— Я прочитала вашу рукопись...
За окном был ясный осенний день, золотели деревья, но в помещении сумрачно, уличное сияние сюда не проникало...
— Да. Прочитала...
Пауза. Я улыбнулась, мысленно приглашая мою собеседницу продолжать, она, видимо, не может найти слов для выражения своих чувств, рукопись ей, конечно же, понравилась, это сборник моих лучших фельетонов, они всем нравились...
— Впечатление чрезвычайно неутешительное!
Грянул гром. Нет, это внутри меня что-то грянуло. Но я все еще улыбалась. И спросила светски-игривым тоном, смутно надеясь, что со мной шутят:
— Даже «чрезвычайно»?
— Поразительное однообразие тем! И на эти темы уже столько всего написано. Непонятно, к чему все это?
«Какие хорошие пьесы есть. Зачем вам тревожиться сочинять?» Нет, это произнесла не моя собеседница. Это мне вспомнилась тетушка Настасья Ивановна из «Театрального романа». Я перестала улыбаться. Я сказала:
— Но в свое время...
Ошибка, ошибка! Нельзя было давать это оружие в руки собеседницы! Она оживилась. Помолодела на глазах. Это была пожилая дама, один из редакторов издательства. Пожилая. Однако, кажется, моложе меня...
— Вот именно. Для своего времени куда ни шло! Но сегодня...
Вокруг бурлила жизнь. Стучала пишущая машинка. Из открытой в соседнюю комнату двери слышался мужской голос. Он давно уже слышался, но сейчас — повысился: «Мнения рецензентов совпадают! Они оба... Я вас прошу не перебивать! Петр Иваныч! Если вы будете продолжать в этом тоне, я положу трубку!»
— Я проделала над вашей рукописью огромную работу. Вкратце изложила содержание каждого фельетона. А у вас вон их сколько!
— Но зачем? Разве только в содержании дело? Ведь...
Я осеклась. Мне хотелось сказать, что суть в художественных достоинствах произведения, суть в том, выдержало ли оно проверку временем, а мои лучшие выдержали, мне, во всяком случае, казалось, что — выдержали, но неловко, но нескромно говорить это вслух, и я замолчала.
— А в чем же? — парировала моя собеседница. — Глядите, сколько в вашем сборнике произведений элементарно-аналогичных, ведущих к сугубо однослойной морали! Вот для примера...
(«И говорит — как пишет» — тоскливо думала я.)
— ...для примера: «Нечто о некондиции». «А вода все течет»... Сейчас я вам зачитаю их содержание.
— Не нужно. Я помню.
Жизнь вокруг бурлила. «Петр Иваныч, повторяю: в этом тоне... Да, обе отрицательные! Мнение единодушное! Нет уж, позвольте мне!.. Что-что? Такие слова! Это некорректно. Вы не на улице! Вы говорите с работником издательства!».
«Этот автор защищается, как лев! — думала я. — Интересно, однако, знать, что он защищает?»
— Элементарно-аналогичные! — продолжала моя собеседница. — О чем там речь? О дефиците! Не хватает гибких душевых шлангов, плохо с разнообразными запчастями, очереди за холодильниками... Вы же везде ломитесь в открытую дверь! И без вас все это известно!
«Зачем было тревожиться сочинять?» — вновь промелькнуло у меня в голове.
— Мораль, повторяю, однослойно-утилитарна: промышленности следует ликвидировать дефицит. Стоило ли ради этого...
— Не стоило! — охотно согласилась я.
— И к тому же: устарело! Позавчера не хватало холодильников, вчера еще чего-то, а сегодня всего этого навалом! Зато сегодня (или уже вчера?) стало плохо с ситцем. Вот об этом еще можно бы написать. В газету. Для издательского сборника и это успеет устареть. Ситца будет навалом. Зато завтра могут исчезнуть...
«Петр Иваныч! Я заканчиваю беседу! Что-что? Я вас уже просил! Нет, эдак невозможно! Кладу трубку!»
Он меня немного ободрил, этот бурно защищающийся неизвестный автор. Я сказала:
— Вот-вот! Вы сами сейчас признали, что завтра могут исчезнуть... Я не о запчастях! Не о дефиците! О причинах, порождающих дефицит. Я пыталась именно об этом!
— А зачем? — встревожилась моя собеседница. — Это дело экономистов! Теперь о недостатках в сфере обслуживания... Я вам сейчас насчитаю пять или шесть фельетонов на эту тему. «Белогорская крепость», «Последний рейс», автомобильные истории. Ни остроты ситуации, ни пафоса обобщения, все одно и то же. Недостатки в этой сфере всем известны, они изживаются, опять вы ломитесь в открытую дверь!
«Господи, — думала я холодея. — Ведь до сих пор я гордилась этими фельетонами! Они публиковались в «Литгазете», в «Библиотеке „Крокодила“, собраны в книге „Светящееся табло“, которая вышла в издательстве „Советский писатель“ десять лет назад. Их переводили на иностранные языки. Поэтому-то я и включила их в сборник „Избранное“, этому издательству предложенный, как бы подводящий итоги моей тридцатилетней работы на страницах советской печати в жанре сатиры и юмора...»
Голос, кричащий в телефон, смолк. Стало относительно тихо: лишь стрекотала пишущая машинка.
— И кому сегодня нужны фельетоны, публиковавшиеся в пятидесятые, шестидесятые и в начале семидесятых годов?
Она, конечно, вот что имеет в виду: поломились в открытую дверь — и хватит. До каких пор туда ломиться? Я сказала, внезапно осмелев:
— А некоторых фельетонистов, писавших в двадцатые и тридцатые годы, переиздают до сих пор! Ну, например...
О, какая язвительная усмешка тронула уста моей собеседницы! Усмешка говорила: «Сравнили!»
— Так то — Тэффи!
Тут возразить было нечего. В самом деле: Тэффи — одно, я — другое, кто-то еще — третье. Очень справедливо.
— Или возьмем ваши фельетоны относительно графоманов или относительно... (Она заглянула в свои листки, кратко излагавшие содержание.) Ага, вот! «Демоническая сила». Ну, о чем это? Некоторые читатели пишут в редакции глупые письма...
— Если б только глупые! Агрессивные! — быстро вставила я неизвестно зачем, молчать надо было, давно следовало молчать, уже с того момента, когда стало ясно: друг до друга нам не докричаться.
— Ну, пишут. Ну и оставьте их. Вам-то что? Мне в этом фельетоне понравилась только цитата из Маркса: «Невежество — это демоническая сила...»
— Неужели? Я счастлива, что хоть это вам понравилось!
Попытка иронии. Которая не дошла. Быть может, эту реплику восприняли как очередное проявление моей скверной привычки без конца ломиться в открытые двери? Не знаю. Знаю лишь, что то был мой последний всплеск. Наступила апатия.
— Что же касается ваших произведений уже последнего времени, начала восьмидесятых годов... Например, «В кругу чтения». О какой-то Эрике Джонг. У нас ее переводили? Нет? Видите, значит, наш читатель ее не знает. Ему неинтересно! (Подозрительно.) Вы на каком языке ее читали? На французском?
— На английском. Она американка.
— Вы и английский знаете! Эрудицию свою, значит, хотели показать?
Машинка смолкла. Вокруг ходили. Где-то хлопнула дверь. Слышались голоса:
«Пошли обедать!» Мою собеседницу окликнули, но она ответила дисциплинированно и твердо: «Не могу. Мы еще не закончили с автором».
— Мы закончили, — сказала я.
Сияние и золото осеннего дня. Я шла, помахивая авоськой, где была папка с рукописью. Спокойно, спокойно. А вдруг все это ко благу? В самом деле! Пишешь, пишешь, звонят знакомые — хвалят, иногда незнакомые — хвалят, идут годы, и начинает казаться... Один молодой сатирик... Когда это было? Да уж лет шесть тому назад! Я горячо одобрила какое-то его произведение, а он мне: «На ваших фельетонах воспитывался!» Боже, как я возгордилась! Хвасталась друзьям. Говорила: «Вам не кажется, что я становлюсь бабушкой советского фельетона?» Бес тщеславия... Но вот в июне 1979 года, попав в городскую больницу, я с большой пользой для себя выяснила: имя мое никому не известно! Я и мои «соартритницы», разнообразно хромая, гуляли в больничном саду, беседовали, и никто из них не воскликнул: «Так вы та самая!», никто не спросил: «А не вы ли написали?..» Подействовало очень отрезвляюще. Ну, правда, я пыталась утешиться тем, что, дескать, это люди, от литературы далекие, круг не тот... Однако, придя в издательство, я попала как будто в тот самый круг! Предупреждающие крики друзей: «Что? В незнакомое издательство? Прямо с улицы? С ума сошла! Необходимо, чтобы кто-нибудь сначала позвонил!» Я — гордо: «Не надо мне никакого „кто-нибудь“! Я сама!» Вот тебе и сама! Судя по свежести восприятия, по живости реакции, эта немолодая дама, к тому же литературный работник, впервые ознакомилась с тем, что я писала годы, годы, годы... А ведь это прекрасно! Да, прекрасно! Укрепляет дух. Дает прилив сил для борьбы против беса тщеславия, этой изнуряющей борьбы, которую почти каждый из нас ведет всю свою жизнь. Поможет беса одолеть... Ну, не ручаюсь, что окончательно, но хоть на время! А значит — ко благу.
Погода стояла дивная. Шагалось легко.