За годы работы в серии [«Жизнь замечательных людей»] мне приходилось встречать самых разных авторов — и тех, с которыми потом, как с книгой, жаль расстаться, и тех, с кем хотелось поскорее разминуться. И все-таки к каждому, независимо от симпатий, приходилось искать кратчайший путь (в интересах дела). Правда, не всегда и не все авторы ищут этот кратчайший путь к редактору. Чаще ищут.
Как-то раз мы с автором получили замечания от одного читавшего рукопись товарища. Мы внимательно пересмотрели каждую страницу, где были пометки на полях, и остались при своем мнении. Каково же было мое удивление, когда автор без всякого перехода объявил, что рукопись надо доработать.
— Позвольте, — изумилась я, — но ведь мы только что решили, что N неправ?
— Конечно, — ответил он невозмутимо. — Но ведь эти замечания не случайны. Я не убедил N своей рукописью. И сейчас, пересматривая эти места, вижу: и можно, и нужно аргументировать четче. Каждое ошибочное мнение имеет какие-то корни.
С тем же автором мне приходилось немало спорить, призвав на помощь все знания и красноречие. Он охотно менял там, где чувствовал необходимость перемен, но стоял «насмерть» там, где полагал, что я неправа. И все-таки каждую секунду я чувствовала в нем готовность, желание понять меня. И это очень облегчало мою задачу. Он помогал сформулировать то, что было порой мне самой неясно. В нем была заинтересованность и ни тени самодовольства.
Но вспоминается и совсем другой характер. Всегда процветающий, довольный собой и своей рукописью, этот автор обычно приходил в редакцию и начинал:
— А у нас, у писателей, вчера...
Когда же ему говорили, что глава никуда не годится, он спокойно отвечал:
— А вот у Льва Николаевича тоже была манера... и т. д.
«Мелкие речушки, — заметил как-то Стендаль, — мнят себя океанами. Для того им недостает лишь одного — размеров».
Над рукописью этого автора работали один за другим пять редакторов, выдыхался один — его сменял другой. Но автора, разумеется, это не смущало. Жаль, что в те времена, когда мне приходилось с ним работать, я считала, что худой мир лучше доброй ссоры.
Впрочем, раздражение — плохой помощник редактору. Два года назад я прочла в «Звезде» в «Горестных заметах» несколько абзацев желчи по поводу одной из наших книг. Рецензент написал резкие, оскорбительные слова. Это было несправедливо. Автор любовно вынашивал свое детище. Ни тогда, ни после я не могла понять, как можно в таком тоне говорить об авторе, которому имеешь предъявить один лишь мелкие, частные замечания.
Если бы редактор позволял себе так вести себя с автором, оставалось бы пожалеть о нашей литературе.
Замечания редактора должны помочь. Пусть порой они подхлестнут нервы, но не должны, ни в коем случае не должны вырыть пропасть между автором и редактором.
<...>
Как-то раз мне довелось редактировать рукопись одного своего приятеля. И вдруг — ожесточенный отпор. Простота отношений страшно осложнила мое положение редактора. Пришлось все тщательнейшим образом аргументировать. Что греха таить, частенько автор ведет с редактором своего рода дипломатическую войну: в чем-то несущественном уступает (хотя и не согласен), с надеждой (и справедливой), что редактор тоже уступит там, где автору это уже не безразлично. А эти авторские уступки балуют редактора, он начинает ощущать себя человеком, который априори прав. А тут вдруг такая отличнейшая встряска. Очень полезная.
Но даже при самом благоприятном для редактора обороте разговора автор не всегда сразу соглашается со всеми замечаниями. И честно говоря, отпор больше говорит моему сердцу, чем покорное «да, конечно», хотя сопротивление и сердит обычно. Оно естественно. Более естественно, чем поспешное согласие.
Если автор ожесточенно спорит, это доказывает прежде всего, что написанное им выношено, продумано, с ним он сжился.
Сколько раз бывало что проходит день-другой, неделя, месяц — и только тогда слышишь долгожданное: «А вы правы». Как дорога бывает эта коротенькая фраза. Она всегда искренна.
Случалось со мною и другое. Пока я убеждала автора в своей правоте, постепенно убеждалась, что прав-то он. И в том момент, когда он уже соглашался со мною, я знала, что ошиблась. По счастью, это случалось редко.
У нас обычно принципиальность редактора видят в том, чтобы стоять до конца. А я думаю — нет. Принципиальность — не в этом, а в том, чтобы служить правде, а не собственному самолюбию. Не замечала, чтоб много потеряла в глазах автора, когда в самый последний момент вдруг неожиданно с ним соглашалась.
Роль непогрешимого судьи — роль неблагодарная. К тому же и могущество редактора не столь уж велико. Не думаю, чтоб редактор был в силах помочь автору сделать больше того, на что тот способен.
<...>
Мне вспоминается очень недолгая работа с М. Ильиным над биографией Бородина. Это была одна из первых моих редакторских работ и одна из последних его книг.
Я очень тревожилась, с детства любила Ильина-писателя, как-то он воспримет мои замечания? Но с бóльшим вниманием нельзя было отнестись и к маститому редактору. Может быть, я не все еще умела аргументировать, но он угадывал с полслова. Кстати, потом привыкаешь к этому: умный, талантливый автор всегда чуток к чужому мнению. <...>
Ничего я не правила Ильину сама. Иногда, когда он задумывался, подсказывала ему свой вариант. Он соглашался, и тут же на ходу слегка менял фразу — по-своему. Помнится, я подчеркнула ему одинаковые слова. Он улыбнулся и сказал: «А вам не кажется, что это совсем неважно? Важно, что каждое из них стоит на месте. И в самом деле, мне позже пришлось убедиться в этом. Как мало заметны и мало существенны мелкие повторы в произведении ярком, насыщенном мыслью, где «все у места».