Вчера получил рукопись [второй части романа «Хождение по мукам»]. Тотчас же написал Вам письмо. Распорядился выслать деньги. Ночью прочитал рукопись — и вот сейчас, за несколько часов до отхода моего поезда [В. П. Полонский уезжал в Крым в дом отдыха], спешу набросать Вам несколько моих критических замечаний, крайне необходимых. Дело в том — мы ведь говорили с Вами на эту тему — отношение наше к роману «Хождение по мукам» — весьма серьезное. Такой большой художник, как Вы, вызывает к себе и отношение соответственное. В романе не должно быть (по нашему мнению) ничего такого, что неправильно освещало бы крупнейшие события, что бросало бы неверный свет. Нельзя, конечно, требовать (и мы не требуем), чтобы Алексей Толстой, которого мы хорошо знаем и высоко ценим, — чтобы Алексей Толстой рисовал события не такими, какими они ему кажутся. Но мы хотели бы, чтобы воспроизведение событий не противоречило нашим представлениям (объективным) об историческом недавнем прошлом, чтобы роман не бросал на события свет, враждебный революции, и т. п. В первых главах есть на этот счет сомнительные места. Я о них говорю в прилагаемых замечаниях с указанием страниц.
Вы рисуете революцию, находясь пока в том стане, против которого революция обратила свое острие. Такая позиция может быть даже очень полезной в том смысле, что, кроме Вас, вряд ли кто сумеет, да и сможет с яркостью и знанием дела закрепить навсегда все, что происходило в этом стане. Но вместе с этой положительной стороной такая позиция чревата опасностями: если вообще революция будет изображаться под углом зрения людей, пострадавших от революции. Эта точка зрения Вам, разумеется, не свойственна. Наши неоднократные беседы меня в этом убедили. Но в первых главах для читателя многое будет и неясно, и сомнительно. Односторонний отбор событий, положительные характеристики одних, сплошь отрицательные — других, характеристика революции только сценами насилий, темноты, звериной жестокости и т. п., неравномерное распределение света и тени — именно в таком материале, как революционный, имеет колоссальное значение. Мне кажется, что с этой стороны в первых двух главах не все обстоит благополучно. Роман будет печататься в дни, когда исполняется десятилетие Октябрьской революции. Теперь ведь даже у самых ярых врагов ее нет никаких сомнений в том, что это была революция, а не один лишь «бунт, бессмысленный и беспощадный». Был, разумеется, и бунт, но ведь не этот бунт был ее организующей силой. А это значит, мне кажется, что, кроме бунта, существовала и организующая сила, подлинно революционная, спасительная, прогрессивная, от успехов которой и зависело будущее страны и народа. Этот перегиб в сторону широких картин бунтовского разлива, при полном почти отсутствии организующей силы, — очень опасен. Эти мои опасения, разумеется, преждевременны. Я представляю, что для Вас они не существуют. Но говорю о них потому, что так пришлось. В дальнейшем изложении, разумеется, многое неясное в первых главах, сделается ясным. Но и в первых главах не должно быть ничего, что казалось бы двусмысленным или ошибочным. Потому-то я и пишу Вам это письмо — надеясь, что Вы на меня не рассердитесь. Так как печатать мы начнем с июльской книги, то у Вас есть время еще поработать над рукописью. Я присланную оставляю у себя, но, если Вы хотите, могу Вам ее послать. Мне очень хотелось бы, чтобы Вы ответили мне, по возможности не откладывая, — кажутся ли Вам мои замечания основательными или нет? Рукопись я Скворцову-Степанову не давал, хотя он интересуется романом весьма. Дам после того, как Вы либо посчитаетесь с моими замечаниями, либо отвергнете.
<...>
К 1 стр.
«Жалок и страшен» был Невский проспект. Но ведь «Невский» — не Петербург. Петербург в конце 17 года — это центр мировой революции, кипевший настоящим энтузиазмом. Ведь если писать роман о революции, а рисовать революцию, только ограничиваясь буржуазным кварталом, где революция оставила лишь следы разрушения, — картина получается превратная. Ведь именно в конце 17 года Петербург был великолепен своим революционным напряжением. Ведь этот город начал революцию, и слова «жалок и страшен» звучат очень пристрастно. С точки зрения людей, бежавших в «неизвестность», «тосковавших» по исчезнувшей жизни, — пожалуй. Но ведь с точки зрения этих персонажей нельзя создать и романа из эпохи пролетарской революции. Такие замечания напрашиваются сами собой.
Двусмысленно звучат первые строки «все было кончено». Что именно кончено? Современный читатель полагает, что все лишь «начиналось»... Первые ноты звучат очень уж погребально.
Возражения вызывают и «воззвания к совести и патриотизму русского народа». Ведь мы-то знаем, что авторы воззваний обращались не к «совести и патриотизму», а к «глупости», на которую они рассчитывали и в которой просчитались.
Непонятно также, почему «как-то по-дьявольски»? Если первые страницы романа написаны как бы от лица «прохожего», жавшегося к стене, — пожалуй, это верно. Но в таком случае — самый прием, мне кажется, неправилен. Он вводит в заблуждение и заставляет думать, что здесь говорит сам автор. А ведь этого нет на самом деле.
К стр. 2.
Вторая страница (после обращения «русские люди, опомнитесь» — показываются сами эти «русские люди») — также производит впечатление заостренной против революции.
На третьей странице мотивировка мужицкого бунта и неверна, и слишком мимолетна, поверхностна. Также вызывает много возражений.
Потому-то на четвертой странице совершенно не убедительно появляется утверждение о «бешеных взрывах идей», которые излучал умирающий Петербург, над которым даже в вое ветра было слышно (кому?) «Петербургу быть пусту». Эта песня была слышна лишь очень немногим и вряд ли ее стоит вводить как песню, напеваемую ветром.
На стр. 12 — «солдатские комитеты уничтожали последних боеспособных командиров». Нельзя так. Не в уничтожении командиров, и именно боеспособных, был смысл их смещения и т. п. Инстинкт самосохранения революции заставлял их смещать и уничтожать и т. п. Ведь так охарактеризовать деятельность солдатских комитетов — значит дать и оценку их деятельности, и показать ее смысл. Но ведь это не верно.
На стр. 23. На первый взгляд кажется непонятным, почему «организаторы спасения России от разнузданной черни — главнокомандующие Алексеев и Лавр Корнилов» и т. д.
Читатель поймет это так, что автор романа (а с ним вместе и редакция журнала «Новый мир») считают, что Корнилов, Алексеев и др. были действительно «организаторами спасения России от разнузданной черни». Не думаю, чтобы автор романа так именно определял их роль. Уверенно лишь могу сказать, что «Новый мир» так эту роль не может определить и не может солидаризироваться с таким определением. Эти генералы — были контрреволюционные генералы. Россия была не во власти разнузданной черни, от которой ее надо было спасать, а переживала подъем революционной волны. Борьба Корнилова с революцией была борьбой за монархию против революции, за эксплуататоров против эксплуатируемых. Так что весь абзац вызовет в представлении нашего читателя совершенно ложное представление о задачах, какие ставит себе автор романа. Читатель примет это как попытку реабилитации контрреволюционных генералов.
Все это мелкие заметки — я мог бы написать обстоятельно и подробно, но: сегодня еду и рассчитываю, что Вы не рассердитесь на меня за отрывочность и неполноту.