I
...Мы сидели втроем, — литературный скептик Диодор Диодорыч, я и одна начинающая дама-писательница.
<...>
...Мы... беседовали по поводу одной из недавних критических статей, в которой, по заведенному у нас обыкновению, критик перекусывал пополам своего сослуживца по литературному ведомству, пуская в ход весь арсенал ядовитых слов, какие только позволял ему говорить его девичий стыд, «что иного словца и сказать не велит».
Начинающая писательница была в священном трепете и говорила, что критики такого высокого давления, пожалуй, и никто из пишущей братии не выдержит, и сослалась на то, как какой-то неистовый критик низвел к нулю даже знаменитое пушкинское «Зима. Крестьянин, торжествуя...»
— Торжествовать нечего, а лучше бы подати платил, — как говорит какой-то герой у Чехова. Да и какое зимой крестьянину торжество? Одна грусть! Лошадка плетется рысью как-нибудь именно потому, что это «как-нибудь» понадобилось для рифмы к слову «путь». И плетется «рысью» можно понять — плетется «как рысь», как, кстати, и перевел какой-то из немецких переводчиков. А наконец, что это за слащавое нагромождение уменьшительных имен — лошадка, облучок, мальчик, пальчик — точно стихотворение для Ишимовской «Звездочки»...
II
Начинающей писательнице казалось, что если так нельзя судить Пушкина, то уж никак нельзя применять такой марки к обыкновенному смертному. Она заявила, что к маленькому писателю и критик, и редактор, и публика должны относиться толерантнее, и привела в пример одного из современных редакторов толстых журналов, который именно по отношению к ней проявил такую терпимость. Послала она ему на отзыв рукопись повести. Половину переписывала она сама, половину переписчица, и в первой части героиня называлась Соней, а во второй Лизой.
— Представьте, — мило улыбаясь, сказала дама, — как он оказался внимателен и любезен! Во всей второй половине он у меня над словом «Лиза» везде написал «Соня». Так, знаете, слегка карандашиком... Повесть он не взял, но я зато вижу, что он ее прочитал...
Я вспомнил и рассказал, как недавно читал в рассказе одного очень популярного беллетриста о девочке с черными глазами, которая через несколько страниц после сообщения этой подробности о глазах смотрела в окно своими «наивными голубыми глазами».
— Что же вы из этого заключаете? — осведомился Диодор Диодорыч.
— Тут вывод только один. Значит, современные беллетристы, когда пишут картину или лицо, картины этой или лица сами не видят. У настоящего художника героини не будут с разными глазами.
— Но ведь еще Гораций сказал, что quandoque bonus dormitat Homerus, что по-нашему можно передать пословицей «На всякого мудреца довольно простоты». Я говорю, конечно, не о таких антиках, как горе-поэт, прославленный Пушкиным Хвостов, у которого все шиворот-навыворот. По известному закону оптики, предметы кажутся меньше издали. У него в притче «Двое прохожих» сперва видят тучу, потом гору, потом различают кучу. У него осел лезет на рябину и хватается за дерево крепкими лапами, голубь «разгрызает зубами» узелки, уж становится на колени, рыбак, плывя по реке, стреляет лисицу. Нет, если присмотреться внимательней, можно усмотреть и среди корифеев ― дремлющих Гомеров. Старые писатели хвалились, что они всегда писали свои романы по календарю. Но так как все врут календари, то иногда ошибки оказывались и у романистов.
III
Мы все привыкли к отрицанию и скепсису Диодора Диодорыча, и писательница выразила удивление по тому поводу, что видит его в рядах защитников современности.
— Если хотите, я и сейчас в своей роли, — возразил наш собеседник, — ибо не столько защищаю современность, сколько порицаю прошлое. И чтобы найти на солнце пятна, вовсе не нужно пускаться в педантическую критику. В старину, например, один критик по поводу прелестной «Тамани» Лермонтова издевался над строками: «На голос невидимой пэри шел воин, купец и пастух». «— А по какой причине, — вопрошал он, — столь несправедливо обойдены гражданские чиновники?..» Так, конечно, можно свести на нет кого угодно, но что вы скажете, например, о разъездах Павла Ивановича Чичикова летом в шубе?
— Как в шубе? — воскликнули мы в один голос.
Диодор Диодорыч с добродушной улыбкой протянул руку к книжной этажерке и взял томик Гоголя.
— Расследуем. Чичиков ездит на своей благоприобретенной бричке, — стало быть, это не зима. Когда он едет к Манилову, бричка его «с громом» выезжает из ворот гостиницы и потом «прыгает по камням», — стало быть, едет он не по снегу. В Маниловке Чичиков видит гору, одетую «подстриженным дерном», и клумбы «с кустами сиреней и желтых акаций». Пруд покрыт зеленью, и две бабы, «картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, бредут по колено в пруде, влача изорванный бредень». Опять не похоже на зиму. Сам хозяин встречает гостей на крыльце «в зеленом шалоновом сюртуке». По дороге к Коробочке «зарядил» дождь, и «на дороге пыль замесилась в грязь», а когда Чичиков спал у Настасьи Петровны, его беспокоили мухи. «Одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый нос»... У Ноздрева он идет полями, — теми самыми, на которых хозяин некогда поймал одного зайца руками за задние ноги, и поля эти «взборонены». У Плюшкина он видит в воздухе «трепетолистные купола соединенных вершин деревьев». Согласитесь, если это не знойное лето, то ведь, во всяком уж случае, не зима и даже не осень?
Мы должны были согласиться.
— А между тем всюду, — продолжал наш критик, — герой Гоголя разъезжает в «шинели на больших медведях», и, в частности, в гражданскую палату для заключения своих купчих идет, «таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном». Да и Манилова встречает он здесь тоже «в медведях», и даже в теплом картузе с ушами. Скажите, как бы вы посмотрели на людей, которые бы вышли в шубах на улицу в ту пору, когда бабы в брод пруды переходят? Не будет ли это немножко жарко?
— Пожалуй, — согласились мы, — но если это недочет, то, вероятно, совершенно исключительный во всей нашей литературе.
IV
— Ну, не совсем, — возразил Диодор Диодорыч, ставя книгу на место и вынимая новую. — Повторяю, и у стариков иногда хромал календарь, и это можно было бы часто проследить, лишь было бы охоты. Был у меня знакомый дьякон, «одолжался» у меня книгами. Взял раз «Юрия Милославского», но на другой же день пришел — и возвращает роман с неудовольствием.
— Что же так? Неужели не понравилось?
— Да что, — говорит, — «Сочинение!» — И рукой махнул.
— Конечно, сочинение. А вы чего ж бы хотели? Всякая книга — сочинение.
— Да уж врет-то очень нечисто, — отвечает. — Белые нитки видно. Прочитал пять глав, да и бросил.
— В чем же, однако, дело?
— Да вот этот самый жареный гусь, которым, помните, Юрий Милославский чуть не на смерть запотчевал польского пана. Все из-за него. Разве мог он оказаться у русского боярина?
— А почему же нет?
— Да, помилуйте, ведь пост же был! — и дьякон даже покраснел от досады на мою непонятливость.
Тут и я злиться начал.
— Черт возьми, но почему же вы думаете, что непременно пост?
— А потому, что — читайте. «В начале апреля 1612 года два всадника пробирались по берегу луговой стороны Волги». Извольте заметить: в начале, т.е. так скажем, в первых числах, ну, от
— Ну, так. Но ведь не сказано же тут ни слова про пост!
— Позвольте-с. Итак, по десятое от первого. (Дьякон загнул палец так решительно, точно хотел его отломить.) Пасха же в 1612 году была 12 апреля.
— Это так там, в романе, написано?
— Вовсе там этого не написано, но я справился.
— Справились? В календаре? Не поленились? — посмеялся я.
— Ну да. И уж это точно. И возьмите же теперь во внимание. Едут они, значит, если не на страстной, то, во всяком случае, в великом посту и, извольте видеть, жареного гуся с собой везут. Вот тебе и древняя благочестивая Русь! Благочестивый боярин на страстной гусем лакомится! А потом у Кручины-Шалонского свадьба была. Какой это поп на светлой неделе венчать станет? Нет уж, вы возьмите господина Загоскина себе. Поклепал он на стариков...
Дал ему «Князя Серебряного».
— Тут уж, говорю, — наверно, все по календарю.
Что ж вы думаете? Пришел тем же вечером.
— Оставьте, — говорит. — Мне такого не нужно.
— Опять на том же месте?!
— Опять!
В самом деле, оказывается, 25 июня был пир у Грозного, в Александровской слободе. Опричники ели холодное мясо, кислое молоко, лебедей, зайцев, перепелов, жаворонков. А был... Петров пост, ибо Пасха в 1565 г. (опять высчитал!!) случилась 22 апреля.
Убил! Этакий ведь Нат Пинкертон! Что тут возразить! Приходилось согласиться. Да, не по календарю! «Вам бы, говорю, отец дьякон, не „паки и паки“ возглашать, а судебным следователем быть...»
V
Не менее иногда, даже у старых писателей, страдали ботаника, зоология, правда жизни и синтаксис. Оставим Гоголя и возьмем тургеневскую «Смерть». Однажды Тургенев шел по лесу и увидел, как в лесу «в траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных, красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы», а «на лужайках алела земляника». Покажите это место ботанику и осведомитесь, сколько бы он вам поставил, если бы вы в качестве экзаменуемого сказали ему, что папоротник, фиалки, ландыши, грузди и земляника могут расти в одно время.
Мы видели, что Диодор Диодорыч оседлал своего коня, и вместо возражений только улыбнулись и промолвили:
— Продолжайте.
— Продолжим. У того же Тургенева в «Степном короле Лире» дьячок раздувает паникадило, что совершенно невозможно, ибо церковная лампада не имеет ничего общего с кадилом. У Лермонтова «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте», а между тем, сколько известно, львица именно и отличается от льва отсутствием гривы. Алексея Толстого неимоверно услаждал «в небе крик орлиных стай, волчий голос в поле», а, на беду поэта, как раз особенность орлов, что они никогда не летают стаями. Гордая птица и любит надменное одиночество, — что с ней поделаешь!.. У Некрасова в «Унынии» лошади сходятся под «дым костра, спасающий от ос», и поэт наблюдает «жестокий пир шмелей». «Алела бугорками по всей спине, усыпанной шмелями, густая кровь». Не обрадовали бы вы этим естественника, ибо на лошадях паразитирует не оса и не шмель, а овод, — hypoderma bovis. «Два с минусом!», — как сказал бы педагог из чеховских «Трех сестер». Впрочем, у того же поэта есть грехи и не против одной зоологии. Как вы полагаете, должно сказаться сальто-мортале, ну, хоть... с вершины Алтая? Пожалуй, и костей не соберешь, а княжне Волконской такой скачок хоть бы что. «А ночью ямщик не сдержал лошадей, — гора была страшно крутая, и я полетела с кибиткой моей с высокой вершины Алтая»... У того же Некрасова в «Еду ли ночью» несчастная чета чуть не умирает с голоду. Ребенок уже умер, — очевидно, от истощения. Несчастной женщине ничего не остается более, как идти на улицу и продать себя. И она идет и продает себя, «принарядившись как будто к венцу». Но если у нее еще было нарядное платье, почему бы его не продать прежде, чем идти на улицу? У Надсона в «Мечтах королевы» героиня стремится к прекрасному пажу. В душной нише окна стоит королева и мечтает о юноше. «О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их я тебе одному предпочла». Читают у нас юноши этого юношу-поэта взасос. «Мечту королевы» любая курсистка наизусть знает. То и дело подают ее на литературных вечерах с эстрады, а что королева зарапортовалась и говорит совсем не то, что хотела бы сказать, точно никому и невдомек. Не всех их — тебе одному, а уж, конечно, тебя одного всем им, — иначе и мечтать не о чем. У дедушки Крылова «медведя звери изловили» и делят его, и заяц выпрашивает у них для себя клочок его ушка. Но заяц — травоядное, и, скажите на милость, зачем ему медвежье ушко? А если взять писателей нынешнего века, то при спешности их работы им, конечно, недосуг все взвесить. У одного автора очень почтенной известности есть описание свадьбы в монастыре. На самом деле у нас этого не бывало с тех пор, как стоит русская земля. У другого, тоже почтенного автора, герой дважды снимает шубу.
— То есть?
— То есть сказано так: «Он быстро вошел в подъезд и сбросил енота на руки толстого швейцара». А потом, когда уж он поднялся в четвертый этаж, «подскочившая горничная ловко приняла его шубу».
VI
— Но если так критиковать, — воскликнула писательница, — то нужно произнести приговор, вероятно, над всеми авторами, кроме Гончарова, который точил свою фразу, как точат слоновую кость...
— Однако и Гончаров иногда дремлет, — улыбнулся Диодор Диодорыч.
— То есть?
— А разве вы не помните, как однажды у него Обломов улегся на только что выкуренную трубку?
И так как мы оба недоумевали, наш собеседник опять протянул руку к этажерке и раскрыл Гончарова.
— Вот первая часть «Обломова», четвертая страница, описание квартиры Обломова. «Если б не эта тарелка да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, — то можно было бы подумать, что тут никто не живет». Позвольте вас спросить, где лежал Обломов, если следовать правилам принятого синтаксиса и признавать, что указательное местоимение всегда согласуется с последним из стоящих перед ним существительных того же рода? На постели или на трубке?
Литературный скептик оглядел нас победоносным взором. Пишущая дама вздохнула и уронила замечание, что теперь она чувствует себя бодрее, а я невольно вспомнил одну хорошенькую поэмку Майкова. Появилась в Риме в мастерских натурщица Мариэтта из Альбано, чудной красоты, сводившая с ума всех художников Рима. «За Мадонн ее портреты почиталися в церквах», «а в стихах ее равняли и к богиням, и к святым». Приехал в Рим граф, меценат и археолог, — специально взглянуть на красавицу. Пришли ценители и застают поэтичнейшую картину. У яслей Мариэтта качает ребенка и, приложив пальчик к губам, делает знак вошедшим — «не будить!» Один восторг и очарование! Моделью бы ей быть для Рафаэля! «Вифлеемское тут было, что-то райское кругом!» Но граф археолог — очевидно, архиолух, — остался серьезен и потом оказался прямо разочарованным. Недурно-то, недурно, но — «три веснушки на виске!» А потом поэт встретил его в Ватикане. Ходит судья и критикует. «Поглядит — и в каталоге отмечает мысли вслух: «Торс короток!» — «Жидки ноги» (Аполлон-то!..) «Профиль сух!..» И дивясь его сужденьям, почитателей кружок повторяет с умиленьем: «вот так критик! вот знаток!»
— Вот и вы, Диодор Диодорыч, такой же ценитель. Но Мариэтты нашей литературы могут спать спокойно, — мы их рассматривать в микроскоп не будем...
— И что бы вы, если бы захотели, могли сделать из нас грешных! — кокетливо протянула писательница.
— О, это лакомое блюдо, — согласился Диодор Диодорыч, — и как-нибудь на досуге этим делом можно и следует заняться...