«Я уже давно заметил, — рассказывал Марк [друг Ф. Светова критик Марк Щеглов], — когда ковылял обычно по Тверской из университета, вывеску — „Знамя“, против книжного магазина, чуть выше Моссовета. А есть ли другие журналы, не знал. Однажды потащил туда рукопись — курсовую работу о сатире Толстого. Прихожу, рукопись в трубочке, привязана к костылю. Встречает мрачный тип: „Что же вы, — говорит, — не перепечатали, мы в таком виде не читаем. И переписано небрежно, с помарками. Занимаетесь классикой, а нет у вас уважения к традициям русской журналистики“. — „Русская журналистика никогда не занималась чистописанием, — сказал Марк, — и каллиграфия не ее добродетель“». На этом его отношения со «Знаменем» закончились, а Гудзий, его научный руководитель, пожурив за самодеятельность, сам отдал работу Твардовскому, разумеется предварительно перепечатав.
И тем не менее, конечно же, не случайно статья Щеглова «Особенности сатиры у Л. Толстого» — первое его печатное слово — появилась в «Новом мире»; дело было не в том, что в тот раз в «Знамени» его так лихо завернули, по-своему были правы — мало ли заносчивых графоманов сворачивало с улицы Горького под арку, следуя указателю, ведущему их в журнал Кожевникова, — а в том, что новому журналу Твардовского нужен был такой автор: свободный, азартный, талантливый и чистый. А Кожевникому он был именно не нужен, потому что каждого из этих качеств в «Знамени» смертельно боялись, на дух не принимали никакой самостоятельной мысли, а последующие попытки перетащить Щеглова в «Знамя» были данью все тому же непониманию, что в литературе кончается игра, начинается жизнь, в которой у людей, этим делом занимающихся, должны быть позиция, любовь, презрение, гнев, а не просто витиевато изукрашенная служба по литературному ведомству, требующая всего лишь умения складывать буквы в слова, а потом в фразы, заполняя страницы болтовней, непременно угодной начальству.