О фактических ошибках в работах М. Залесского, В. Дмитриева, М. Полякова, В. Бузник

5

Остановлюсь несколько подробнее на отдельных работах.

Первая из них — книга М. Залесского «У истоков социалистического реализма (Драматургия периода Первой русской революции 1905–1907 гг.)» (М.: Моск. обл. пед. ин-т им. Н. К. Крупской, 1974).

Начну издалека. Существует такой обычай: ссылаться на архивные источники, когда документ не опубликован или когда цитируются отрывки, пропущенные или неточно воспроизведенные в публикации. И действительно, кому нужны эти указания, если имеются более доступные печатные источники? Такими ссылками нередко изобилуют диссертации, как доказательство учености их авторов, но не только они.

В книге М. Залесского мы сталкиваемся с подобными ссылками неоднократно. Зачем, например, ссылаться на архив Музея МХАТ с указанием шифра (стр. 11), или ЦГАЛИ (стр. 13), или Пушкинского Дома (стр. 14), если соответствующие цитаты взяты из примечаний В. Чувакова к сборнику пьес Л. Андреева (М.: Искусство, 1959)? Зачем ссылаться на архив Горького в Институте мировой литературы (стр. 200), если переписка Горького и Андреева давно напечатана в специальном томе «Литературного наследства» (1965. Т. 72) и т. д.1

С другой стороны, М. Залесский набрел на редкое издание, о котором пишет: «В Петербурге в годы первой революции существовал печатный орган „Архив освободительного движения 1905–1906 гг.“. Он издавался редакторами-издателями М. П. Хмелевым и Н. О. Новицким в 1906 году, а после этого издание было правительством запрещено. АОД дает интереснейший материал по истории революции 1905 года в Сибири, в частности по интересующему меня вопросу о роли театров в революции. Этот материал представляет выдержки из различных сибирских газет, сохраняющие для истории факты деятельности театров в период революции» (стр. 33). И дальше приводятся выдержки из «Нового времени», «Нашей жизни», «Руси», «Молвы», которые выходили не в Сибири, а в Петербурге. Лишь одно «Забайкалье» — газета сибирская, читинская. М. Залесский обильно пользуется этими выдержками, не заглядывая в самые газеты. Зачем же тогда пышно писать: «найденное мною сообщение о тобольской демонстрации» (стр. 36), «материалами ... найденными мною и ранее не опубликовавшимися» (стр. 39), — если все это взято из печатных источников и притом из вторых рук? Вообще цитаты, взятые не из первоисточников, — нередкое явление в книге М. Залесского. Почему, например, строки из газеты «Русская правда» приведены по другой газете — «Слово» (стр. 50–51)? Только потому, что они там попались на глаза? Кстати, об «Архиве освободительного движения...». Нельзя сказать о нем, что он «издавался... в 1906 году», потому что был издан только один номер, и к тому же не в 1906, а в 1907 году.

Отмечу еще несколько деталей, в какой-то мере характеризующих стиль работы автора книги.

На стр. 34 М. Залесский упоминает о том, что В. И. Ленин называл «Новое время» за его лакейство перед царизмом «Чего изволите». Это верно, но следует отметить, что Ленин, прекрасно знавший и очень любивший Салтыкова-Щедрина, воспользовался в данном случае его язвительной сатирической характеристикой газеты Суворина.

Неверно, что в 1904 году Л. Андреев «представил в „Знание“ рассказ „Из глубины веков“ (о Навуходоносоре), но Горький его „решительно забраковал“» (стр. 199). Рассказ предназначался не для «Знания», а для журнала "Правда«2.

Неверно, что пьеса Андреева «К звездам» «была запрещена цензурой до 1917 года» (стр. 208). Пьеса была опубликована в 1906 году в Х сборнике «Знания», а затем вошла в дореволюционные собрания сочинений Андреева. Запрещена же она была к постановке на сцене.

Лишено серьезных оснований утверждение, что Горький «безусловно... читал» нижегородскую газету «Вестник приказчика» (стр. 43): газета выходила в конце 1906 года, когда он был за границей. Между тем с этим утверждением связана сомнительная гипотеза, что печатавшиеся в «Вестнике» статьи подсказали Горькому мысль «изобразить профессионального революционера под именем конторщика Синцова — главного героя пьесы „Враги“... Горький вполне мог уловить прототипа своего героя в этой революционной газете». Странное к тому же представление о прототипе.

А вот уж нечто совсем непонятное. Говоря на стр. 48 о конфликте между трудом и капиталом в пьесах писателей «горьковской в то время ориентации», М. Залесский называет в их ряду «Детей Ванюшина» С. Найденова. Но где он усмотрел этот конфликт в пьесе Найденова — остается загадкой.

Этот список недоумений можно было бы продолжить. А ведь книга М. Залесского — «учебное пособие»!

В № 12 журнала «Наука и жизнь» за 1975 год напечатаны заметки В. Дмитриева «Из записной книжки литературоведа». Здесь, в частности, речь идет об одной мистификации Льва Толстого. «Написав в 1858 году рассказ „Сон“, он поставил под ним „Н. О.“ (инициалы Н. Охотницкой, жившей у тетки Толстого, Т. Ергольской) и послал от ее имени редактору газеты „День“ И. С. Аксакову», сообщив, что это «первый литературный опыт». Аксаков отверг «Сон», сославшись на загадочность и неопределенность его содержания. «Впервые,— сообщает далее В. Дмитриев, — рассказ „Сон“ появился в печати лишь в 1928 году в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого».

В этой заметке, занимающей всего строк пятьдесят, много неточностей и ошибок. Начнем со сведений о том, когда и где впервые был опубликован «Сон». Полное собрание сочинений — это 90-томное издание, известное под названием «Юбилейного». Но «Сон» в нем появился не впервые. Очевидно, В. Дмитриев имел в виду «Полное собрание художественных произведений» в 15-ти томах. Однако в третьем томе этого издания «Сон» тоже появился не впервые3.

Но это не все. «Сон» был написан не в 1858, как утверждает В. Дмитриев, а в 1857 году, и, кроме того, он никак не мог быть послан тогда в редакцию «Дня», поскольку газета начала выходить намного позже — с конца 1861 года. Произошло это только в 1863 году, то есть через пять лет.

Заметки В. Дмитриева помещены редакцией с целью удовлетворить любознательность читателей. Во всяком случае, перед ними напечатаны слова одного из них: «Меня интересует история литературы, биография книг, публикация исторических документов». Не обязывает ли это к большей тщательности и ответственности?

Недавно вторым изданием и огромным тиражом вышла книга В. Дмитриева «Скрывшие свое имя (Из истории анонимов и псевдонимов)» (М.: Наука, 1977). В ней собран большой материал и сделана попытка его классификации. Но вместе с тем немало в ней и ошибок. Об одной из них я говорил выше. Речь идет о «Сне» Толстого; неточности, связанные с ним, не устранены в книге (стр. 175). Обращусь к некоторым другим.

«Ижорский» Кюхельбекера — не повесть (стр. 34), а драма. На стр. 37 узнаем, что «Н. Г. Чернышевскому после его ареста в 1862 г. царское правительство навсегда запретило выступать в печати. Ведь ему вменялось в вину как раз то, что он оказывал чересчур большое влияние на молодежь своим романом „Что делать?“». Это весьма неточно. Через полгода после ареста, в январе 1863 года, следственная комиссия постановила, при рассмотрении повестей и статей Чернышевского, в случае «если в них не окажется ничего подозрительного», передавать их "для печатания с соблюдением общих правил цензуры«4. А роман «Что делать?» к моменту ареста вообще еще не существовал. Написанный, как известно, в Петропавловской крепости, он появился за полной подписью Чернышевского в № 3–5 «Современника» за 1863 год. Есть разные предположения о том, как это случилось, но факт остается фактом.

В главе «Литературный труд не в почете» В. Дмитриев пишет: «Одной из причин, заставлявших некоторых авторов скрывать свое имя, были сословные предрассудки» (стр. 49). И в качестве одного из примеров фигурирует В. Ф. Одоевский: «Князь В. Ф. Одоевский... свои „Пестрые сказки с красным словцом“ (1833) выпустил как „собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным“. Он подписывался также Плакун Горюнов, Доктор Пуф и т.д.» (стр. 51). Но может ли это свидетельствовать о «сословных предрассудках», если Одоевский печатал другие свои произведения — и их немало — под своим именем? «Свою настоящую фамилию — Герман — могли ставить восемь советских литераторов, — читаем на стр. 73, — из которых наибольшей известностью пользуется Юрий Герман. Не мудрено, что ряд его однофамильцев стал подписываться иначе; один из них известен как Эмиль Кроткий». Однако псевдоним «Эмиль Кроткий» «родился» значительно раньше, чем Юрий Герман начал свою литературную деятельность. Говоря о псевдонимах литераторов демократического лагеря 1860-х годов, В. Дмитриев называет и «Нового поэта» И. И. Панаева (стр. 115) Но «Новый поэт» появился задолго до этого, в 1840-х годах.

Останавливаясь на тех случаях, когда в целях обхода цензуры «антиправительственные и вообще нецензурные стихи» приписывались уже умершим поэтам, В. Дмитриев пишет: «А. Н. Плещеев в молодости подписывал революционные стихотворения именем уже скончавшегося Н. А. Добролюбова» (стр. 129–130). Трудно сказать с полной уверенностью, что именно имеет в виду В. Дмитриев. Во всяком случае, это было не в молодости Плещеева, потому что его молодость падает на 1840-е годы, а Добролюбов скончался в конце 1861 года. Надо думать, что речь идет о стихотворении Плещеева «По чувствам братья мы с тобой...». "Когда я жил потом в Москве, в 60-х годах, — сообщил Плещеев в 1889 году А. С. Гацисскому, — кто-то из молодежи, которому я в разговоре прочел эти стихи, просил меня продиктовать ему их, и записал. Но так как они очень нецензурны и если бы их у кого-нибудь нашли, стали бы добиваться, чьи они и проч., то записавший их поставил под ними имя Добролюбова, тогда уже умершего. И впоследствии мне несколько раз случалось слышать, как их при мне цитировали за добролюбовские«5. Итак, во-первых, это было не в молодости Плещеева, а в 1860-е годы; во-вторых, случилось только с одним его стихотворением; в-третьих, имя Добролюбова было поставлено под ним не самим Плещеевым. Не слишком ли много неточностей для двухстрочного сообщения?

На стр. 240 В. Дмитриев утверждает, что «под койнонимом (то есть общим псевдонимом. — И. Я.) Федор Неведомский Н. А. Некрасов на заре своей литературной деятельности выступил в „Пантеоне“ совместно с Ф. М. Рудневым. Он упоминает в письме к Ф. А. Кони 16 августа 1841 года: „По совету вашему и с помощью одного приятеля переделал весьма плохой перевод“ (речь идет о драме Бушерона „Звонарь“)». Но, во-первых, автором пьесы «Le sonneur de Saint-Paul» является не Бушерон, а Ж. Бушарди; во-вторых, из того факта, что Некрасов внес в перевод какие-то исправления (ни их количество, ни то, попали ли они в текст, опубликованный в журнале «Пантеон», — нам неизвестно), вовсе не следует, что это общий псевдоним. По всем источникам, которыми мы располагаем, это псевдоним водевилиста Ф. М. Руднева.

Не следует утверждать, что Каролина Павлова печаталась в «Современнике» под псевдонимом «Новооткрытый поэт», «скрывая от читателей свою принадлежность к слабому полу» (стр. 166), потому что она в «Современнике» вообще не сотрудничала, а два ее стихотворения были опубликованы в фельетоне Панаева под данным им общим заглавием «Стихотворения новооткрытого поэта». Павлова не имеет к нему никакого отношения. Статьи Н. П. Грот под инициалами «Р. Ж.» (Русская женщина) печатались не в «Нашем слове» (стр. 225), а в газете Н. Ф. Павлова «Наше время».

Я перечитал статью М. Полякова о поэзии А. Н. Плещеева, вошедшую в его последнюю книгу «Цена пророчества и бунта» (М.: Сов. писатель«, 1975). Статья бесспорно содержательная, но с огорчением встречаешь в ней некоторые странные вещи. Так, на стр. 475 говорится о том, что два года Плещеев провел в форте Перовский. По поводу названия форта сказано: «ныне г. Фрунзе». Но город Фрунзе раньше назывался Пишпеком, а на месте Перовска находится теперь город Кзыл-Орда.

На стр. 497 М. Поляков цитирует сочувственную рецензию на сборник стихотворений Плещеева, опубликованную в 1861 году в журнале «Русское слово». Об авторе рецензии, подписанной «К-ий», он замечает: «В. Крестовский (псевдоним Н. Д. Хвощинской)». Писательница Хвощинская действительно пользовалась этим псевдонимом, однако в «Русском слове» она не сотрудничала, а автором рецензии является будущий автор романа «Петербургские трущобы» Всеволод Крестовский (это его подлинная фамилия), в то время активный сотрудник «Русского слова». На стр. 507 читаем: «Критикуя стихотворение Майкова «Последние язычники» за надуманную тенденцию, он (Плещеев) говорит: «Мы убеждены, что когда он начал его писать, ему и в голову не приходил такой конец... В противном случае, он бы и начал его не так, а скорей, вместо прелестной и светлой картины жатвы, изобразил бы нам людей изнуренных, трудящихся в поте лица над обрабатыванием чужого поля, и тогда начало гармонировало бы с концом. Прежде чем просить духовного хлеба поэт попросил бы для бедных тружеников их собственного насущного. А в настоящем виде стихотворение вышло ни то, ни се... ни чисто художественное, ни так называемое современное». Читая это, испытываешь чувство недоумения. Ведь все это не имеет даже отдаленного отношения к стихотворению «Последние язычники». Цитата из статьи Плещеева — точная, но речь идет о совсем другом стихотворении Майкова — о «Ниве». Как видим, немного больше внимания, и всего этого легко было избежать.

<...>

В журнале «Русская литература» (1976, № 3) опубликована статья В. Бузник «О проблемах и принципах построения истории русской советской поэзии». Это проспект двухтомной «Истории русской советской поэзии», которую готовит Институт русской литературы Академии наук СССР. На стр. 49 В. Бузник пишет: «Вся поэзия 30-х годов развивалась под знаком этого расширения внутреннего мира поэтов. В сюжетные стихи, например Луговского, свободно и естественно во множестве входили „механики, чекисты, рыбоводы“, рядовые трудящиеся массы, внутреннее родство с которыми автор не просто сознавал, но гордился им („мы одной породы“)». Но ведь слова, заключенные в кавычки, принадлежат, как известно, не Луговскому, а Багрицкому. В его полемическом стихотворении 1929 года (а не 30-х годов) «Вмешательство поэта» читаем:

Можно, конечно, характеризовать одного поэта словами другого, но в таких случаях принято это оговаривать. Здесь же, в приведенной цитате, они явно приписаны тому, кто их не писал. Желательно, чтобы в «Истории русской советской поэзии» таких ошибок не было.

Имеются промахи и в книге того же автора «Русская советская проза двадцатых годов» (Л.: Наука, 1975). Роман Андрея Белого «Петербург» датирован 1914 годом (стр. 61), но из трех сборников «Сирин», где он впервые напечатан, два появились в 1913 году. «Цветные ветра» Вс. Иванова вышли не в 1921 (стр. 133), а в 1922 году. «Трехтомный роман Пантелеймона Романова „Русь“» В. Бузник относит к 1926 году (стр. 160), но почему трехтомный и почему в 1926 году? Первая часть этого, так и не завершенного романа вышла в 1923 году, а четвертая и пятая — в 1936 (с датой: «1926–1936 гг.»). «Трансвааль» Федина неверно датирован 1928 годом (вместо 1926), и это не опечатка, потому что в противном случае ему не место в абзаце, начинающемся словами: «К концу двадцатых годов...» и т.д. (стр. 225).

Статья Луначарского, которую цитирует В. Бузник (стр. 44), называется не «Интернационал и интеллигенция», а «III Интернационал и интеллигенция». На стр. 61 она сообщает: «Одним из своеобразных центров этого направления явился выходивший в первые годы Октября альманах „Скифы“». Слово «выходивший» вводит в заблуждение, потому что после Октября — в самом конце 1917 или в начале 1918 года — вышел только один (второй) сборник. Несколько дальше (стр. 67) встречаем указание, что «Е. Замятин не печатался в „Скифах“». Это неверно: именно в этом, втором сборнике опубликована его повесть «Островитяне».