Возмущение неаргументированной отрицательной оценкой хорошего рассказа и бюрократическим порядком приема авторов в редакциях и таком же стиле отношения к ним

1. «Незначительный рассказ»

«Рукописи не возвращаются!» Эти слова в точно таком или несколько смягченном варианте — «Рукописи менее одного печатного листа не возвращаются» — почему-то нравятся редакторам некоторых журналов. А почему, собственно, автор маленького рассказа, да еще автор, живущий далеко от столицы, куда он послал свой рассказ, не вправе получить его обратно с указаниями, пометками, так, чтобы увидеть свое произведение, побывавшее в руках у опытного старшего товарища? В чем тут дело? В том, что работники «Звезды» или «Огонька» более перегружены потоком рукописей, нежели работники «Нового мира» или «Знамени»? Откуда эта сухая, жесткая интонация: «Рукописи не возвращаются». Не есть ли в этой формуле нечто раздраженно-желчное, утомленно-барственное, нечто, идущее от пренебрежения к начинающему, далекому, неопытному еще товарищу?

Автор этих строк — тогда еще совсем молодой литератор — имел честь и счастье бывать у А. М. Горького. Однажды я проговорился, что в кармане у меня — начало одной моей работы, шестнадцать страниц.

— Дайте! — велел Горький.

И здесь же прочитал. Читал он внимательно, вздыхал, сердился. Я видел — не нравилось. Потом минут двадцать Горький говорил мне о том, чтó плохо в этой работе. И вернул рукопись. Это возвращение рукописи было уроком на всю жизнь, это возвращение сыграло гораздо бóльшую роль, нежели первое напечатание, оно было школой, целым университетом. А ведь редакции тех журналов, которые имеют своим девизом слова: «Рукописи не возвращаются», — не видят ничего ханжеского в том, что печатают статьи и воспоминания о Горьком — садовнике нашей литературы.

Как известно, у Алексея Максимовича хватало времени и сил не только прочитать рукопись, но, испещрив ее своими пометками, возвратить автору обязательно с письмом, кстати, не продиктованным машинистке, но написанным собственной рукой, что знают все получавшие от Горького письма.

Несколько месяцев тому назад мы в Ленинграде читали и обсуждали цикл рассказов молодой писательницы Д. Рассказы понравились всем без исключения. Знание нашей советской жизни, ясность мысли, хороший язык, умение выписать характер — все вызвало живейшую реакцию слушателей и участников обсуждения. Разошлись поздно с ощущением того, что случилось что-то хорошее — народился писатель. Один из рассказов этого цикла я с соответствующим сопроводительным письмом отправил в «Огонек». Зима сменилась весною, растаяли снега даже нынешнего года, и, наконец, почтальон принес письмо. Вот оно полностью:

Как показать это письмо автору рассказа?

В редколлегии «Огонька» работают многие литераторы с именами, известными всей стране. Если мы — целая группа людей в Ленинграде — ошиблись, напутали, расхвалив «незначительный» рассказ, — неужели самый этот факт не достоин того, чтобы ответить нам подробным, серьезным, обстоятельным, пусть даже «разносным», письмом? Ужели не имеет смысла дать рассказ, в котором семь страниц, на отзыв старшему по профессии товарищу? Ужели слово «незначительный», то есть первое попавшееся слово, может кого-либо убедить? Нет, разумеется, не может. В упоминаемом нами рассказе речь идет о становлении самосознания нашего советского человека, об отношении к труду, следовательно, о самом главном в нашем советском обществе. Рассказ значительный, глубокий, его просто-напросто не прочитали, его пробежали между телефонными звонками, во время суетливого, шумного редакционного дня. Ведь рукописи-то не возвращаются? Значит, и ответить можно походя, пренебрежительно, сойдет, дескать, и так.

Думается нам, что журнал должен не только печатать и отвергать, он непременно должен и помогать тем, кто еще не печатается, кто еще не стал литератором, но может быть литератором.

Нельзя всю работу с молодыми взвалить на Союз писателей. Деятельная, повседневная, постоянная помощь должна исходить из редакций журналов, где, право, достаточные штаты и где есть опытные редакторы. Да, разумеется, это — работа на будущее, не на сегодняшний день, — на завтрашний. Но разве имеем мы право не думать о нашем завтра, о нашем послезавтра?

2. По вторникам и пятницам

Молодой Лев Николаевич Толстой так писал Некрасову: «Я убежден, что опытный и добросовестный редактор — в особенности в России — по своему положению постоянного посредника между сочинителями и читателями, всегда может вперед определить успех сочинения и мнения о нем публики. Поэтому я с нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое».

Таково отношение Толстого к понятию «редактор». Могут возразить, что письмо написано не только редактору, но прежде всего Некрасову. Это так, но написано письмо Толстым.

Редактор журнала, издательство, редакция — весь этот комплекс не просто контора, это нечто гораздо более важное, и здесь, к сожалению, нам еще многое надобно сделать, ибо и от этого в какой-то мере зависит движение нашей литературы вперед.

Автор Н. (не начинающий, но и не широко известный, один из тех, про которых пишут «и другие») — вот этот автор в субботу получил от машинистки свою трехлетнюю работу. Ночь с субботы на воскресенье, понедельник, вторник он вычитывал свое детище. И в среду, побрившись, отправляется в издательство. Простим товарищу Н. его легкомыслие, он не заметил, что в издательстве висит табличка: «Прием авторов по вторникам и пятницам от двух до пяти». У товарища Н. нынче большой день — он кончил трехлетнюю работу. Так естественно желание — довольно, в сущности, скромное — услышать такие, например, слова:

— Э-э, батенька! Неужели кончил? Посмотрим, посмотрим, чего это вы написали! Ого! Листиков, наверное, пятнадцать. Да-а, поработали...

Но ничего этого автор не услышит.

— Приема нынче нет! — объявят ему для начала. Потом секретарша удивится, что рукопись не оформлена договором, и пойдет советоваться с кем-то. Автор будет долго ждать, чувствуя себя просителем. Затем рукопись зарегистрируют, и начнутся месяцы (непременно месяцы) томительного ожидания. Да что месяцы! Вот стенографически точный разговор литератора-профессионала с редактором одного ленинградского издательства товарищем М.

— Здравствуйте! — говорит автор. — Я принес рукопись книги рассказов.

— По договору?

— Нет, без договора...

Наступает длительное молчание. Папка сиротливо лежит на столе.

— Так как же? — спрашивает автор. — Можно оставить вам рукопись?

— Без договора?

— Ну да, без договора. Эти рассказы были напечатаны в журналах. Часть из них будет напечатана в ближайших номерах. Я хотел предложить вашему издательству...

Товарищ М. сурово прерывает:

— План сверстан и утвержден и на этот, и на будущие годы.

Автор бледнеет, руки у него начинают дрожать.

— Но у меня готовая книжка.

— Вот, значит, таким путем. Может быть, окажется место в 1957 году.

— Пусть все-таки прочитают рукопись! — говорит автор. — Вдруг понравится. Ведь бывает же...

— Тогда зайдите через четыре-пять месяцев.

— Но здесь же всего восемь листов!

— Товарищ, не будем нервничать. Во-первых, вы не один у нас, а во-вторых, какой смысл читать то, что будет издано в пятьдесят седьмом году? Оно все к тому времени устареет.

— Я прошу поставить рукопись на обсуждение редсовета.

— Незачем. Для того, чтобы отклонить, вовсе не надо обсуждать.

— Но почему непременно отклонить?

— Опять двадцать пять! План сверстан, принóсите рукопись без договора и еще с претензиями.

Редакторы такого типа превращают редакцию в контору, в которую неприятно приходить, и праздник — окончание длительной работы — превращают в безрадостный, трудный, горький день. В данном случае товарищ имел дело с литератором-профессионалом, так сказать, с человеком закаленным. Ну, а если бы на месте литератора-профессионала оказался молодой писатель? Ему бы вернули непрочитанную рукопись; да по какому праву? План есть план, но ведь он сверстан в расчете на живое дело, на живых людей. По плану литератор В. должен сдать роман в 1955 году, а выходит так, что роман этот оканчивает товарищ В. в 1957 году. Значит, в 1955 году высвобождается место в плане. Так вот товарищ, будучи редактором, даже таких простых вещей не знает...

А редактор, как писал Толстой, «...или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое».

На протяжении месяца мне довелось водить на студию «Ленфильм» молодого писателя К. Этот писатель пробыл на целине более полугода, узнал людей, подружился с ними, был там не специальным корреспондентом, но своим человеком и в добрый час и в лихой. К молодому писателю К., добросовестному и хорошему работнику, приезжают товарищи с целинных земель и по сей день. К. пишет о целине повесть. Возникла у него мысль — написать на эту чрезвычайно нужную и важную народную тему сценарий. Но для того, чтобы написать такой сценарий, писатель К. хотел еще поехать на Алтай. Месяц мы с ним бились на «Ленфильме», — сценарный отдел так и не подписал с товарищем К. договора, так и не послал его на целину. Да, товарищ К. не мог написать законченное либретто будущего сценария: он еще не знал точно сюжета, но он знал куда более важное в своей будущей работе — он знал жизнь. И вот человеку, знающему жизнь, не поверили. Боюсь, что написать сюжетное либретто по чужим очеркам и рассказам дело куда более легкое и общедоступное, чем отказаться писать ремесленное либретто...

В сущности, как поступили на «Ленфильме» с литератором К.? Его не поощрили к продолжению любимого занятия, его (в переносном смысле) заставили сжечь все начатое. И не потому, что редакторы там плохие работники. Нет. Они, к сожалению, не понимают, что такое редактор. «Рукописи не возвращаются» и здесь!

На протяжении недели я дозванивался до сценарного отдела студии «Мосфильм» по интересующему меня вопросу. И как-то простодушный девичий голос мне ответил:

— Что? Нет, думаю, что еще не прочитали. У нас сейчас такая масса сценариев, такая уйма...

Пусть простит меня неведомая мне собеседница, но я не поверил. Не верю и сейчас. Далеко нашим киностудиям до уймы сценариев. Дело налаживается, кто спорит, но рано еще «не возвращать рукописи», рано считать цыплят, рано делать такой вид, что дело нынче не за сценариями. Двери сценарных отделов студий должны быть гостеприимно открыты, прием авторов должен происходить непрестанно, «пужать» перепроизводством сценариев смешно, посчитаем цыплят по осени. Именно по осени-то директора киностудий и говорят, что все дело было в отсутствии сценариев. И тут вопрос упирается в добрую волю редакторского состава, в «святое беспокойство», в понимание того, что товарищ М. со своей идеей полного благополучия во вверенном ему хозяйстве есть явление, тормозящее нашу работу.