наш автор, тем более ценный, чем более полезен производству его теоретический багаж и производственный опыт.
Общее между романом и книгой о гороховом слонике в одном: они нужны читателю лишь в той мере, в какой выполняют свое специфическое предназначение. В остальном, как мне кажется, нормы, предъявляемые к художественной литературе, применительно к производственной литературе не действуют.
Следует остерегаться лишь одного — ограничительной опеки над автором. Нельзя стеснять автора в его праве пользоваться языком, носящим индивидуальные черты. Это обязательно и для отраслевой литературы. Более того, как раз редакторов отраслевой литературы не всегда правильно ориентируют в проблемах языка. Множество материалов, появляющихся в печати, нормируют язык, в чем-то ограничивают, против чего-то предостерегают. Публикуются запретительные перечни слов и выражений. В печати обсуждался вопрос о добровольном обществе «охраны языка», как если бы дело шло об охране памятников старины, а не о живом, развивающемся и развиваемом средстве общения.
Между тем каждый, кто знаком с отраслевой литературой, знает, что ее основной недостаток не в отклонениях от литературных норм. Значительно чаще мы встречаемся здесь с проверенными на литературную стойкость штампами. Наиболее уязвимое место в данном случае не нарушение стилистических или языковых норм, а слепое им следование.
Задача заключается поэтому не в нормировании, а в высвобождении редактора от страха нарушить привычные построения. Как это сделать, как писать свободно, свежо, по-своему — хотелось бы найти в литературе ответы прежде всего на такие вопросы.
Находим ли мы их? Мы часто говорим о литературных достоинствах работ К. А. Тимирязева, но не имеем покуда полезного анализа их. Иногда создается впечатление, что о популяризаторском мастерстве Тимирязева говорят и те, кто его не читал. Нет у Тимирязева тех черт, которые обычно пленяют ревнителей чистоты языка и которые нередко ему приписываются. Вряд ли можно найти другого такого нарушителя многих общепринятых стилистических норм. При всем литературном блеске популяризаторский талант Тимирязева не в стиле, но в огромной силе убежденности, передающейся читателю. Тимирязев отстаивает, опровергает, он искусен в аргументации. Даже ботанические описания у Тимирязева не плоскостное перечисление морфологических признаков, но живой рассказ о живом. А ведь это тоже «отраслевая литература». Что касается словаря Тимирязева, то он доставил бы много беспокойства многим редакторам.
Нельзя калечить язык, не следует засорять его, но вряд ли правильны в применении к нему охранительные тенденции. Мы не должны воспитывать трепет перед языком, надо учить им пользоваться. Язык не божество, которому поклоняются, не идол, которому приносят жертвы, и не реликвия, которую охраняют, язык — инструмент... его надо держать в чистоте, но только ради того, чтобы он нам хорошо служил.
Примеров, которые переключали бы внимание редактора от ограничительных функций на преодоление шаблонов, великое множество. Жаль, что обращаемся мы к ним реже, чем к нормирующим. Лишь изредка нам о них напоминают, и как это всякий раз поучительно. Не так давно Владимир Лидин, говоря о делах редакторских, ссылался на публицистику Герцена — ярчайший пример того, что слово, как говорит Лидин, «движется, живет, обновляется». Какой величины красную птичку, — говорит писатель, — поставил бы современный редактор, встретив слово «контрбомбардосный» — так Герцен назвал голос важной персоны. Писатель прав, он хорошо знает наш обиход. Сознаемся, что слово нас часто пугает. Мы успокаиваемся, найдя ему прецедент.
Бережливое отношение к авторскому почерку, даже не слишком ровному, — важная обязанность редактора. Она никак не противоречит активному вмешательству в рукопись, о чем говорилось выше. Напротив, то и другое — два проявления одного и того же стремления: сделать рукопись максимально выразительной, усилить ее воздействие на читателя.
Приведенные здесь соображения, возможно, покажутся ясней, если сказать, что забота о сохранении авторского почерка в производственной литературе не самоцель. Она простирается до тех пор, пока служит назначению книги. Она уступает место редакторскому вмешательству, едва возникает угроза практической ценности книги.