О недобросовестном методе оценки сборника молодого поэта

И в самом деле: когда, как и почему произведение молодого автора становится явлением общезначимым, представляет подлинный интерес для читателя? То, что каждый раз это явление для самого автора, — это понятно, об этом мы речь вести не будем. А вот для других? Для всех?

В каких случаях, при каких условиях происходит это удивительное превращение: то, о чем ты столько думал, что вынашивал, своей рукой переносил на бумагу, то, что рождалось в твоем сознании, твоей душе, вдруг становится созвучно мыслям и сердцам других людей, вступает в соприкосновение с чужой душой? Сам писатель навряд ли знает ответ на этот вопрос. Почему же мы, критики, которые суть в первую голову читатели, а уже потом творцы, должны искать его?

Недавно я дважды за короткий срок — сначала в «Неделе», потом в «Правде» — выступил с критикой прозаических книжек молодых авторов, вышедших в серии «Первая книга в столице» издательства «Современник». Полагаясь на свой собственный вкус и на свой собственный читательский опыт, я нашел, что книги эти мало чем отличаются друг от друга — и по стилю, и по характерам героев, и по глубине (вернее, мелкоте) поднимаемых проблем и так далее. Реакция и в том, и в другом случае была одинаковой: руководители издательства оборвали телефоны в обеих газетах, доказывая, что критик неправ, что книги, о которых шла речь, совсем не так плохи и что (этот аргумент подавался с особенным нажимом, как чуть ли не решающий) авторы этих книг — все сплошь «отличные парни». Через некоторое время и до первой, и до второй газеты дошли письма от читателей этих книг, которым, естественно, неведомо, что их авторы «отличные парни», и которые полностью поддержали критика в его строгих оценках.

Сразу замечу: я не для того об этом случае рассказываю, чтобы себя лишний раз похвалить — вот, мол, какой я прозорливый оказался, какой правильно мыслящий, какой эстетически оснащенный. Меня другое во всей этой истории заинтересовало: ведь в редакции газет не пришло ни одного письма, в котором бы читатель защитил прочитанную им книгу. Издевательские выписки, примеры новых несуразиц и сомнительных «красот стиля» — это было. А вот попытки защитить — увы. То есть мнение издателей кардинальным образом разошлось с мнением читателей. Об этом стоило бы задуматься.

Существует вроде бы много различных преград графоманству: внутренние рецензии, редакционные заключения, редсоветы. Однако на практике нередко случается и такое, когда эти преграды начинают мешать продвижению рукописей не графоманов, как надобно бы, а талантливых авторов.

Чтобы разговор не был беспредметным, сошлюсь на одну конкретную издательскую судьбу. Виктор Коркия. Я давно и внимательно слежу за творчеством этого талантливого молодого поэта. Он был участником еще VI Всесоюзного совещания молодых писателей, на котором получил рекомендацию на книжку от Евгения Евтушенко и тогда еще живого Михаила Луконина. О нем много писали в критической печати — от «Правды» и «Литературной газеты» до комсомольской прессы. Редкий разговор о сегодняшней молодой городской поэзии обходится без его имени. Стихи его появлялись в «Юности», «Новом мире», «Литературной газете», альманахах «День поэзии», «Поэзия», «Истоки». А вот книжки у него нет.

В свое время (в 1975 году) Коркия собрал свои стихи и отнес их все в тот же «Современник» — благо там есть специальная редакция по работе с молодыми авторами. Рукопись, как и водится, была отдана на внутреннюю рецензию — двум рецензентам, поэтам, членам Союза писателей СССР. Они, высказав ряд частных замечаний, в целом положительно отозвались о будущей книге и рекомендовали ее в печать: «Рукопись книги Коркия с учетом тех или иных замечаний уже готова стать небольшой, но емкой поэтической исповедью поэта молодого творческого поколения» (С. Мнацаканян); «интересные по мысли стихи», «ощущается психологизм, живое в душевных поворотах лирического героя» и т. п. (И. Грудев). Наконец в 1981 году появилось «Редакционное заключение на рукопись стихов Виктора Коркия „Городской романс“ объемом 3 авт. л., 82 стр., поступившую в редакцию в 1975 году». В этом документе, в частности, отмечалось, что «автор несколько лет добросовестно работал над рукописью, в настоящее время она производит неплохое впечатление»; в заключение следовал вывод о том, что «ее можно будет предложить в перспективные планы издательства». Подписано редакционное заключение старшим редактором А. Волобуевым и заведующим молодежной редакцией О. Финько. Дата: 9 октября 1981 года.

Согласно всем нашим издательским законам поводов для беспокойства за дальнейшую судьбу рукописи у автора не должно было быть.

Как он ошибался! Не прошло и полугода, как «молодой» поэт вынул из своего почтового ящика объемистый конверт. Что же он в нем обнаружил? Собственную, принятую уже рукопись, к которой пришпилены были два измятых листочка. Странички эти оказались еще одной, третьей внутренней рецензией — на этот раз поэтессы Ольги Фокиной.

Ее «разбор», а вернее сказать, разнос, заслуживает того, чтобы процитировать его почти полностью. «Образ этакого скучающего великовозрастного юнца, ничему не преданному, ни к чему не привязанному (оставляю на совести автора рецензии некоторую несогласованность в падежах. — А. М.), свободного, презрительного, бесстрастного, находящегося в жизни в каком-то взвешенном состоянии, — достоин ли он утверждения и распространения?.. Видеть окружающее в унылом цвете — страсть автора. „Автобусная остановка, два покосившихся столба...“, „Под вечер небо стало грязным...“, „Ты помнишь, как мы шли с тобой по запыленной мостовой...“. Ну где здесь Красота, Высота, Полет, без которой поэзия немыслима? Пошловатые любовные историйки из „вульгарного, но собственного опыта“ не поднимут автора над унылой прозой жизни, ни единого восторга не высекает из автора общение с женщиной, скорее всего, презрение и брезгливость рождает у него общение с прекрасным полом. „Угрюмая бабка по свалке шныряет, пустые бутылки в мешок собирает“, „...ушли подвальные старухи в небесный кооператив...“, „...Дожди, дожди, как хлопоты старух...“, „сидят, как бабы на вещах...“ — ни сыновнего тепла, ни мужского уважения, ни юношеской влюбленности, одно брюзжание и недовольство. Мне скучен этот человек, скучен этот мертвый язык, которым он излагает свою меланхолию, свое созерцание, свое безделье. Если ты такой, найди себя и покажи радость преодоления своих недугов — тогда ты можешь быть объектом внимания общества, тогда ты будешь ему полезен. А пока — рано являться, стыдно являться перед работающим и страдающим миром в таком обличье». И все — подпись. (Во избежание недоразумений замечу, что цитируемые рецензии я получил от самого поэта.)

Ольга Фокина — хороший русский поэт. Но совсем другой по складу своего дарования, по лирическому почерку и взгляду на мир, чем Виктор Коркия. Требовать от поэзии армейского единообразия нельзя, а уважать иную творческую манеру, иную индивидуальность, даже если ты ее не принимаешь, необходимо. И все же не поэтессе адресую я в данном случае свои упреки, а издателям: посылая Фокиной стихи Коркия на рецензию, они заранее предопределили неблагоприятный исход дела. Активно не принимая манеру, в которой работает поэт, не приемля его системы образов, рецензент отнесся к стихам поэта с повышенным пристрастием, как бы защищая от него собственные принципы творчества, свое понимание поэзии. Нельзя винить О. Фокину в том, что она прямо заявила: «Мне скучен этот человек...» — она имеет право на собственное мнение. Жаль только, что ее личное мнение было расценено как истина в последней инстанции.

Я мог бы обратить внимание на многие частные моменты рецензии: на недопустимо резкий тон, на неверное цитирование, в результате чего вполне добротные строчки выглядят уж совсем глупо, — но не буду этого делать, ибо не согласен с рецензией по существу. Говорить, что в стихах Коркия «нет жизни», а есть только «самокопание, рефлексия, меланхолия, уныние, тоска» — значит не понимать его стихов. «Как бессильно, однако, искусство по сравнению с жизнью простой!..» — восклицает Коркия, и все, решительно все, поверяет «жизнью простой». Достаточно прочитать его стихотворения «Предыстория» — о похоронах ветерана войны, «Баллада» — о радостях семейной жизни в Теплом Стане, наконец — «Блик», в котором Коркия вспоминает о старой московской коммуналке своего детства и связывает эти воспоминания с рассказом о собственной маленькой дочери («И неразрывна эта связь времен, в которой ты — живое средство связи...»), достаточно прочитать и другие его стихи, чтобы убедиться в его связи с жизнью и в конкретной природе его образности (интересующихся отсылаю к альманаху «Истоки» 1983 года, в котором была опубликована большая подборка стихов Коркия).

Увиденное рецензентом «самокопание», а точнее, желание разобраться в себе и в окружающем мире, определить свое место в этом мире, проверить в который раз свое соответствие тем нравственным устоям, на которых мир держится, — не единственная, но очень важная для Коркия сторона его жизни. Да, он склонен к рефлексии и с горечью повторяет: «...мир, которому жизнью обязан... ничего я не знаю о нем, потому что в нем жил, а не думал...» — и стремится каждой минутой своего существования наверстать, как ему кажется, упущенное, думать. Он поэт мысли, размышлений, а если воспользоваться литературоведческой терминологией, поэт элегического склада.

У нас есть замечательные элегические поэты: Анатолий Жигулин, отчасти Давид Самойлов, Арсений Тарковский. О каждом их них Ольга Фокина могла бы сказать: «видеть окружающее в унылом сером цвете — страсть автора». Но ведь и грусть — тоже путь к постижению мира. В нынешней молодой поэзии слишком много деланного оптимизма, «готовности к действию», которому грош цена, слишком много высокопарных слов, которые не обеспечиваются глубиной опыта, чтобы мы могли так просто отказываться от грустных, серьезных, выстраданных строк по-настоящему талантливого автора.

Но не будем все сваливать на издательства. Конечно, в первую голову причины того не вполне благополучного положения, которое сложилось в нашей «молодой» литературе, почти не давшей в последнее время новых, действительно значимых имен, — причины эти следует искать прежде всего в самой литературе.

Мастерства у начинающих авторов маловато? Да нет, не в этом дело: технически они (и поэты, и прозаики) как раз очень даже изощрены, да и вообще мастерство — это дело наживное. Социальности не хватает, связи с жизнью? Тоже этого о нынешних молодых не скажешь: у многих из них за плечами немалый трудовой, общественный опыт, и не на пустом месте создают они свои произведения, а — и это тоже отмечено критикой — в непосредственной связи с окружающей их действительностью. Осмелюсь, однако, предложить свое объяснение, свой критерий, который выражается одним словом: искренность.

Если что отталкивает нынешнего читателя от книги, то в первую очередь, мне кажется, недостаточная искренность, придуманность, ходульность — лиц, ситуаций, образов, характеров. Нынешние молодые писатели сами по себе, как правило, люди начитанные, они прекрасно знают, что почем в литературе, что модно и может вызвать интерес (здоровый или нездоровый) читателей. Но на одном интересе талантливую книгу не создать. Читатель верит единицам.

В том же «Современнике» в этом году вышла хорошая, добрая книжка Петра Алешкина, молодого прозаика из Подмосковья, — «Тихие дни осени». Читаешь ее и почему-то проникаешься доверием и к этому автору, и к его героям. Вот едет куда-то на своем грузовике Славик Захаров, сердитый на жену свою, Лялю, а отчего сердит, сам до конца не понимает. Вспоминает он, как когда-то любил ее, приехавшую в деревню молодую медичку, робкую и застенчивую. А потом стала Ляля меняться с годами, а может, просто Славиково отношение к ней стало другим, подмечать он начал у жены своей черточки, его отнюдь не устраивающие. Повез он, скажем, старушек в город на рынок и денег с них, конечно же, не взял, а Ляля старушек разыскала и плату за проезд взыскала, — узнал о том Славик, и прошла между ними очередная трещина... А вот Сергей Верютин — подъезжает он к Сургуту, где осталась любимая им женщина, вернее, не осталась — оставлена им была. Едет в Сургут за какой-то надобностью Сергей и не знает того, что возвращается к этой женщине насовсем, что за три дня прирастет к ней и к ее сынишке Витьке так крепко, как прежде никогда ни к кому, что не просто привяжется к ней, но и ощутит новое чувство, доселе им никогда не испытанное, — чувство ответственности, долга, смешанное со страхом потерять вновь приобретенное, хрупкое счастье. И автор, Петр Алешкин, не называет нам чувств своих героев — он показывает нам их.

Иной природы дарование молодого прозаика из городов Устинова Валерия Болтышева. Его я лично для себя открыл буквально несколько недель назад, прочитав книгу рассказов «Свои люди» (М.: Молодая гвардия) и повесть «Многие другие» (изд-во «Удмуртия»). Острая, парадоксальная форма изложения, сочный, точный язык, умение передать многие человеческие интонации и через них характеры — вот что отличает этого по-настоящему талантливого человека от многих его пишущих ровесников.

За фарсом, комической ситуацией, гротеском у него стоят жизненные проблемы самого серьезного свойства.

Настоящими открытиями для читателя стали, по-моему, и три поэтические книги, вышедшие одновременно в издательстве «Советский писатель» — сборники молодых поэтов «городского», условно говоря, звучания. Я имею в виду книги Михаила Поздняева «Белый тополь», Геннадия Калашникова «Ладонь», Андрея Чернова «Оттиск». Не только, оказывается, из тех, у кого за плечами босоногое деревенское детство, но и из малолетних книгочеев, «вдумчивых пионеров», по меткому выражению Л. Аннинского, вырастают настоящие поэты.

И все же факт остается фактом: как-то нам надо менять свое отношение к начинающим авторам и их рукописям.