Ф. Левин в статье о книге (Вопросы литературы. 1961. № 3; см. текст 81) заподозрил Л. Чуковскую в намерении «механически перенести опыт
Логика простая. В самом деле, если нет ясных указаний, то как будто естественно следует, что «положительная программа» книги там, где приводятся положительные примеры, и особенно примеры так подробно развернутые, как глава о деятельности редакции детской книги в
Но пример есть пример, не нужно принимать его за циркуляр. Зачем при этом приписывать автору то самое мышление администратора от литературы, против которого в книге как раз и направляется главный удар?
<...>
Не единичными яркими фактами, а силой обобщенного звучания каждого из них и всех вместе ценна книга Чуковской. И такая обобщенность (иногда даже декларативность) письма в книге Чуковской помогает ставить на свои места понятия, спутанные чиновничьими искривлениями редакционной практики.
Если кого-нибудь спросить, как он понимает роль писателя, он скорее всего скажет, что, известное дело, писатели — инженеры человеческих душ. Относительно роли редактора явно будут разногласия. Едва ли кто-нибудь всерьез, а не по недомыслию усомнится, что писатели не менее нужны, чем инженеры и врачи, но можно ручаться, что найдутся люди, которые всерьез и обоснованно будут утверждать, что редакторы — вредное семя, что редакция — это чисто техническая инстанция книгопроизводства и т. д. И за такими утверждениями кое-что стоит. За ними стоит практика столкновений с бюрократическим отношением в литературе, с отношением к живой книге как к безличной подборке материала на какую-то из запланированных тем.
Много говорят и пишут о редакторском произволе, и слишком часто пишут и говорят в тоне индивидуальных обличений. А между тем редакторский произвол — это не вопрос личной честности, нечестности, характера редактирующего и т. д. Даже индивидуальный редакторский вкус, про который говорится, что в угоду ему искажается произведение, — понятие не единичное, а типовое. Поэтому сами по себе громовые примеры или несчетные указания здесь ничего не исправят.
Когда предполагается, что редактор должен подогнать произведение к «требуемой» схеме, как задачу к ответу, — это не индивидуальное заблуждение. Это прямое следствие чиновничьего редактирования, его рабочая установка. «Поэзия — вся! — езда в незнаемое». Это относится и к прозе. А шаблонная правка — всегда произвол, потому что настоящее художественное произведение не пишется по шаблону. А с другой стороны, умный «произвол» — «произвол» эксперта — это способ художественного воспитания, и нужен он всякому или почти всякому художественному произведению.
По мнению того же Ф. Левина, Л. Чуковская преувеличивает роль и значение редактора. Редактор, пишет Ф. Левин, нужен больше начинающему, неопытному писателю. И снова объективный смысл правки — борьба с шаблонностью чувства, языка, мышления — подменяется случайностями ремесла, а ведь редактирование, по Чуковской, — это не ремесло, а искусство.
Стоит по этому поводу вспомнить разбор книги Ф. Панферова у Чуковской. Писателя трудно назвать начинающим или неопытным, но его книге («Раздумье») очень был нужен настоящий редактор — «художник-педагог». Дело ведь не в «отдельных недостатках» книги Панферова, не в легко устранимых недочетах, а в том, что стиль книги — это и есть ее содержательность.
Приводя пример из произведения другого писателя, где мальчик-школьник «устанавливает связь» с девочками-школьницами, чтобы «поставить с ними дружбу», Чуковская делает резкое, обобщенное заключение: «Незачем приписывать нашему юношеству непреодолимую бюрократичность мышления. Незачем прививать ее нашему читателю с помощью канцелярского слога».
Именно: не просто неопытность, не просто плохой, суконный язык, а бюрократическое мышление. И повесть, в которой героиня — учительница — радуется «особой творческой радостью» за «воспитуемых» участников «двустороннего процесса воспитания...» и т. д., обнаруживает именно это вредоносное для читателя качество.
Так что в деятельности редактора могут оказаться нужными и правка, и даже «произвол». Тем больше ответственность редактора. Вопрос не в допустимости или недопустимости правки самой по себе — это каждый раз решается практикой. Решение же вопроса в том, чтобы редактор был способен на практике судить не по мерке, а по нормам искусства и умел предохранить от мерок художественную ткань произведения.
Ответственность редактора перед искусством и тем самым перед читателем утверждает Чуковская в своей книге.
<...>
В авторском предисловии, очень существенном для понимания замысла книги, Л. Чуковская пишет: «Редактируя художественное произведение, советский редактор помнит, что задачи идеологические решаются в этой области художественными средствами; вот почему в этой книге нет глав, специально посвященных задачам идеологическим: демонстрируя поправки и советы редактора, я нигде не разлучаю работу над образами, языком, стилем с работой идейной, а пытаюсь показать идеологию и художество в живом единстве». Это «живое единство» не есть некая условность работы редактора — это сама рукопись, само явление искусства. Именно с этого целого начинается работа редактора, а не с того шаблона перестраховщика, которому с воистину административным восторгом подчиняет свою деятельность редактор-упроститель.
В мышлении чиновника целое мертвеет, а стало быть, мертвеют и те слова и понятия, из которых это целое складывается. Живой смысл слов теряется. Слово «согласиться» для чиновника на деле значит «согласовать», и на месте меры появляется мерка. А между тем вопрос меры — живейший и важнейший вопрос для «художника-педагога», но именно меры, а не мерки. Мера искусства есть мера правды своего времени; это и есть редакторский критерий в подходе к литературе. «Признак безошибочный, — пишет Л. К. Чуковская, — ощущение правдивости рассказа, охватывающее читателя, ощущение естественности происходящего». Правда, «ощущение» — понятие достаточно субъективное, и нужно учитывать, что там, где дело касается искусства, у чиновника ощущения атрофированы. Во всяком случае, в служебном порядке ощущения правдивости он предпочитает не иметь.
А дело-то как раз в том, что ему ощущения иметь надлежит по должности, и чувствительность редактора к стилю должна быть повышенной. Чувство стиля и любовь к литературе как раз и есть самые основные производственные качества редактора.
«„...Любите ли вы писателя и вот эту рукопись, которую сейчас издаете?“ — следовало бы спрашивать у работников издательства, и не из призыва к прекраснодушию, а из соображений производственных: не любя писателей и не ценя их книг, нельзя быть ни редакторами, ни корректорами, ни секретарями, ни бухгалтерами, ни даже кладовщиками издательства», — пишет Чуковская.
Звучит, конечно, несколько парадоксально. И вообще — что это? Призыв к повальному самосовершенствованию? или не менее повальному снятию с должности?
Нет, ни то, ни другое. Просто речь идет о тех качествах, без которых невозможна личная ответственность редактора. А за то, что их порою нет, за то, что «всерьез спрашивать не с кого», ответственно издательство, атмосфера и дух издательства.
Автор устает, автору все надоедает, становится безразличным. Да и кто знает, а может, так и нужно, может, «им виднее»? А кому же «виднее», как не автору — человеку, чья судьба неразрывно связана с судьбой произведения?
Чего же ждать и что спрашивать с редактора в такой атмосфере безразличия и бездушия? Отношения и мысли извращаются. С издательством и в самом деле не поссоришься: оно не человек. Это, разумеется, не общий случай, речь идет не о кризисе издательской работы, но такое извращение понятия и чувства творчества становится возможным в душной атмосфере канцелярского конвейера. И именно о возникновении, природе и свойствах такой атмосферы пишет Чуковская с обилием ярких, резких примеров. Ведь такая атмосфера не рождается сама по себе из факта существования издательств, в основе ее лежат даже не ложные принципы, а превращение абсолютно верных принципов в общие слова; «принципиальность», не доведенная до практики. Так же, как в литературе содержание, идея становится звуком пустым, если отсутствует реальное, художественное единство замысла и создания.
Проще: писатель-конъюнктурщик не умеет писать, редактор-чиновник — читать. «Редактор-чиновник не умеет прочесть то, что действительно живет в тексте и под текстом книги, но умеет „вчитать“ в нее то, чего в ней и в помине нет: мистику, излишнюю грусть, призывы к уходу из жизни...» И это еще мягко. «Вчитывают» вещи и похуже.
У редактора появляется «второе зрение» — защитное зрение бюрократа-перестраховщика; и он начинает видеть «оттенки благоговения перед прошлым за счет настоящего», «минор», «логику — хорошо бы уйти из жизни», «озлобленность» и проч., и проч., и проч. Начинается борьба с произведением, и непререкаемое «Вон!» — страшное оружие такого редактора. А если автор, наоборот, «недотянул», можно ему в рукопись и вписать что-нибудь вроде «кругом была дивная природа».
Установка такого редакторского вчитывания и вычитывания — шаблон, схема, не имеющая к литературе ни малейшего отношения. Оно и в самом деле не нужно ни для кого и ни для чего: теряется понятие об искусстве — к нему такой редактор объективно относится как к графомании, — теряется связь с читателем вместе с доверием к нему и пониманием его потребностей. Писатель пописывает, читатель почитывает. Все на местах, но при чем тут художественная литература?
Сказать, что критерий редактора — это верность автора жизненной правде — значит еще ничего не сказать. Чиновники от литературы тоже считают себя борцами за правду жизни, за отображение ее истинного лица, которым, по их мнению, она глядит с плохих плакатов. Кто что и как ощущает — вопрос очень субъективный, так что ссылка на «самоочевидность» жизненной правды — это еще только декларация, заявка.
Но заявка эта для книги Чуковской реальна, потому что автор ориентируется на практику художественного редактирования, а следовательно — на практику искусства («книга о редакторском труде не может не быть в известной мере и книгой о труде писателя»).
И вот слово-образ, слово — элемент стиля, художественное слово и становится объектом анализа Чуковской в трех центральных главах книги — анализа, который разносторонне и вместе с тем целеустремленно определяет смысл и приемы редакторской работы над текстом.
Сила, которую редактор открывает и которой служит (первая глава так и называется «Новооткрытая сила») — индивидуальный талант автора, оригинальность, яркость и точность его стиля. В литературе не оригинальность, а именно «общеобязательность» убийственна, и примеры того, как образно-стилистические штампы уничтожают идею, которая, если отвлечься от художественного произведения, верна и неоспорима, особенно хорошо подобраны в книге.
Правильность для редактора (как и для писателя) означает образную точность, и писать правильно — значит уметь выдвинуть на первый план те стороны и свойства вещей и событий, которые важны в данном контексте. Т. е. правильность — это как раз обратное шаблонности, это смелость мысли и образа.
С языка, с чувства стиля, с умения в микроэлементах стиля находить и понимать образное целое начинается работа редактора. Уметь конкретно, ясно и глазами автора увидеть образное задание произведения, и не только увидеть, но и различать его лучше, а не хуже автора — первая задача редактора. Суметь вместе с автором, руками автора довести все частности произведения до уровня данного индивидуального и неповторимого таланта — деятельность редактора. Это тот самый неопределимый инструкцией уровень, на котором должно идти редактирование — уровень своеобразия, уровень таланта. И имеет дело редактор не с «идейностью», с одной стороны, и «художественностью» — с другой, а с живым единством того и другого — со стилем произведения. Мера, истина стиля есть мера художественной точности выражения. Это не значит, что идейность отодвигается куда-то на второй план: ведь высокохудожественное произведение не может не стоять на уровне идей своего времени — литература не высасывается из пальца.
И как от писателя требуется не безупречная анкета, а художественное произведение, так от редактора требуется не абстрактная «благонамеренность», а талант педагога и вкус художника. Быть редактором — ничуть не легче, чем писателем, и ничуть не меньше требует специальной одаренности.
<...>
Так же, как художественная литература начинается с первого сорта, независимо от того, первое это или двадцать первое произведение автора, так и в редакционной деятельности, если не понимать ее как делопроизводство, пользу литературе редактор может принести только уже будучи «художником-педагогом». Иначе он приносит литературе вред, ибо здесь даже непринесенная польза — уже потеря, и потеря невозместимая. Из того понимания деятельности редактора, которое принимается в книге Л. К. Чуковской за единственно верное, только это и следует.