Поучительные уроки Евгения Петрова

Евгений Петрович принял меня уже под вечер.

— Меня очень волнует Ленинград, трагический подвиг ленинградцев, — сказал он. — Другого такого примера в истории я не знаю. Мне кажется, что вы как журналист, бывший там, должны испытывать зов совести — рассказать об увиденном. У меня к вам предложение: попробуйте написать зарисовки ленинградских будней. Главное — факты, наблюдения, так сказать, героизм без подсказанных читателю эпитетов, пусть он выберет эпитеты сам. Сделать это надо быстро — наши люди ждут каждого слова о Ленинграде, а у библиотечки «Огонька», где книжка выйдет, тираж очень большой. Редактором вашей книжки буду я...

Какое-то время спустя я сдал рукопись...

Вот она, эта первая в моей жизни книжка, — под заглавием «Уменье видеть ночью». Это название я придумал для первого рассказа о ночном воздушном бое над Ленинградом. Рассказ Петрову понравился, он спросил, откуда все детали боя. Я ответил, что мне страшно повезло, я имел возможность разговаривать с летчиком буквально сразу после боя, в котором он сбил вражеский самолет. Еще разгоряченный схваткой, рассказывая о ней, видимо, заново, по свежей памяти переживал перипетии сражения и буквально сыпал детали, я подобрал только часть...

— Вот! Это единственный путь нашей военной журналистики — быть рядом с тем, кто воюет! — сказал Петров. — И давайте название этого рассказа вынесем на обложку. «Уменье видеть ночью»... Мне это нравится — оно зовет. Название всегда должно звать...

Необычайно дороги мне две поучительные встречи с Евгением Петровичем, когда шла работа по тексту всей книжки. Возвращаясь домой, я делал записки об этой работе в своем репортерском дневнике. <...>

Мой рассказ о летчике, победившем в ночном бою, заканчивался довольно длинной сентенцией секретаря партбюро части и про патриотизм, и про дисциплину, и про коварство противника, и про примерность во всем летчика-коммуниста, и еще про многое. Прочитав это, Петров посмотрел на меня смеющимися глазами, сказал:

— Если все это секретарь партбюро говорил летчику после ночного боя, тот в силу усталости должен был заснуть на первой фразе. Уверен, что это неправда. Вы были при этом? Значит, это ваше творчество?

Я стал объяснять, что мне хотелось как бы подвести итог, сделав его поучительным для других.

Петров резко повел головой:

— Нет, нет и нет! Все поучительное в эмоциональном и точном описании ночного боя. А эта блябма [не исключена опечатка: блямба] в концовке тянет весь рассказ в холодную яму. Тут надо поискать. Предположим, что секретарь партбюро несколько суховатый человек. Но с юмором. Выслушав рапорт летчика о проведенном им трудном бое, он может сказать... — Петров подвинул к себе рукопись и написал сбоку какую-то фразу, зачеркнул ее, написал другую, зачеркнул, написал третью, прочитал ее про себя и подвинул рукопись ко мне. Я прочитал фразу: «Ничего сложного, коммунист просто обязан уметь видеть ночью».

— Правильно? А? Только вот... — он снова взял рукопись. — Надо вычеркнуть слова «ничего сложного». Все-таки сложно, черт возьми, сбить самолет ночью. Верно? Кроме всего, сомкнулось название рассказа и его конец...

Такой концовка рассказа и осталась. Но в связи с этим Петров сказал еще:

— Рассказ для меня вообще таинственный жанр. У Чехова есть рассказы, в которых на пяти страницах умещается целая человеческая судьба. Казалось бы, такой рассказ должен быть написан одними золотыми и даже бриллиантовыми словами, а написан он словами простыми, вполне обиходными. Значит, все дело в сцеплении этих слов, когда рассказ — это рассказ и ничто иное. Но закон — ни единого лишнего слова — тут, однако, действует. Однажды мы с Ильфом написали фельетон для «Правды». Тоже, между прочим, жанр тяжелейший по слову. Прочитали написанное и смотрим друг на друга: что-то в фельетоне резануло ухо. Стали смотреть внимательно и находим — в остром обличительном абзаце, в котором весь сгусток темы, вкралось слово «который». Вот, между прочим, опасное словечко, оно сразу ломает фразу и ритм, у нас из-за этого слова фраза стала похожей на взятое из школьного сочинения: «Рудин, который...» Убрали это слово, и фраза, как пружина, напряглась, стала динамичной. Вообще лишнее слово — беда. Посмотрите-ка все свои зарисовки с этой точки зрения...

Как мог, я эту операцию проделал, но, читая книжку сейчас, вижу, как мало я тогда мог.

<...>