Связь формы и содержания в языке является настолько неразрывной и конкретной, что, строго говоря, каждая мысль и каждый оттенок смысла имеют в языке только одно единственное выражение. Все искусство речи, которое понимается здесь мною в самом широком смысле, т. е. включая и научную, и поэтическую речь, состоит именно в том, чтобы найти это единственно верное и точное выражение для своей мысли. Ведь мы хорошо знаем из повседневной практики, что стоит иной раз переставить одно-два слова во фразе, поставить ударение не на том члене предложения, не так распределить силу голоса, — и смысл начинает меняться. И вот сказать свою фразу так, чтобы она обозначала как раз ту мысль, которую потребно выразить, чтобы смысл ее был совершенно свободен от возможности неверного истолкования, это и значит сказать ее правильно. <...> Мне сразу же укажут на многочисленные факты, которые, по-видимому, плохо мирятся с утверждением, что одна и та же мысль не может быть выражена различными средствами языка. В самом деле, разве нет в каждом языке бесчисленных словарных и синтаксических дублетов? Разве не располагает художник слова, да и вообще всякий, кто владеет своим языком, целой палитрой синонимов и параллельных грамматических средств? Все эти факты мною, разумеется, ни в какой степени не отрицаются. И тем не менее я продолжаю настаивать на правильности своего тезиса. Дело в том, что так называемая синонимичность средств языка, если иметь дело не с лингвистической абстракцией, а с живым и реальным языком, с тем языком, который фактически существует в истории, является просто фикцией. Синоним является синонимом только до тех пор, пока он находится в словаре. Но в контексте живой речи нельзя найти ни одного положения, в котором было бы все равно, как сказать: конь или лошадь, ребенок или дитя, дорога или путь и т. п., и т. п. Например, слово конь в современном языке в обиходной речи почти не встречается, зато необходимо присутствует в военной и шахматной терминологии. Военный или шахматист может назвать своего коня лошадью только при особых условиях, например, в шутку или чтобы подчеркнуть свое эмоциональное отношение к нему: «Эх ты, лошадь», и т. п. <...> ...Даже в тех случаях, когда в словарных и грамматических синонимах нельзя прямо усмотреть никакой дифференциации, она всегда присутствует в них потенциально, в качестве возможных типических признаков, индивидуализирующих речь класса, профессии, семьи, — наконец, отдельных лиц. В целом — здесь нужно руководствоваться старинным правилом лингвистики: чем лучше мы знаем язык, тем меньше мы находим в нем синонимов.
...У нас есть два понятия о правильности в языке. Можно говорить о правильности логической, задача которой состоит в том, чтобы наиболее точно обозначить средствами языка соответствующий предмет мысли, и правильности узуса, как бы лингвистического вкуса и приличия, которая требует, чтобы говорящий знал, при каких обстоятельствах и в какой речевой обстановке можно пользоваться теми или другими средствами языка. Эти два понятия правильности находятся в соответствии с двумя основными функциями языка: функцией сообщения, выполнение которой лежит на так называемой внутренней форме слова, и функцией впечатления, осуществляемой экспрессивными формами языка. Следовательно, правильной речью нужно называть такую речь, которая, во-первых, правильно сообщает соответствующее содержание, а во-вторых, позволяет слушающему воспринять это содержание в правильном отношении к окружающей социально-культурной обстановке. <...>
Правильное пользование средствами языка в обиходных формах речи обычно подсказывается инстинктом. Обиходная речь — это действительно речь по большей части естественная, т. е. автоматическая, не предполагающая рефлексии и самосознания. Однако видимая естественность этой речи не должна обманывать, потому что в принципе и такая речь, несомненно, предполагает активное отношение в средствам языка, как бы механически ни совершался этот отбор средств на практике. Иначе были бы невозможны те исключения из подсказываемого инстинктом правильного пользования обиходным языком, которые каждому из нас известны из наблюдений над повседневной жизнью. Разве мало бывает ссор или размолвок между друзьями, вся причина которых иной раз заключается в «не так» сказанном слове, в неуместной интонации, в неудачном сравнении и т. п. Но практически проблема культуры речи возникает, разумеется, при более сложных условиях, и потому факты обиходного языка мы можем оставить здесь в стороне. Но вот когда приходится иметь дело с более сложными формами речи, прежде всего — с любой разновидностью письменной речи, а кроме того, с такими устными речевыми жанрами, как речь лекторская или ораторская, — там одного инстинкта в его природной неоформленности и непосредственности, конечно, не хватает. Здесь инстинктивное пользование воспринятыми в процессе жизненного развития средствами родного языка всегда и при всех обстоятельствах, сколько бы сильное впечатление непосредственности данная речь ни производила, непременно восполняется той или иной степенью уменья. Из чего же складывается это уменье? Если исключить из рассмотрения моменты прирожденной речевой талантливости или бездарности, по отношению к которым никакая наука и никакое знание, разумеется, не могут ничего поделать, то в качестве очевидных слагаемых того уменья, о котором здесь идет речь, нужно будет назвать инстинкт плюс знание. А если так, то уменье будет тем более совершенным, чем более совершенными будут знания говорящего. <...> Именно так и возникает проблема культуры речи. Перед наукой она ставит задачу превратить накопленные ею знания в живое подспорье умелой речи; перед пользующимся языком она ставит цель — обучиться этой «умелой речи» с помощью научных знаний и этим связывает научное знание языка и практическое искусство речи в то неразрывное диалектическое единство, каким оба эти вида отношения к языку и являются в действительности.
<...>
...Лингвистика ищет как бы смыслового оправдания для тех фактов, которые были наблюдены историей языка, или, что то же, открывает смысловые законы, лежащие в основании каждого данного словоупотребления. Вот эти-то законы, отыскание которых составляет конечную цель лингвистической науки, и являются теми спелыми плодами научного развития, которые лингвистика приносит в качестве своего дара культуре речи. Для этого нужно только показать говорящим эти законы с их обратной стороны, т. е. сделать их правилами. То, что получено научным анализом, основанным на истолковании исторически засвидетельствованного словоупотребления, нужно сделать исходным пунктом и директивным указанием для того же словоупотребления как формы жизненного поведения. <...> То, что раньше для говорящего было инстинктивным средством выражения, теперь служит для него осмысленным орудием и материалом. Он стал строить свою речь сознательно, т. е. зная качество и свойства материала, который находится в его распоряжении. А сознательное построение речи и есть то, что заслуживает быть названным культурой речи.
<...>
Что же касается той формы, какую должно принять соответствующее лингвистическое учение о правилах построения речи, то для нее проще всего, по-видимому, воспользоваться старым и заслуженным термином стилистика. В соответствии с изложенным выше, стилистика в моем понимании в основном складывается из стилистической грамматики и стилистической семасиологии. <...>
С первого взгляда, возможно, покажется странным, если я скажу, что стилистика, понимаемая как источник и основание культуры языка, не должна быть нормативной. А между тем это именно так, несмотря даже на то, что стилистика... излагает правила. Дело заключается в том, как излагать эти правила. Заранее можно сказать, что если излагать эти правила в виде простых нормативных предписаний, как это сделано, например, в известной стилистической грамматике В. Чернышева, то культура речи останется решительно не при чем. В лучшем случае лицо, усвоившее такую стилистику, зазубрит эти правила на память. Станет ли от этого его речь сознательной? Ведь мы уже условились, что знать в области языка — значит не просто помнить наизусть, а понимать! И вот именно для того, чтобы изучающие стилистику научились понимать язык, стилистика не должна излагаться как список параграфов своего рода лингвистического законодательства. Стилистика должна строиться не нормативно, а по принципу истолкования. Каждое правило, которое в ней фиксируется, должно быть показано не как сухая догма, а как живое применение закона. Иными словами, изучающему стилистику должно быть понятно, почему следует говорить так, как сказано в стилистике, а не иначе. <...>
...Мы определили «умелую речь» как сочетание знаний и инстинкта. ...Что представляет собою этот инстинкт? Есть ли это некоторая постоянная и раз навсегда данная величина или же такое качество речи, которое в свою очередь может быть предметом воспитания и культивирования? Ответом на этот вопрос может послужить элементарное сравнение между двумя лицами, из которых одно совершенно чуждо каким бы то ни было лингвистическим интересам, а другое если даже и не занимается специально научным изучением языка, то все же в какой-то мере задумывается над тем, что такое язык. Разумеется, речь второго при всех обстоятельствах будет содержать больше элементов культурности, в лингвистическом смысле этого слова. Но эта культура будет культурой не сознательности и знаний, которых мы у данного лица не предполагаем, а только вкуса и своего рода лингвистической дисциплины. Лингвистический вкус, или, как говорят иначе, чутье языка, и является, наряду с сознательностью речи, этим непременным вторым условием культурной, или умелой, речи. «Вкус», «чутье» и другие подобные термины в применении к речи вовсе не являются понятиями нереальными или лишенными объективного смысла, как иногда принято думать. Реальность и полная объективность этих понятий, отрицать которую могли бы только самые закоренелые сторонники натурализма, может быть подтверждена не только указаниями на фактически существующие общественные явления этого рода, но и чисто научным, принципиальным анализом самой структуры языка. Нетрудно видеть, что эти понятия соответствуют тем моментам в структуре словесного выражения, которые несут на себе функцию впечатления и выше были обозначены как экспрессивные. В стилистической грамматике, разумеется, должны содержаться все нужные указания на те материальные средства выражения, которыми достигается необходимый впечатляющий эффект речи в зависимости от условий и обстоятельств. Но если пониманию построения языкового знака, выражающего чисто смысловые стороны содержания, можно научиться посредством ознакомления с соответствующими смысловыми знаками речи, то полностью овладеть теми средствами выражения, которые создают языковую экспрессию, понять их в собственном назначении можно только при условии наличности лингвистического вкуса и чутья.