О взаимоотношениях А. Т. Твардовского как редактора и В. Ф. Пановой как автора

...У Твардовского было несколько авторов, которых он читал, минуя отделы, и редактировал только сам. Конечно, давал и другим прочитать и к мнению читающих внимательно прислушивался, сверяя со своим. В ряде случаев замечали дельные вещи, может и совпадавшие с тем, о чем думал сам Александр Трифонович, а в других — удивлялся: «А что, это верно». Но редактировал он их самолично. Не из недоверия к редакторам: в «Новом мире» редакторы были в основном первоклассные. А, как я догадываюсь, во-первых, уважал этих авторов, любил их, а во-вторых, творческое общение над страницами рукописи самому ему доставляло удовольствие. При этом редактирование далеко не обязательно проходило гладко: боже, сколько споров, чуть ли не разрывов было, скажем, с Василием Семеновичем Гроссманом, человеком крайне неуступчивым. Но и Твардовский был вовсе не покладист: тут сталь находила на сталь. Но кончалось в конце концов общим миром и согласием.

С Верой Федоровной [Пановой] Твардовский многого не позволял из того, что считал возможным при том же Гроссмане или Овечкине. Но мог, например, написать в конце романа «Времена года»: «Такие истории можно писать бесконечно», на что вскорости получал из Ленинграда, на той же заключительной странице: «Да, так же, как бесконечна сама жизнь». Я помню, как он получил этот контрответ и засмеялся: «А может, мы оба правы? — И добавил: — Давайте-ка сдавать в набор. Панова сама за себя способна отвечать».

«Старший». А ведь Твардовский был на пять лет моложе Веры Федоровны. И он был совсем не покладист. И на полях рукописи делал серьезные замечания, предлагал, разумеется всегда мотивируя, не одни стилистические замечания, но иногда и изъятия целых кусков.

И был случай, который я никогда не забуду. В 1963 году Вера Федоровна предложила журналу роман-сказку «Который час?». А надо заметить, что Твардовский на дух не переносил всякого рода иносказания, притчи, сказки, предпочитая всему прямое слово о действительности. Возможно, это была некоторая узость его эстетических взглядов на литературу. Возможно, хотя я лично в этом не уверен. Легко представляю, как в затихающих теперь спорах о мифах, параболической и прочей уклоняющейся от открытого слова о действительности литературе он не задумываясь встал бы поперек этого ответвления в искусстве. Тем более что и споры-то эти как бы само собой угасают, сходят на нет, на магистральный путь литературу они явно не вывели, реализм оказался куда мощнее.

Так вот, Александр Трифонович дал прочитать эту сказку, где действие происходило то в каком-то немецком бюргерском городке, а то вдруг мелькал почему-то Ростов-на-Дону, всем членам редколлегии. Давал без каких-либо предварительных суждений, а когда все прочитали, собрал всех и спросил: «Ну что думаете?» И когда услышал: «Панова есть Панова, почему бы и не напечатать», то спокойно сказал: «Нет, я печатать это не буду, хотя Веру Федоровну очень люблю и талант ее, как вы понимаете, чту очень высоко». И объяснил, что́ его не устраивает в этом романе. И еще добавил, что не только вернет рукопись, но еще и посоветует Вере Федоровне вообще ее не публиковать. «Это намного ниже ее возможностей, и славы ей никакой не составит».

Твардовский многим отказывал, и это было мне хорошо известно. Помню тягчайший разговор его с Паустовским, после которого Константин Георгиевич забыл, где находится «Новый мир». Была тяжелая размолвка с Казакевичем из-за «Синей тетради», а Казакевича он нежно любил. А сколько было трудных споров с Овечкиным из-за его пьес: надо еще знать характер Овечкина — взрывной, спорить с ним — все равно что спичку к бензину подносить. И Твардовский характер этот, понятно, знал, но сознательно шел на спор и само собой на возвращение рукописи.

Но Вера Панова! Все конфликты с ней были легкими, скорее полушутливыми, замечания Твардовского она чаще всего принимала, а если не принимала, то сам Твардовский предпочитал соглашаться с ее мнением.

Он считал ее одним из самых лучших советских прозаиков. Это было глубоко выношенное убеждение, а в таких случаях он говорил: «С мастером надо считаться».

И вот такой суровейший совет Твардовского. Можно спорить с ним, но он считал роман-сказку просчетом писательницы, и помню, как мучился с ответом, чтобы не очень обидеть ее. Но при чем здесь «обидеть», если большое повествование так или иначе отвергалось с порога да еще с дружеским советом вообще не являться с ним на свет.

Вера Федоровна прожила нелегкую жизнь. Еще удивительно, как она сумела сохранить поистине неисчерпаемые запасы жизнерадостности. Но это был удар. И Твардовский отлично знал, что удар. Но не мог поступиться своими принципами: это было выше его сил. Мучился, несколько дней сочинял письмо, а ведь и отговаривали его от такого шага. Но я понимаю, почему он не отступился. Он еще твердо верил в мужество самой Веры Федоровны. Кому-либо другому он еще, пожалуй, нашел бы дипломатические слова. Ей не стал искать, потому что уважал и любил ее за правду того, что она сама писала. Бывают такие высокие союзы дружеских взаимоотношений, когда перо не в силах слукавить. Я не знаю, конечно, как в деталях восприняла Вера Федоровна письмо Твардовского. Вряд ли с хорошим настроением, кому этакое понравится. Но роман-сказку она убрала куда-то в дальний ящик стола. Правда, В. Д. Оскоцкий, одно время работавший в «Дружбе народов», писал мне, что она предлагала эту сказку журналу. Появилась она лишь в 1981 году. Почему не взял сказку журнал — этого я не знаю. Так или иначе Панова, в сущности, послушалась совета Александра Трифоновича. Да и когда роман появился, успеха особого не имел и прошел почти незамеченным, хотя как раз именно тогда о сказках и мифах шел разговор вовсю. Казалось бы, в масть. Нет, Твардовский оказался прав. Догадываюсь, что и сама Вера Федоровна чувствовала эту правоту. В конце концов, она была прежде всего художником и отлично понимала, что почем стоит в истинном искусстве.

Одно могу сказать твердо: этот инцидент никоим образом не отразился на отношениях Твардовского с Пановой: они всегда оставались абсолютно дружескими. Я несколько раз видел Веру Федоровну у Твардовского. О романе-сказке разговора не заводилось, он был как бы отсечен. А о других литературных делах говаривали много. Сохранилось:

Но эта маленькая сценка, оставшаяся у меня в записи, и в малой степени не передает того шутливого дружелюбия, которое с давних пор существовало между Твардовским и Пановой. Это всегда были легкие, летучие разговоры людей, понимающих друг друга с полуслова. Хотя в разговорах, особенно в письмах, было немало и серьезного.