5/VI —68 г.
Кончается один номер, начинается мука со следующим. Совсем недавно возился с четвертым, теперь пятый. В нем повесть Быкова «Атака с ходу». И уже застряла. Снова ищу концы. Позвонил Галанову — не отвечает. Звоню Еременко — говорит, что вчера видел Галанова. Спрашиваю его, не читал ли он Быкова. «Только что положили на стол». Вот те раз! Я попросил его прочитать быстрее... (Кондратович А. И. Новомирский дневник,
6/VI —68 г.
Цирк. Звоню Еременко: он в полной растерянности... Но ясно, что сам решить ничего не может. Просит: «Пошлите Галанову». Звоню Галанову: тот смеется: «Ну и хитрец Еременко!». Мол, хочет свалить все на меня. Так, сваливая друг на друга, они и зарежут повесть.
А интересовался повестью, как выясняется, Кириченко, зав. сектором агитпропа (Там же. С. 242).
14/VI—68 г.
Вызвал Галанов. Вел разговор Беляев. Я с утра отвратительно себя чувствовал и вначале еле доехал и еле держался. Но потом, видя ход разговора, начал приходить в себя и даже перехватывать инициативу, что было в общем не сложно делать.
Быкова они оставляют. Как я потом понял, происходит «передислокация». С прозой плохо получается, возможно, об этом им уже говорил Воронков или Марков. Решили взяться за публицистику.
Мотивировки простые. В публикации о Лаврове есть высказывание противника Маркса Вырубова. Так вот Лавров «отвечает бледнее Вырубова, и получается, что вы пропагандируете антимарксизм». У Фридмана в его статье «Ирония истории» получается, что эта ирония распространяется и на социалистическую революцию.
«Где? — говорю я. — Статья основана на высказываниях Маркса о Великой французской революции. Автор нигде не отходит от Маркса». — «Можно так прочитать». — «Мало ли что можно прочитать, — говорю я. — Пусть серьезные критики прочитают и выскажутся, где Фридман натягивает и искажает Маркса?» — «Эвон чего вы захотели! — засмеялся Беляев. — Чтобы вам серьезные ученые писали. Напишут не ученые, а политики, и вот такую бумажечку». — И он показал пальцами, какой узкой полоской будет эта бумажка.
Дальше — больше. Мельников и Черная. Работа о Гитлере. Беляев: «Написано так, что возникает много аналогий с нашей партией». Я хотел сказать, но сдержался, и, наверное, зря, надо было сказать: в каком мозгу возникают такие аналогии (хотя, конечно, аналогии есть, и сколько угодно). Но демагогам полезно высказывать такие прямые и пугающие мысли: так что же, вы видите сравнение и аналогию между фашистской и нашей партией?
Но я не сказал, а он начал показывать, какие это места. Уйма. Всюду аналогии. И он, видимо, сам не понимает, что́ все это значит.
Я сказал: «Хватит. В таком случае надо снимать материал». Но до этого у меня были опасения, и я их высказал, что как раз листы с Лавровым, Фридманом и Мельниковым отпечатаны. Когда Беляев зачем-то вышел, я позвонил Мише. Да, именно эти листы. Беляев ходил, конечно, к начальству, получать указания.
Вернулся. Я сказал ему, что лучше все-таки оставить. Он молчит. Я ему: «Тогда принимайте решение сами». Он посмотрел на меня внимательно и сказал: «Пускайте под нож».
— Но вы представляете, что все это будет значить? Сегодня — 14 июня. Мы выйдем с пятым номером только в июле.
— Вы сами виноваты в этом.
И тут я взорвался:
— Как это мы виноваты? Листы были подписаны. Что же делает цензура? Сначала подписывает, а потом посылает на чтение вам. А вы начинаете ломать уже готовый, печатающийся номер.
— Ну с цензурой мы еще поговорим.
Начался спор и скандал. [...]
Галанов повторял время от времени свое обычное: «Осторожнее, Алексей Иванович!» — «Осторожность — отличное качество, — засмеялся я, — но не лучшее. Нам говорили, что не стоит печатать „Прощай, Гульсары!“, и „Соленая падь“ проходила с трудом. Если бы мы слушались одной осторожности, мы бы не напечатали и эти произведения».
И тут я снова пытался доказать им, что происходит нечто несусветное. Буквально сказал им следующее: «В истории советской литературы, да и вообще русской литературы не было такого периода, — я, по крайней мере, не припоминаю, — когда было бы запрещено и не печаталось такое количество талантливых произведений. Самое поразительное, что они написаны не только с каких-либо враждебных позиций, а с позиций абсолютно советских, советскими писателями, в большинстве своем коммунистами. Неужели вы не понимаете, что это ужасно? Тут может быть только два объяснения: или что-то ненормальное происходит в самой литературе, или в руководстве литературой».
Но даже и это не повлияло и не было услышано. Поразительное умение не слышать то, что не хочется слышать. А. Т. об этом столько раз уже говорил! Правда, было сказано: «Ну вот Абрамова-то вам разрешили». Словно подачку бросили. «Зато после Абрамова сколько уже запретили», — ответил я им. «Но мы не только у вас снимаем, но и в „Октябре“» (это уже говорит Галанов). Я: «В „Октябре“ вы сняли Бондарева, который, кстати, был у нас».
Перешли к рецензиям. И тут пошел разговор еще более крутой. Они предложили снять постскриптум в рецензии Дементьева, где речь идет об огоньковской публикации о Маяковском. Мотивировка: скоро будет отмечаться
Я это почувствовал и решил закругляться. Стена — лбом не прошибешь. [...] Я уходил и чувствовал, что они смотрят мне в спину. И еще не успел закрыть дверь, как услышал что-то раздраженное. А до этого я сказал в конце, что не согласен, что доложу А. Т. и редколлегии. «Твардовский в редакции?» — спросил Беляев. — «Да».
Когда я шел туда, то чувствовал себя скверно. Наглотался разных таблеток. Было плохо с сердцем. Приступ с чувством страха. Вышел оттуда. Страх прошел. Осталась пустота. Усталость. Посмотрел на часы: два часа я с ними вел эту беседу.
В кабинете А. Т. собрались все. Я рассказал, что́ было, заметив, что повторил там формулу А. Т.: «Если мы не годимся — снимайте нас. Или дайте нам нормально жить», на что Беляев даже не ответил. А. Т. сказал: «Правильно. Это надо было сказать».
Зашла речь об аналогиях. А. Т. заметил: «Ах, они аналогий испугались. — Усмехнулся: — Еще бы, эти аналогии, конечно, есть».
Когда я шел в редакцию, то от усталости, от всей этой мути последних месяцев подумал: «Надо подать в отставку. Всем». И когда А. Т. выходил из кабинета, то я даже и предложил это сидевшим. Меня поддержали: так больше жить нельзя. Но А. Т. то ли это почувствовал, то ли несколько изменил свой план. Во всяком случае, когда Миша стал говорить насчет некой бумаги, он сказал: «Бумагу мы, наверно, напишем, но похитрее».
А. Т. взял с собой верстки.
А. Т.: — Я брал Мельникова и Черную в Рим, но так и не прочитал. Я хочу прочитать все еще раз до понедельника, а тогда уж мы и решим, как быть.
Договорились, что в понедельник в 12 собираемся всем наличным составом. Только Дорош, еще отпускник, сказал, что не приедет. «Я вам доверяю любое решение». До этого он в кабинете А. Т. сказал: «Я человек сентиментальный, и я должен вам сказать, что иногда я думаю, что бог меня все-таки любит, если он послал меня в редакцию именно в эти самые тяжелые для нее дни». Он сказал это почти торжественно, радостно улыбаясь. Какой хороший человек!
А. Т. не стал звонить Воронкову, как он предполагал до моего ухода в ЦК. Видимо, решил все еще раз взвесить и обдумать. Может быть, даже посоветоваться. Перед моим уходом он сказал: «Мы на самом краю». Миша добавил: «Как у Кривицкого: „Москва за нами, дальше отступать некуда“».
Теперь же, вернувшись, я сказал, что, несмотря ни на что, я чувствую себя спокойно. «Наше дело правое». — «Конечно, правое, — сказал А. Т. — Что там ни говорить, а мы страницу в истории литературы оставили». И второй раз я услышал от него: «Я уже многие годы записываю все, что происходит в журнале. Это нужно. И советую вам тоже записывать».
— Я кое-что тоже записываю, — сказал я.
После ухода А. Т. мы долго еще размышляли. Момент острейшего кризиса, — это ясно каждому. Но Володя точно заметил, что перемену направления они выбрали все же неумно: снимают статьи о Марксе и против Гитлера, антифашистскую по своей сущности. Это плацдарм, на котором можно воевать. Что касается снятия материалов уже отпечатанных, то надо еще подсчитать, во что все это обойдется. Это мы просили сделать Наталью Бианки: убытки от бумаги, от потери розницы и пр. Не говоря об опоздании.
Ясно при этом, что снятие материалов произошло на уровне отделов [ЦК КПСС]. А. Т. меня спросил, не почувствовал ли я вмешательства свыше. Нет, мне ясно: прочитали в отделе пропаганды. [...]
Это начало истории уникального номера журнала, который вышел с гигантским опозданием — в три с лишним месяца — и имел вместо 18 печ. листов — 13. На пять листов меньше. Не знаю, был ли второй такой случай в истории советской печати.
Вспоминая теперь возню вокруг журнала, которую устроили весной и летом 1968 года Главлит и отделы ЦК, я еще больше убеждаюсь, что все это было отражением событий, которые стремительно происходили в Чехословакии и насмерть перепугали советскую бюрократию. В чешских событиях эта бюрократия не без основания увидела свою гибель, свой конец. С демократией бюрократия кончается, во всяком случае урезается, вянет, поникает, теряет свою власть. Вставший рядом с нами призрак демократии смертельно пугал аппаратчиков. Только бы не у нас... — вот инстинктивная реакция, которая владела в те месяцы аппаратом, и, поскольку в Советском Союзе «Новый мир» так или иначе что-то пытался сказать свое, неранжированное и неуставное, на нас и уставились оцепенелым взглядом.
Беспрецедентная история с № 5 журнала была, конечно, отзвуком более серьезной истории, происходившей в Чехословакии и тесно сплотившей реакцию всех окрасок.
Мы этого тогда, разумеется, не понимали. Мы считали, что это обычная наша привычная уже гаррота [сжимающий обруч при пытках], давнишнее состояние.
И помню, мы все-таки не думали, что чехословацкие события закончатся трагедией. Не верилось, что анемичное бюрократическое руководство решится на ответственный шаг. Не думали, что страх сильнее всего. Страх и вызвал вторжение войск. Прежде всего страх. И только страх.
17/VI—68 г.
<...> А. Т. уже написал соответствующее письмо в секретариат СП. Сам он был возбужден, в плохом, тревожном настроении. В письме А. Т. сообщал, что сняты, пошли под нож публицистические материалы, подчеркивая при этом странность, немотивированность снятия. И требовал срочного созыва секретариата для решения создавшейся обстановки. Так что радоваться пока не было причины. <...>
События потом развертывались быстро. Миша сказал, что формально неловко посылать письмо в ССП минуя ЦК. И А. Т. сразу же согласился. Надо писать: ЦК КПСС. Началось перередактирование письма. А. Т. нервничал. Зашел Коля Томашевский и начал разговор с Володей. А. Т. выгнал их: «Дайте подумать! Не мешайте разговорами!» Переделали письмо. Зашел Игорь Виноградов. Он посчитал нужным добавить список запрещенных вещей. А. Т., как часто бывает в таких ситуациях, начал кричать: «Если у вас есть идеи — идите и сочиняйте сами письмо». Это была уже, кажется, третья редакция письма. Но когда оно было напечатано, выяснилось, что надо все-таки вставить этот запрещенный список. И начали его формировать. Это была уже четвертая редакция.
Усталый, почти изнемогающий А. Т. (и тут я вновь увидел в нем бойцовские качества) начал шутить.
После одной соленой шутки он вдруг спросил:
— А где это в Библии предсказывают? В «Апокалипсисе». Ах да, так вот там есть такое предсказание, которое я и не знаю, как применить к нам: люди ослабнут до того, что семеро не смогут одного петуха зарезать.
— Это они нас не могут семеро зарезать, — засмеялся Володя.
А. Т.: — Вот я и не пойму, к нам это относится или еще к чему.
И тут же пошли шутки и анекдоты. И мне было даже приятно, хотя и очень знакомо, что А. Т. так быстро переключается от тревоги и беспокойства на пустяки. В нем это вообще развито. Где-то между перепечатками, — я в них уже запутался, — было решено позвонить Беляеву и сообщить о нашем решении. Это был любопытный разговор. А. Т. спросил его: «Не переменили ли вы решение относительно снятых материалов?» Тот ответил: «Нет». Тогда А. Т. начал ему говорить в соответствии с уже написанным письмом и развивая его, что он не понимает, как может возникнуть сравнение между фашистской историей и нашей действительностью. Он этого просто не понимает, это никак не укладывается в его сознании.
Беляев начал что-то говорить о том, что книга о Гитлере редактируется в Политиздате, а у нас другой вариант и что Кондратович, видимо, его не понял. «Кондратович сидит здесь, и он может корректировать наш разговор, — сказал А. Т. — Я не могу понять причин снятия материалов и сегодня же вынужден буду обратиться в ЦК». — «Это ваше право», — как сказал потом А. Т., робко было сказано. А. Т.: «Но за ним кто-то стоит».
Разговор закончился официально. «Будьте здоровы!» — сказал А. Т. холодно и жестко.
Правильно, что позвонили ему. Пусть знает, что мы предпринимаем шаги, — таково было общее мнение. Я очень нервничал во время этого разговора. А. Т. почувствовал, что Беляев хитрит, но все же во время разговора смотрел на меня пытливо, и это мне не нравилось. Он и сам нервничал: я это тоже понимаю. [...]
Текст был составлен, и вроде надо было его отсылать. Но А. Т. уже договорился о встрече с Марковым и Воронковым. Позвонил им (А. Т.: «Они умеют пропадать. Знают, когда нужно пропадать») — но дозвонился. Договорились на 3 часа.
<...>
«...Что почти равносильно прекращению издания...»
Это тоже формулировка.
Как и следовало ожидать, А. Т. приехал из Союза мрачный.
А. Т.: — Они ничего не могут. Бессильные люди. Растерялись и даже пытались уклониться. Я говорю им: «Прочтите письмо!» — «Ну зачем! Мы и так все понимаем». — «Нет, — сказал я, — вы прочтите». Прочитали. Совсем растерялись. При этом Воронков вообще замолчал. Говорил один Марков. «Я слышал, — говорит он мне, — что вас хотел принять Брежнев». — «Я этого не слышал, и меня никто не приглашал». — «А может, вы к Демичеву сходите?» — «Что же я к нему пойду, если он сам сказал, что вызовет меня». — «А может, к Кириленко?». — «Почему к Кириленко? Чем он занимается? Я даже его имени и отчества не знаю». — «А может, к Суслову?» — «Но вы же слышали два раза, как он отклонял встречи со мной». Ну, вижу, что ничего не могут. Плыви сам и тони сам. А мы не поможем.
О Федине говорят, что он заболел. Тоже, наверно, хитрость.
В общем, надо жить своим умом и своими силами.
18/VI—68 г.
В ВПШ выступал Демичев и говорил приблизительно следующее: Твардовский плохо себя ведет, он не хочет понять нас, понять нынешнюю обстановку. Мы покончили с культом личности, созданы все условия для нормальной работы. А ему кажется, что еще не все сделано и нужно возвращаться к старому. Поэтому он занимает совершенно неверные позиции.
Быкова подписали. Но конец номера по-прежнему висит. Ответа, конечно, нет. Да и вряд ли будет положительный. Да, пожалуй, так. [...]
<...>
Демичев хитрит. Борьба с культом личности не была доведена до конца. Хрущев остановился на полдороге. К тому же борьба эта, конечно же, логически переросла в другие, более серьезные дела, связанные с необходимостью изменений тех порядков, которые завел Сталин. Да этого и Хрущев не мог допустить, тем более его преемники, которых больше всего интересовало сохранение статус-кво.
Мы со своими антисталинистскими настроениями дули не в ту дуду, нарушали стройный хор.
И сейчас, спустя пять лет, когда сам по себе Сталин уже мало кого интересует, выступать против него, однако, невозможно. За — пожалуйста, только без особых восторгов. Против — ни в коем случае. Против — будет понято шире, чем против Сталина. В этом все дело.
24/VI—68 г.
Ни звука. Сплошное молчание. Обсуждают. Видимо, думают, что с нами делать.
<...>
25/VI—68 г.
Ничего. Молчание. Верстаем шестой номер с работой о Гитлере. Кстати, в пятницу в «Книжном обозрении» появилась статья о том, что Госполитиздат выпускает исследование Мельникова и Черной о Гитлере. Исследование называется марксистским. Муж Эмилии — зам. главного редактора этого издания — не мог не знать о том, что у нас эта работа идет под нож. Идет сессия Верховного Совета. Надежд на встречу А. Т. с Демичевым — никаких.
К этому времени искать встречи с Демичевым было для А. Т. нож острый. Он уже давно разобрался в нем и успел поссориться. Убедившись, что тот лишь лукаво дает обещания, а действует совсем по-другому, А. Т. прямо ему высказал это. «Я вам не верю, вы говорите одно, а потом все получается по-другому» — вот что он сказал. Секретари ЦК вряд ли слышат такое, — и Демичев обиделся.
Но тут был тот случай, когда надо было, презрев все, обращаться. Ах, как это было трудно А. Т.! Да и мало веры было в то, что от разговора с Демичевым что-либо произойдет. Но надо. И А. Т. позвонил помощнику Демичева с просьбой о приеме. Демичев, как будет видно по дневнику, сделал все, чтобы не принять А. Т.
<...>
6/VI—68 г.
По-прежнему молчание. <...>
По-прежнему без перемен. Но во второй половине дня позвонил Воронков. Почему-то мне. Почти извиняющимся голосом стал говорить, что он принимал все усилия, разговаривал и в агитпропе, — они отказываются наотрез пропустить статьи. Воронков советовал уступить, согласиться, мол, ничего не поделаешь. Я сказал, что доложу обо всем редколлегии, поскольку она почти вся в сборе и А. Т. здесь.
И доложил. Я лично усмотрел в звонке Воронкова маневр. Видимо, деятели, затеявшие всю эту неприличную возню, решили уговорить нас через Воронкова. Может быть, мы согласимся, — и тогда наша пока все еще безответная бумага таким образом будет «закрыта».
А. Т. тотчас же согласился с этим и сказал, что принять предложение Воронкова — значит заранее приписать себе политическую близорукость, ошибку и прочее, что потом нам будут вспоминать бессчетное число раз. Тогда это с нас уже никто не снимет. «Они сами признались, пустив под нож статьи, да еще задержали при этом журнал».
А. Т.: — Будет не лучше, а еще хуже!
А. Т. соединился с Воронковым и высказал ему эти решительные соображения.
Он по-прежнему не видит в статьях никакого политического криминала, из-за которого их следовало бы снимать, и не может принять на себя груз кем-то придуманного обвинения. Тут же он попросил Воронкова прочитать статьи. Тот согласился, и статьи были ему посланы.
Меж тем Демичев не спешит принимать А. Т. Скорее всего просто уклоняется. [...]
Отсутствие ответа на наше письмо можно расценивать двояко. Во-первых, указаний от секретаря ЦК не было. Тогда бы сразу нас вызвали и настояли на своем. Теперь же ищут спасительный для своего престижа выход. И очевиднее всего сочиняют некую бумагу в Секретариат ЦК, желая получить там подтверждение в свою пользу. В таком случае Демичев не будет предупреждать события, а уклонится. Он и уклоняется.
А. Т. сказал, что подождет до понедельника, а тогда уже будет звонить и говорить прямо — примет Демичев его или нет. Если не примет, то пусть так об этом прямо и скажет.
Наше решение было принято единодушно, и я — почувствовал общее удовлетворение.
Иначе нам и нельзя. [...]
27/VI—68 г.
На фронте без перемен.
<...>
28/VI—68 г.
Никаких изменений. Главлит, подписывая листы, волнуется больше нас. Эмилия сообщила Мише, что она спросила Романова: «Что слышно о „Новом мире“?» — «Скоро они услышат», — сурово обронил он. Видимо, он имеет в виду акцию, которую готовил или подготовил агитпроп. Посмотрим.
<...>
2/VII—68 г.
Собрались все — Володя, Миша, оба Игоря [И. Виноградов и И. Сац]. А. Т. пришел полдвенадцатого, в своем парадном коричневом костюме (в надежде на встречу). Мрачный. Увидев, как мы входим к нему в кабинет, спросил: «Чем обязан?» — «Да вот, интересуемся, как жить...» — «Сам интересуюсь». Когда все собрались, спросил: «Ну, какие новости?» Володя начал рассказывать о любимовской истории [с театральным режиссером Любимовым 3 часа беседовал член Политбюро Гришин]. А. Т. недоверчиво перебивал: «Откуда знаете? Фольклор?» — недоверчиво и скептически. А когда рассказ кончился, сказал: «И это все? Не так уж много». И тут же: «Ну и что же вы предлагаете? Обратиться к Брежневу по примеру Любимова? Да теперь это же битое поле. Скажут: ну вот еще один, понравилось». Я сказал, что надо бы все-таки позвонить. Он резко бросил: «Ну вот и звоните, Алексей Иванович, звоните, если знаете, кому звонить». Насупился. Все молчат. Он тоже молчит, сидит неподвижной глыбой. Взял трубку, позвонил Воронкову: «Ну что нового?» Нового ничего, конечно, нет. «А Петр Нилович [Демичев] уехал или нет?». Уехал. И это его расстроило больше всего. «Он же мне обещал принять меня через четыре дня. Я из-за этого не поехал в Смоленск, хотя очень нужно было поехать. Не отходил от телефона две недели, и если отходил, то оставлял кого-нибудь. А он уехал и даже не предупредил, что не может принять. Но ведь он все-таки знает, что я Твардовский, а не кто-нибудь. А он секретарь ЦК. И он должен понимать, что это хамство». Сац и кто-то еще поддержали: «Хамство». Да какое хамство, это просто стиль, они все уходят от трудных разговоров. А у Демичева самого положение трудное. Он давно шатается, и ему нечего было сказать А. Т., ни поддержать его, ни отринуть. «Он ждет Секретариата, где большинство», — продолжал А. Т. «Пусть, — сказал я, — но надо все-таки что-то делать. Тем более они что-то наверняка делают». А. Т. снова задумался, потом поднялся: «Ну, я поехал в Союз. Не расходитесь, я вернусь».
Вернулся довольно скоро — и уже совершенно другой. Словно нарыв прорвался. Оказывается, он позвонил Брежневу. Но того не было: на каком-то съезде. Он сказал помощнику, что просит встречи. Тот обещал доложить. Мы сказали, что надо бы еще написать коротенькое письмецо. Он согласился: да, надо...
<...>
А. Т. вскоре уехал, написав коротенькое письмецо с просьбой принять по срочному и важному делу, без объяснения, что за дело. Это правильно. И тут же по дороге завез его в ЦК. Ну, теперь наступает наш «звездный час». Не думаю, чтобы Брежнев отверг прием. В крайнем случае должен сказать, что примет после отпуска. И пусть тогда это висит над всеми. А мы попытаемся распространить, что А. Т. обещана встреча с Брежневым.
Так началась последняя история выяснения взаимоотношений А. Т. с ЦК, с высшими мира сего. До этого уже были непоправимо испорчены отношения с зав. отделом культуры Шауро, секретарем ЦК по идеологии Демичевым. Более чем прохладными эти отношения были с Сусловым, главным партийным идеологом — так его величали некоторые. Оставался, в сущности, один Брежнев, к которому А. Т. еще не обращался. И вот обратился. В нелегкий час. Кажется, нелегкий и для самого Брежнева: тень Чехословакии все сгущалась, приводя в панику наших бюрократов. Невыгодный момент был для встречи Генерального секретаря с поэтом-либералом, редактором «особого» журнала. Но и у нас, у А. Т. не было уже никаких других путей. Был последний шанс.
.Звонил Эмилии. В порядке вежливости и для разведки. Она рассказала любопытную историю. В это воскресенье она на даче разговаривала с Беляевым. И тот, если не хитрил, сказал, что они не знают, что делать. «Хороший журнал, единственный, где делают литературу, но ребята зарываются». Как будто они не зарываются, сняв у нас одну за другой пяток вещей и послав под нож отпечатанные статьи.
Эмилия уговаривает нас согласиться: номер-то стоит. «А мы предупреждали об этом, — ответил я, — и ждем уже 15 дней ответа из ЦК. Что же они молчат?» — «Они не знают, что делать».
3/VII—68 г.
С утра А. Т. звонил снова к Брежневу. Подошел новый помощник. А. Т.: «Их у него, наверно, десяток». Подтвердил, что доложено, знает, но очень сильно занят. Сегодня у него митинг венгеро-советской дружбы, завтра приезд Насера. Этого помощник не сказал, и А. Т. не знает, но это так. Помощник взял новомирский телефон.
А. Т. сидит и ждет. Говорит: «Если он меня не примет, то на этот случай я заготовил проект такого письма. Смысл такой: я направил письмо в ЦК — не получил ответа, Демичев обещал меня принять — не принял. Теперь вы отказались меня принять. Не означает ли все это то, что Вы хотели бы моего ухода с поста редактора?» Проект правильный, но скорее всего может быть и так, что Брежнев отложит прием на неопределенное время. Или как-нибудь вежливо уклонится. На время. Но мне кажется, что в нынешней ситуации может и не принять. Я сказал А. Т., что, по слухам, позиции Косыгина укрепляются, а Брежнева слабнут, — и не потому ли он так отозвался на письмо Любимова — чтобы показать себя тоже либеральным. А. Т. усмехнулся: «Но ведь это мы все гадаем, а ничего не знаем. Во всяком случае Шауро-то уже, наверно, знает о моем звонке. Сегодня к нему пошел Мокеич (Марков), и тот все расскажет».
Зашла речь о Демичеве.
— Оказывается, Марков уже четыре раза после съезда писателей добивался у него приема, и он его не принял. Марков стеснялся об этом говорить, сказал лишь после того, как увидел, что и Твардовского он тоже не принял. Он никого не хочет принимать. [...]
<...>
Я сказал А. Т.: «Конечно, завтра приедет Насер, и едва ли Брежнев примет вас». И почти тут же, как в плохих пьесах, звонок. «Из приемной Брежнева — Бычков», — сказала С. Х. А. Т. начал говорить, плохо слышно. Решил перезвонить. Снова звонок. И тотчас же я услышал А. Т.: «Леонид Ильич? Здравствуйте!». Говорил Брежнев. Вначале ясно было, что он ссылается на занятость. «Я газеты читаю», — сказал А. Т. Брежнев говорил, почти жалуясь или кокетничая: «Судьба наградила меня должностью Генерального, знаете, сколько забот». А. Т. на это сказал: «Я понимаю вас, но, может быть, найдется все-таки щелочка, речь идет и о моей литературной судьбе и о гораздо большем». Тот что-то говорил. А. Т.: «Я понимаю, хорошо, хорошо...». И несколько неожиданно и едва ли уместно, о чем я ему потом сказал: «Но, может быть, вы разрешите вопрос с пятым номером, в котором против ума и логики снимают ряд материалов». Тот ответил правильно: «Я об этом ничего не знаю, ничего не могу сказать». А. Т., несколько преувеличивая, когда тот сказал, что обязательно примет, очень хочет поговорить и т. п., начал: «Я очень признателен вам, вот Демичев меня обещал две недели принять, а потом уехал и не принял». Тот ответил: «Ну, всякое же бывает». А. Т. тотчас же поправился: «Да, конечно, мало ли что, заволочет жизнь». Но и о Демичеве не стоило говорить.
Однако это мелочи. Главное — беседа была.
4/VII—68 г.
Ничего нового. Москва, конечно, шумит. Уже все знают о разговоре А. Т. с Брежневым. Я позвонил Эмилии. Завел разговор о Дороше — мы его ставим, пусть звонит Галанову и т. п. Она спросила о № 5. Тут я ей просто сказал о звонке Брежнева. Как выяснилось потом от Миши, она кое-что знала. Но не знала того, что это — наша акция. «Я думала, что это ответ на ваше письмо». — «Нет, Эмилия Алексеевна, — сказал я, — это совсем по другим каналам. Ответа на письмо мы не получили и продолжаем ждать его».
Сидел весь день в редакции. Ждал звонка из ЦК. Или они не знают? Уже высказываются опасения, что они что-то могут предпринять... Что? Обговорить контрмеры с секретарями ЦК? А почему бы и нет? И в то же время поплывший по Москве слух — так или иначе в нашу пользу. Если даже встреча закончится ничьей, 0:0, — то и то мы на коне.
Все еще жила в нас старая наивность. Наивность от сталинских времен. Когда богу-отцу лишь бровью шевельнуть стоило, чтобы тотчас же все задрожало, и затрепетало, и переменилось. Нет, ничего уже при упоминании Брежнева не трепетало. Уже и при Хрущеве-то не трепетало, об этом свидетельствует хотя бы одна история с Солженицыным, когда мы его выдвинули на Ленинскую премию. Хрущев тогда откровенно ушел в кусты, объяснив это, правда, тем, что ему «Иван Денисович» очень нравился и он не хочет поэтому влиять на Ленинский комитет. Слабая отговорка, позволившая Ильичеву и прочим «завалить» Солженицына на Комитете. Хрущев не считался в последнее время с аппаратом — и это главная причина его краха. Но, видимо, он все-таки в отдельные моменты все же чувствовал давление и силу аппарата и уступал ему. В истории колебаний и метаний его по отношению к Сталину (скажет нечто резкое и, глядишь, через несколько дней уже и смягчит, сделает поклон в сторону сталинистов) — во всем этом просматривается аппарат. Брежнев был уже человеком аппаратным насквозь. Он — олицетворение аппарата с его всесилием и осторожностью, которые, конечно же, от боязни, неустойчивости и неуверенности, в конечном счете — от сознания, что это всесилие в один день может обернуться бессилием что-либо сделать и невозможностью защитить самого себя. Как это и было с Хрущевым. «Брежнев не любит принимать решений», — говорили о нем уже тогда. Так это же самая главная и характерная черта аппаратчика. Вознесенный на вершину власти и, кажется, всемогущий, даже уже прославленный своим ближайшим окружением (все члены Политбюро во всех речах только его и поминают), он, в сущности, не так уж силен. Может быть, даже слаб. Совсем недавно (я пишу это в октябре 1973 г.) мне рассказывали, что один из помощников Мазурова [первый заместитель председателя Совета Министров СССР] довольно откровенно говорил о Брежневе такое, что мелкий клерк не осмелится сказать даже про небольшого шефа-начальника. А этот говорил. Значит, нисколько не боялся. Значит, не один он так говорит. Аппарат так думает, по крайней мере та часть аппарата, которой, скажем, не очень по душе брежневская внешняя политика, так называемая разрядка напряженности, — а эта часть аппарата ох какая сила.
Когда появилась надежда на разговор А. Т. с Брежневым, мы всего этого еще не понимали и не знали. Да и сейчас, когда я пишу эти строки, все ли я понимаю? Конечно, не все. Жал на Эмилию — пусть подписывает Дороша! Привел ей весь разговор с Галановым. Пусть подписывают.
А вообще — молчание. Знают? Несомненно. Что-то готовят? Возможно.
Так мы живем.
9/VII—68 г.
Ничего нового. Звонил А. Т., спрашивал, но новостей нет. Беда, что этот Насер остался до среды.
И вчера, и сегодня какие-то фальшивые голоса, в интонации которых слышится плохо скрываемое торжество, звонят и спрашивают, когда же выйдет пятый номер и почему мы так опаздываем. Радость слышна уже в словах: «Вот другие-то журналы выходят вовремя» Кто звонит — ясно. Октябристы.
Октябристы. Кажется, к этому времени термин сей стал уже общеупотребительным в нашей среде. Да и на Западе во всех передачах уже привыкли противопоставлять «Октябрь» (реакционный, сталинистский) либеральному «Новому миру». <...>
На карту у нас поставлено, конечно, все. Правда, вчера Беляев на мой, ставший уже стандартным укор: «Ну, тогда снимайте нас», — ответил: «Об этом не может быть и речи». Снимать все-таки боятся.
10/VII—68 г.
В среду Насер должен был уже улететь, и А. Т. приехал звонить в Секретариат Брежнева. Позвонил, сказали: «Его нет, но доложат». Брежнев провожал Насера. А. Т. ждал до конца дня, не отходя от телефона. Но так ничего и не дождался.
Тем временем он излагал план своей беседы с Брежневым, если таковая состоится.
— Чем больше думаю, чем яснее становится, о чем говорить, — усмехнулся он, — тем яснее становится, что ничего я не добьюсь. Но сказать я должен все, что думаю, — иначе зачем идти... Ну, например, как я могу опустить такой вопрос, как солженицынский. Возникло множество предубеждений против Солженицына, и я должен сказать, что это писатель с мировым именем. И еще не поздно напечатать «Раковый корпус». Это не нам, не Солженицыну выгодно, это политически выгодно. Иначе мы создадим второе дело Пастернака, и это дело по времени будут трепать десяток, если не больше, лет. Должен сказать я об этом или не должен?
Мы подтвердили, что должен.
— Ну вот. А это может и не понравиться так же, как то, что я потребую полного доверия редколлегии и невмешательства в ее дела. Это ведь тоже может быть расценено соответствующе... И возможно, я оттуда уже не вернусь главным редактором. А может быть, просто будет милая и пустая беседа, хотя я и попытаюсь уйти от светскости. План у меня точный, но как он осуществится — не знаю. Во всяком случае, я обязан сказать и скажу, что делать видимость работы я не хочу.
Мы снова заметили, что в истории советской литературы не было такого периода, когда было бы столько запрещенных произведений, и вряд ли Брежневу выгодно оставаться в истории с таким грузом. Тактично об этом ему бы намекнуть.
<...>
11/VII—68 г.
С утра А. Т. снова звонил в приемную Брежнева. «Новый помощник, — удивился А. Т. — Сколько их у него? Десяток или больше?» «Новый» связал А. Т. с уже знакомым помощником Бычковым, который сказал, что Брежнева нет в Москве. «Ждать сегодня нечего», — сказал А. Т., и я почувствовал, что он начинает тревожиться, хотя виду не подает.
<...>
12/VII—68 г.
<...>
А. Т.: — Как ни странно, но, несмотря на все происходящее, я чувствую себя великолепно и спокойно. Это потому, что мы правы. Вчера я вычитал у Македонова прекрасные слова Мандельштама: «Поэзия — это сознание своей правоты». Оказывается, даже у Энгельса есть слова «поэтическое правосудие». Это прекрасно сказано, и потому мы спокойны. От сознания своей правоты, что бы с нами ни случилось.
<...>
[Между 12 и 22/VII—68 г.]
...Числа 20–21-го меня вызвали в ЦК. В отдел пропаганды. Было ясно, что пойдет серьезный разговор о № 5, а может быть, и пошире, с бо́льшим захватом.
В кабинете заведующего сектором Кириченко кроме него сидел еще и Беляев. Значит, так, сделал я первый вывод, отдел культуры «уступил» нас отделу пропаганды. Чуть позже я сообразил, что не просто «уступил», а оказался поумнее, похитрее: пусть, мол, решает отдел пропаганды, а мы при случае окажемся в стороне. Кириченко — мужчина дуболомно-прямолинейный, негибкий, «клюнул», может быть, где-нибудь даже хвастался: «Мы расправились с „Новым миром“, мы не интеллигенты из отдела культуры». Во всяком случае, разговор повел и вел именно он. Беляев сидел сбоку как присутствующий.
— Так вот, — начал распорядительным тоном Кириченко, — печатать снятые материалы вы не будете.
— Это что, решение? — спросил я, намекая на то, что решение их есть решение ЦК.
— Да, решение.
— И, значит, это ответ на наше письмо?
Он вскинулся. Зло: «Да, это и ответ».
— Странно, — заметил я, — мы писали в ЦК и жаловались на то, что отдел пропаганды поступил неправильно, сняв ряд материалов из журнала. Прошло больше месяца после этого письма — и вот я теперь получаю ответ из отдела, на который мы жаловались. По-моему, о такой практике ответов на жалобы написано немало фельетонов.
Отвечать на это нечего было. Он и не ответил, а еще злее вскинулся:
— Да, наш ответ. И не только наш!
Последнее, по-видимому, было сказано «для подкрепления» и «усиления» собственной позиции.
Беляев сидел и молчал, но в молчании этом, естественно, было согласие с Кириченко.
Что я мог еще на это ответить, кроме: «Я доложу обо всем этом Твардовскому, редколлегии. Сам какого-либо решения я принимать не могу, а личное несогласие высказать могу. Думаю, что и вся редколлегия останется при своих взглядах».
И тогда начался спор о снятых вещах (о рукописи Мельникова и Черной и прочем). Они мне то, что и раньше говорили (тут в разговор подключился Беляев), я им свое. Доводы друг друга мы уже слышали, и снова спорить было неинтересно. Поэтому особого накала спор не приобрел. Вся беседа продолжалась полчаса, не более того.
Вышел я оттуда, однако, немало обескураженный. Значит, вот как... Ясно, что Кириченко и Беляев заручились чьим-то согласием. Может быть, Демичева, скорее всего, без него они едва ли бы рискнули пойти на такой шаг. Но, возможно, и один Степаков, зав. отделом пропаганды, решил: уж больно он ненавидел «Новый мир», а ненависть что не делает с людьми.
Но что нам теперь делать?
Я вернулся в редакцию и рассказал обо всем А. Т. Он был поражен и крайне расстроен. «Значит, вот как... Значит, так отвечают на наше письмо...» — сказал он. Надежды на встречу с Брежневым испарились. И я почувствовал, что А. Т. именно это сильнее всего придавило. Так оно и должно было быть: именно от этой встречи мы ожидали некоторых перемен в собственном существовании. [...]
Перед нами встал практический вопрос: что делать? Печатать номер, и без того задержанный, А. Т. решительно воспротивился.
— Ответ Кириченко и Беляева, к тому же устный, в беседе с Кондратовичем я не могу считать ответом на мое письмо в ЦК. Будем стоять на своем.
Это был, конечно, не выход и не решение. Я сказал, что, может, еще позвонить помощникам Брежнева или, в крайнем случае, Шауро. При имени Шауро А. Т. поморщился — и был прав:
— Вы же понимаете, что Беляев сидел рядом с Кириченко не по своей воле, это Шауро его послал туда и дал соответствующий инструктаж.
Да так, конечно. А. Т. позвонил одному из помощников Брежнева. Тот был вежлив, но снова сказал, что Леонида Ильича нет.
Тупик. С ощущением этого тупика мы и разъехались.
Делать чего-либо не хотели.
22/VII—68 г.
Я уже было пришел утром и начал делать новую раскладку номеров, думая поместить Эйснера в № 5 из № 6 вместо образующихся дыр. Приехал Миша раньше времени из отпуска: волнуется, да и холодно: отдых не получается. Но потом пришел Володя и сказал, что Д. Мельников активно действует и надо подождать с переменами хотя бы день-два. Оказывается, Мельников после нашего разговора в четверг связался с Беляковым (это первый заместитель Пономарева) и Загладиным (тоже заместитель — международник). Те прочитали «Гитлера» и ахнули. Это как раз то, что нужно. Западные историки сейчас пытаются доказать, что нацистская партия действительно была партией, в то время как мы хотим сказать, что это была не партия, а банда без каких-либо партийно-конституционных установлений. И это запрещают! Кто-то из них позвонил Беляеву, и тот (во втором разговоре) стал уже сдавать — «там есть отдельные неточные формулировки». Мельников обещал сегодня с кем-то еще говорить — и доложить нам.
Решили пока ничего не менять. Часа в два пришел А. Т.
А. Т.: — Ничего не будем менять. Поверьте мне, на Гитлере они погорят. Защищать Гитлера и видеть какие-то соответствия — пусть это они где-нибудь скажут.
Потом он еще это повторил. Сказал также:
— Мы не можем ничего уступать. Ни строчки. Значит, тогда мы призна́ем, что мы в чем-то ошибались и вот после указаний начинаем исправляться.
О встрече с Брежневым. В субботу А. Т. снова звонил. Ему сказали, что Брежнева нет в Москве. Уловка? Может быть. Но, с другой стороны, положение столь напряженное, что не до нас. Володя даже считает, что «фон» настолько плох, что встречу лучше отложить.
Мы уже стали «пикейными жилетами» и только и говорим о международной обстановке. В самом деле, она прямо относится к нам, и мы от нее зависим. Единственный практический пункт в Варшавском обращении
<...>
...Позвонила Эмилия. Новый фокус: она прочитала Эйснера, половину правда, но считает, что это тоже где-то надо согласовывать. Привет. Значит, у нас нет и замены! Пугает ее, видимо, то, что там есть белогвардейцы, эмигранты. Не понимает, что эти люди пошли воевать за испанскую республику, чтобы тем обрести путь, право возвращения на родину. В этом пафос вещи. Но этого она не видит. Она видит: белогвардейцы — и все.
Что ж, в известном смысле для нас это козырь. Если они ведут отсчет задержки номера от моего последнего разговора в ЦК, то теперь этот отсчет снимается. Хотя та же Эмилия сказала, что Романов буркнул: «Теперь они задерживают журнал». Нет уж, не мы.
[...]
Рождается мысль, что если встреча не состоится, то придется писать второе письмо, в котором, ссылаясь на первое, рассказать о том, что делают с журналом. В нынешних условиях это самый вероятный шаг. Даже необходимый. «Мы поступаем правильно», — сказал сегодня А. Т., но я заметил, что мы, конечно, поступаем разумно, а вот история ведет себя не очень разумно, — и в этом весь фокус.
<...>
23/VII—68 г.
День крупных неприятностей. Я составил план: по приезде в редакцию звоню А. Т., потом Галанову, потом Беляеву. У Галанова спрошу о Дороше, у Беляева о том, знает ли он о звонке по поводу Бондарчука [см. текст 927], и скажу также, что цензура скептически относится к нашей замене. Эйснер во всяком случае, по-видимому, потребует долгих консультаций и согласований.
Но все получается обычно не так, как задумываешь. А. Т. я позвонил, собственно, с единственной целью: проверить, как он. Слышно было ужасно плохо. Мы что-то друг другу кричали. Я ему о Бондарчуке, он о том, что я говорил прежде. Разговор явно не получался. Тогда он спросил меня, следует ли ему приезжать сегодня. Я сказал «нет» и спросил, приедет ли он завтра. Он ответил: «Да, приеду».
Часа в два я позвонил Галанову. Спросил его о Дороше, сказав, что он весь, целиком стоит в номере.
— Мой вам совет — не суйтесь с Дорошем, — сказал он, еще месяц назад говоривший, что он читать исправленного Дороша не будет, ставьте его.
— Но что же мы будем печатать, если у нас все снимают? — сказал я и спросил: читал ли он наше письмо? Нет, он не читал. Я сказал: почитайте, оно, видимо, у Беляева. Сказал тут же, что письмо странным образом замкнулось на Беляеве, с которого и начиналась вся история. И добавил при этом, что положение наше из-за этого столь тяжкое, что, видимо, нам придется обращаться теперь со вторым письмом, уже в Политбюро. Может быть, я ошибся, сказав это, — не знаю.
Прошло совсем немного времени, и меня по телефону Миши вызвал Кириченко. Видно, лихорадочно искал. Спросил, что мы делаем. Я объяснил ему, что мы подготовили замену, но она цензуру не устраивает. Дорош тоже не устраивает. Он закричал: «Мы вам сказали, чтобы вы выпускали номер в уменьшенном объеме. Почему вы не делаете этого? Журнал — не частная лавочка, а государственное предприятие!» Я ответил ему, что на наше письмо мы не получили, в сущности, ответа, и почему, кстати, по поводу письма Твардовского вызвали меня, а не Твардовского? Он снова начал кричать, что мы не выполняем указание. Я сказал, что мы ждем обещанной встречи с Брежневым. «Встречи не будет! — грубо сказал он, словно он решает этот вопрос. — Сейчас не до встречи». Я сказал, что мы подождем, понимая, что сейчас не до встречи, но потом, возможно, встреча состоится. Снова он закричал: «Выполняйте указание, журнал — не частная лавочка»... и т. п. Я сказал, что завтра в редакции будет Твардовский и я ему доложу обо всем. «Выполняйте указание!» — и бросил трубку.
Во всем этом нетрудно было усмотреть и угрозу, и истерику. Вполне возможно, что истерика эта объясняется не только моим разговором с Галановым, но и звонками из международного отдела. [...]
Ясно было, что надо ехать к А. Т. Володя тем временем позвонил по поводу Бондарчука. Разговор был долгий, как потом Володя сказал, что не услыхал ничего нового, кроме того, что уже вчера сказал мне Черноуцан.
Тотчас же мы начали обдумывать ситуацию. Предложение или даже указание выпускать уменьшенный номер — вынужденное. Если мы его не выполним — последует прямое обвинение в неподчинении, в нарушении партийной дисциплины, что не на руку нам. Выпуск же такого номера в известной мере к нашей выгоде. Факт беспрецедентный: после длительнейшего опоздания выходит странный номер. Все всё поймут: была борьба, из номера что-то было вынуто. И в моральном отношении мы в известном выигрыше. Во всяком случае, если мы горим, если пришел нам конец, то мы тонем без опущеннного флага.
Подсчитали: если вынуть Лаврова, Фридмана, Мельникова и Золотусского, — уходит 5 листов. Неровно. Сократим еще на лист — останется 12 листов. Ровно одна треть [выброшенных материалов]. Вместо 288 страниц — 186.
Надо ехать к А. Т. Поехали. [...]
Встретила нас М. И. и сказала, что А. Т. спит... «Подождите, он услышит голоса, проснется и спустится вниз». Так оно и случилось... Вскоре А. Т. спустился вниз. «Ну, что вы привезли?» — спросил недовольно. Мы сказали ему о наших новостях. Он был ошеломлен. «Да что вы говорите? Это же невозможно! Выпускать уменьшенный номер!» А. Т. никак не мог взять в толк, что можно выпустить уменьшенный номер. Такого варианта он явно не ожидал и был до крайности удивлен. «Нет, так сразу это нельзя решить. Надо подумать до завтра». — «Давайте подумаем и завтра соберем редколлегию». Он согласился.
М. И. пригласила нас к чаю. А. Т. сказал, что выйдет на минутку... Мы пили чай минут двадцать — тридцать, и А. Т. так и не появился.
Тогда мы решили сказать и М. И. о намерении выпускать уменьшенный номер. Она взвилась: как можно это делать! Они хитрые, они подведут вас и скажут, что вы согласились с ними, хотя держали столько времени номер они. Я ответил, что как раз замена была бы нашим согласием, а выпуск такого номера означает несогласие. Она была в полной растерянности, и когда Володя заметил, что речь ко всему прочему идет о партдисциплине и Кондратовича вызовут и скажут: кладите партбилет, — она ответила: «Лучше положить партбилет».
А. Т. куда-то пропал. Ушел, как это бывает у него, от сложности, от измученности, — и в буквальном, и в переносном смысле. Но хоть М. И. поддержала наше предложение созвать завтра редколлегию... Мы договорились на 10 утра с вызовом машины на 9. Миша обзвонит всех наличных членов редколлегии. Альтернатива только такая: или мы выпускаем уменьшенный номер, или... Ах, если бы А. Т. позвонил Шауро и сказал ему, что ничего не будет делать до встречи с Брежневым и несет за это вместе со всей редколлегией полную ответственность... Да что об этом говорить. До завтра.
<...>
24/VII—68 г.
Мы все приехали к 10. Дозвонились до Саца, потом послали записку. Надо было иметь хоть какой-то кворум. Все быстро пришли к общему мнению: в нынешних условиях единственный путь — принять дурацкое предложение о выпуске уменьшенного, «редуцированного» номера. Но важно было и уговорить А. Т. согласиться с этим. Он позвонил в половине одиннадцатого. «Я твердо убежден, — сказал он мне, — что принимать любое предложение аппарата ЦК мы не будем до встречи с Брежневым, и прошу сообщить об этом в ЦК». — «Я так не считаю, — ответил я, — хотя могу все передать в ЦК. Но там, во-первых, спросят, а почему звоню я, а не Твардовский». Он задумался: «Да, могут подумать, что я уклоняюсь». Я предложил: «Могут спросить, а где Твардовский, что я отвечу? Болен? Выгодно ли это в данных обстоятельствах?» Он снова задумался. «Я прошу вас приехать, — сказал я. — Мы все здесь в сборе». — «Хорошо, я приеду», — слабо и чуть ли не обреченно сказал он.
Я сообщил всем об этом разговоре... Мы пошли в кабинет А. Т. Через минут двадцать он появился, тяжелый, грузный, труднобольной. Сел и сказал то, что уже мне сказал: «Мы принимать предложение не можем, это будет означать, что мы признали свою ошибку и сняли материалы». Я тут же возразил: «Нет, это не означает признание ошибки. Напротив, если бы мы заменили материалы, — вот это было бы признанием. Сейчас же все будет выглядеть как принуждение и понуждение, на которое мы не пошли». Володя тотчас же добавил: «Когда выйдет такой номер, израненный, окровавленный, всякий поймет, что была борьба и мы не сдались. Если же мы выйдем в полном объеме, то как раз никто ничего не поймет». А. Т. что-то начал говорить о встрече с Брежневым, и тут мы с Володей сказали резко и прямо: «В воздухе пахнет войной. Вы читали вчера в „Известиях“ о том, что наши начинают маневры возле границ Чехословакии? В этих грозных условиях нас сотрут, и никто этого не заметит. О встрече с Брежневым сейчас и речи не может быть». А. Т. заволновался. «А что передавали?» Я сказал: «Весь мир гудит о наших маневрах» — и, взяв газету, стал ему читать сообщение об этих маневрах... А. Т. слушал это с изумлением и даже как бы со страхом: «Да, вот, оказывается, как все идет». Мы: «В том-то и дело. Думать поэтому сейчас о встрече с Брежневым... наивно. Нам же, если мы не примем предложения, припишут в этой обстановке все, вплоть до политического саботажа».
А. Т. молчал. В это время вошел Сац. Мнение Саца для А. Т. всегда важно. Но уже было ясно, что А. Т. сломлен. И он обратился к Виноградову (обо мне и Володе не было и речи — мы свое уже сказали): «Как вы думаете?» Тот ответил, что в данной обстановке единственное разумное и честное — это выпустить уменьшенный номер. «Что думаешь ты?» — Сацу. «Да, надо делать так. Эти вырванные листы будут выглядеть как в прежние времена белые страницы». Миша сказал: «Да, но хорошо бы написать бумагу, в которой заметить, что мы выполняем указание, хотя считаем его неверным и обжалуем». А. Т. ухватился за это: видимо, мысль о том, что мы сдаем позиции, больше всего мучает его. «Вот, вот, напишите такую бумагу, напишите!». Но в общем все — за. А. Т. схватился за голову. Потом поднялся, посмотрел в мою сторону: «Нет, такого никогда не было», и в глазах его показались слезы...
Все это ему, видимо, дорого стоило... Не знаю, что еще будет и что ждет нас, но это был, может быть, самый тяжелый день из всех пережитых мной в «Новом мире».
Сейчас по прошествии столького времени этот день не кажется таким уж тяжким, пожалуй, потом были и потяжелее деньки. Но в то время, когда прошел не один месяц, а журнал все задерживают, душат, не отвечают на наши письма, снимают материал за материалом и т. п. — и все разрешается выпуском укороченного номера, — состояние и положение наше было драматичнее, чем это может показаться стороннему взгляду. Было долгое нервное напряжение. Нараставшее, не имевшее выхода напряжение. И когда стало ясно, что мы не уступим, — раздалась грубая команда. Удивительнее всего, пожалуй, реакция А. Т. Дальнейшее показало, что выпуск особого, казненного номера, конечно же, был воспринят всеми как акт нашего отчаянного сопротивления. Почему А. Т. воспринимал это как сдачу позиций? Объяснить можно, пожалуй, только тем, что он и ждал, и верил в возможность встречи с Брежневым, верил хотя бы потому, что Брежнев сам звонил ему, и надеялся на успех в этой встрече. Но теперь-то особенно ясно, что в то время такая встреча была исключена. И если она еще могла состояться в начале июля, когда Брежнев звонил А. Т., то в конце того же месяца Брежневу встречаться с главным редактором сомнительно-оппозиционного журнала было совсем ни к чему. Он и не встретился.
Под вечер пошли с Мишей к директору издательства Грачеву. Он много говорил о любви к «Новому миру». Но нам нужно было одно: чтобы быстрее печатал. И этого мы, кажется, добились.
Худо будет с обложкой. Она отпечатана в расчете на 18, а не на 13 листов, номер будет одет как бы с чужого плеча. Ну да бог с ним.
25/VII—68 г.
Номер пятый бурно переделывался. Я надеялся, что сигнал будет завтра, в пятницу, но Эмилия почему-то «потеряла» рабочие листы, и это затрудняет перенос правки на последние три листа. Худо.
Но вчера же мне пришло в голову и то, какой новый ход сделают цекисты. Схема их доводов, на мой взгляд, будет такова: номер выпущен уменьшенным, потому что полноценной замены у журнала нет. Все, что «Новым мир» предлагал, — идейно невыдержанное, гнильцо. Давно они уже говорят нам: «Вы подбираете все, что припахивает». Теперь это они как бы обнаружат воочию, и это — уже предмет разговора и всяких выводов, вплоть до организационных.
Я рассказал об этом Володе и Мише, и они видят в таком рассуждении резон. Во всяком случае, только этим я могу объяснить тот факт, что Романову так быстро доложили о Дороше, а тот Галанову, а Галанов: «На Дороша пусть не рассчитывают они».
Сегодня в «Правде» напечатана реплика «Не сотвори кумира», в которой поддерживается статья Эльяшевича в «Литгазете» против Виноградова. Там даже сказано о «замаскированных нападках на партийную направленность искусства». Игорь Виноградов собирается ответить, и правильно делает, хотя его никто не напечатает. Но пусть существуют документы.
В № 2 журнала была напечатана та самая статья И. Виноградова о Викторе Некрасове и его «В окопах Сталинграда», которая в свое время так не понравилась А. Т. Но после некоторой переделки она все же пошла. В похвале Некрасову наша бдительная критика [...] усмотрела все ту же старую новомирскую тенденцию дегероизации, «окопную правду» и прочее. № 2 журнала вышел сравнительно давно. Но «Литгазета» «вдруг» опомнилась и выступила со статьей этого Эльяшевича. И уж совсем не случайно тотчас же эту статью о статье поддержала «Правда», добавив своего в оценках позиции «Нового мира». Акция была незамаскированной, нацеленной и организованной. [...]
На довод о «гнильце» мы можем ответить длинным списком «отреченной литературы». Но кто будет слушать?
29/VII—68 г.
Сигнала № 5 нет и, наверно, не будет и завтра. [...]
31/VII—68 г.
Сигнал № 5. Видно, что похудевший. Слава богу, хоть вышел.
2/VIII—68 г.
А. Т. звонил и говорил, что нужно было в № 5 поместить сообщение, что по техническим причинам номер вышел в уменьшенном объеме. Я против. Какие технические причины? Грачев, что ли, виноват?
5/VIII—68 г.
<...>
Заговорили о
<...>
В середине дня мне позвонила какая-то женщина, не то секретарь, не то сама корреспондентка «Le Monde». Спросила: «Почему опаздывает пятый номер?» Я ответил: «Он уже вышел, и вы его скоро получите». — «Это не объяснение». Я разозлился: «А я и не обязан давать вам объяснения». Тогда она сразу же сбавила тон: «Простите, может быть, мой второй вопрос тоже будет бестактным: господин Твардовский остается редактором?» — «Все остаются на своих местах». — «Спасибо». Разговор закончился. <...>
Выход усеченного номера был с разной степенью активности обсужден в самых разных читательских кругах. И не только у читателей. Вот и Михайлов, тогдашний председатель Комитета по печати, заинтересовался. Почему-то у меня не записано, но я помню, что он говорил А. Т., что такой номер нельзя было выпускать: слишком очевидно, что произошло нечто небывалое.
8/VIII—1968 г.
<...>
А. Т.: — Я приехал ведь, собственно, затем, чтобы еще раз позвонить и напомнить о себе. Снова разговаривал с Бычковым. Он у них за старшего. Ответил, что Брежнева не будет ни сегодня, ни завтра, но он обязательно ему доложит.
Не означает ли эта нынешняя оттяжка — вежливый отказ? А. Т., во всяком случае, заметил: «Наверное, он отдыхает... Но звонить я теперь больше не буду. Что ж я буду звонить?»
Очень возможно, что Брежневу не хочется разговаривать с А. Т.
<...>
9/VIII—1968 г.
Эмилия сказала Мише, что у них на летучке Романов говорил об откликах на № 5 нашего журнала. Смысл сводится к тому, что «Новый мир» героически борется с догматиками, из-за чего № 5 вышел с опозданием на 4 месяца и в уменьшенном объеме. Приводятся выходные данные, за которые Романов выговорил Эмилии: как вы могли это пропустить?
Миша рассказал об этом А. Т., и тот спросил: «А чего же он хотел бы?» — «Чтобы стояло не 25/III, а, скажем, 25/VII», — сказал Миша. — «Ах, вот как! Он считает, что ошибки надо исправлять подлогом и чтобы получилось, что не они виноваты, а мы. Хорошенькое дело. Редакция не выпускала журнал, потому что пьянствовала, что ли?»
Далее Эмилия рассказала, что отныне нами будет заниматься один отдел ЦК — культуры. Агитпроп отпал. Отпал скорее всего за наш уменьшенный номер, видимо, и Беляеву и Кириченко всыпали, и Кириченко сказал: «Да пошли они... Пусть Беляев занимается этим журналом». Обжегся. А. Т. посмеялся на это: «Возможно. Во всяком случае, уже хорошо, что один отдел». Потом добавил: «Кажется, некоторая подвижка все-таки происходит». Это я заметил и у Михайлова [Н. А., тогдашнего председателя Комитета по печати при СМ СССР].
Между прочим, им таки всыпали. Кириченко получил нагоняй, да такой, что, когда я ему потом позвонил, чтобы вытащить у него оставшиеся в отделе верстки, он взвился от злобы: «Делайте как хотите! — кричал он. — Выпускайте антисоветчину, это ваше дело!» Вот даже как — разрешил выпускать антисоветчину. Только отвязаться бы от нас. Нас он, разумеется, уже ясно числил по разряду антисоветчиков.
<...>
Рой Медведев... сказал, что на его вопрос [о Брежневе] в аппарате ответили, что Брежнев сейчас себя плохо чувствует. <...> А. Т. сказал, что он тоже звонил, и ему тоже ответили, что Леонида Ильича в Москве нет.
Я понял, почему испортилось настроение у А. Т. Он сам объяснил это:
— Я не мог не позвонить. Он (Брежнев) мог бы подумать, что после чехословацких событий я отказался от встречи. А это — ни к чему, тем более что я не отказываюсь. И уже все знают о том, что такая встреча должна быть (вот это его больше всего и точит: все знают, а встреча может не состояться). Но, с другой стороны, ему после последних событий, возможно, совсем не с руки со мной разговаривать. Вот в чем дело
Всё еще верили. В то время! А. Т. еще размышлял, что подумает Брежнев, если тот ему не позвонит. А Брежнев не только не думал о таком звонке, он в той ситуации давно забыл о своем звонке А. Т. До того ли ему было, когда назревал решающий час с Чехословакией.
Кажется, не младенцы мы, и А. Т. неплохо знал людей, представлял сложности аппаратной машины, хитросплетения политики. Но какая слепота!
Но надо и сказать о том: мы не могли себе представить, что наши решатся войти войсками в Чехословакию. Тоже слепота? По-видимому... Но мы все-таки лучше думали о людях, чем они стоили. А может, такую слепоту скорее называть святой наивностью.