...Письмо твое мною получено и прочтено с великим умилением. Речи твои золотые, и я слушаю их, как некий пустынножитель слушал пение райской птицы. Все сказанное тобою насчет моего писания чрезвычайно дельно и умно — все принято к сведению и к надлежащему исполнению. В теперешнее безначальное время только в тебе да еще, пожалуй, в Анненкове живет критическая сила; в тебе она иногда шалит под влиянием каприза, в нем она затемняется беспомощной путаницей выраженья и степным лукавством; но от обоих вас слышал я душеспасительные слова — и плакаться я на себя готов, что не довольно принимал их к сердцу; что делать! человек есть дрянь в некотором роде — а я, грешный, и подавно; а потому не уставайте меня наставлять на путь истины — а я буду стараться, чтобы хлопоты ваши не пропали даром. Мне кажется, главный недостаток наших писателей и преимущественно мой — состоит в том, что мы мало соприкасаемся с действительной жизнью, то есть с живыми людьми; мы слишком много читаем и отвлеченно мыслим; мы не специалисты, а потому у нас ничего не выходит специально. Мерк говорит весьма справедливо: Alles (у древних) war local, für den Moment — und dadurch ward’s ewig. Wir schreiben in’s weite Blaue, für alle Menschen und für die liebe Nachwelt und eben dadurch für Niemand [Все (у древних) было местным, рассчитанным на данный момент — и потому стало вечным; мы пишем в туманную даль для всех людей и для милого потомства — и потому ни для кого (нем.)].