...В качестве важнейшего средства работы редактора, в том числе и его оргуправленческой работы, выступает системное представление будущей книги. (Здесь полезно вспомнить, чтó говорилось о системном подходе и представлении объектов, когда мы «перечитывали Куфаева» — см. с. 228 [сборника «Книга в системе общения»]. Подчеркну, в частности, еще раз, что здесь используется особое, если угодно, системодеятельностное представление в отличие от более распространенных натуралистических системных представлений, которыми оперирует, обсуждая работу редактора, например, Е. Шлюпер (см.: Книга. Исследования и материалы. М., 1994. Сб. 67). Пока, правда, книжники рефлектируют и осмысливают свою работу иначе. Говорят, в частности, о функциональном анализе. Но функциональный анализ, или метод, является редукцией системного подхода либо, может быть, точнее, приложением его к задачам проектирования, в каковом качестве он используется в издательском деле.
Апеллируя к системным представлениям, часто пользуются образом этажерки, по полочкам которой «раскладывается» соответствующее содержание. Итак, представляя будущую книгу системно, мы выделяем и кладем на полочки:
сверху
1. Системообразующий процесс, т. е. объемлющую книгу деятельность (например, чтение);
снизу (сообразно выделенному процессу)
4. материал (если речь идет о чтении, то текст будущей книги),
а в середине
2. функциональную структуру (наименование произведения, содержание, предисловие, части, отдельные статьи и т. д. вплоть до отдельных фраз) и
3. соответствующую этой структуре организацию материала — текста книги.
Иными словами, редактор мысленно имитирует работу читателя с будущей книгой, откуда и выстраиваются представления о функциональной структуре книги, ее элементах и надлежащей организации материала. Функциональный анализ, собственно, и строится таким образом, но это обстоятельство не осознается, хотя представлению о функциях будущей книги и ее основных элементов неоткуда взяться, кроме как из системного подхода в указанном его понимании. Конечно, «хоть горшком назови, только в печку не ставь», но приходится иметь в виду, что назначение и возможности системного подхода много шире функционального: он используется отнюдь не только в проектировании.
Имея в виду оргуправленческую составляющую работы редактора, очень важно, чтобы и другие действующие лица работали в рамках системного подхода. (Собственно, для этих целей, т. е. для обеспечения совместной работы представителей разных профессий и разных позиций, он и разрабатывался. См.: Щедровицкий Г. Системное движение и перспективы развития системно-структурной методологии // Щедровицкий Г. Избр. труды. М., 1995. С.
Особенно наглядно видна роль системных представлений применительно к тому направлению работы редактора, которое связано с подготовкой рукописи к печати и включает проектирование и создание «аппарата книги»: всех тех элементов, которыми рукопись обрастает, превращаясь в книгу. Дело в том, что автор, даже когда он участвует в издании своего труда, в большинстве случаев не задумывается о «технических» вопросах (для него они такими и являются), тем паче, что для их решения, как правило, нужны специальные знания и умения. Имеются в виду вопросы, связанные со структурой будущей книги и даже структурой оглавления или содержания, указателями, примечаниями и комментариями, библиографией, оформлением таблиц и рисунков и т. д. Перечисленные элементы самым непосредственным образом влияют на «потребительские качества» книги. Для примера сошлюсь хотя бы на предметные (или тематические) указатели, которые не слишком часто встречаются в нашей «научной» литературе, а еще реже толково составляются. Это, конечно, большая работа, но делается она однократно и избавляет тысячи читателей от мучений в поисках нужного места в тексте. (Могу сослаться на собственный опыт: для текстов, с которыми я серьезно работаю, приходится самому составлять указатели.) На мой взгляд, забота обо всем этом и есть ядро профессиональной работы редактора 2. Недаром именно эти вопросы оказались предметом специального анализа в книге А. Э. Мильчина под названием «Культура издания, или Как не надо и как надо делать книги» (М., 2002). В названной книге есть специальная статья, посвященная функциональному анализу аппарата книги, так что у меня нет нужды говорить об этом подробнее.
* * *
Наибольшие споры вызывало и вызывает... третье направление работы редактора, которое связано с редактированием авторского текста. Если вспомнить о «миссии» советского редактора, это не удивительно. Мильчин представляет редактирование текста как «процесс анализа, оценки и совершенствования вместе с автором произведения, предназначенного к изданию, а также оснащения его необходимым для читателей аппаратом» (из письма к автору). Это представление последовательно развертывается в уже не раз упоминавшейся «Методике...». О работе над аппаратом издания говорилось выше, — по-моему, это очень важное самостоятельное направление в деятельности редактора, — что же касается совместной работы редактора с автором, то я хотел бы начать с одного замечания, которое считаю принципиальным. Слова «редактор» и «автор» я предлагаю понимать не как обозначения разных людей, а как наименования разных позиций (т. е. не морфологически, а функционально). Тогда они могут относиться как к разным людям, так и к одному человеку, совмещающему в своей работе эти две разные позиции.
Могу пояснить сказанное собственным примером. Мне нужен внешний редактор, поскольку, погружаясь в размышления по намеченной теме и фиксируя их ход и результаты, я концентрирую внимание на текущем фрагменте текста и теряю контроль над формой изложения материала в целом. Чтобы привести написанное в порядок, я должен дать ему «вылежаться», посмотреть свежим взглядом... Вот это «посмотреть свежим взглядом» и начать править и переписывать текст — это и есть работа редактора, в роли которого выступаю я сам. Сложные тексты (например, данный) приходится переписывать не один раз, для этого нужна куча времени, которого, как известно, всегда не хватает. Поэтому я и говорю, что мне нужен внешний редактор. Однако есть авторы, которые пишут сразу набело, другим авторедактирование дается легче и быстрее, чем мне, третьи же, наоборот, вообще не способны к такой работе. Тексты этих третьих если не подвергаются тщательному редактированию, то вообще могут оказаться неудобопонимаемыми — притом, что бывают и вполне содержательными. (Не хочу называть имен, но мог бы привести немало примеров такого рода, в том числе из области современной гуманитарной мысли.)
Так вот «Методика редактирования текста» с равным успехом применима к работе как внешнего, так и внутреннего редактора. На мой взгляд, это не только учебное пособие для издательских редакторов, но и незаменимое пособие для пишущих, пользуясь которым можно совершенствовать искусство письма. Что же касается профессиональной редакторской деятельности, то с учетом сказанного я, не будучи оригинальным, на первый раз уподобил бы работу издательского редактора над авторским текстом работе критика. Редактор предъявляет автору свои критические соображения и замечания, а уж дело автора, как к ним отнестись: принять или не принять (за вычетом очевидных ошибок, которые необходимо исправить). Правомерность такой установки, кажется, подтверждается практикой издания книг в авторской редакции. (Чтобы не ходить далеко за примерами, сошлюсь на книги В. Кричевского [Кричевский В. Г. Поэтика оттиска. М., 1995; Он же. Николай Ильин: «У меня есть кое-какие мысли относительно наборной обложки». М., 2000; Он же. Типографика в терминах и образах : в 2 т. М., 2000; Он же. Обложка: графическое лицо эпохи революционного натиска,
Следующие мои соображения связаны с основополагающей идеей «редакторского анализа текста» и со следующим пассажем в «Методике редактирования текста» (с. 27): «Знание того, каким будет предположительно результат чтения произведения печати и каким он быть должен, чтобы можно было произведение оценить и при необходимости исправить, и есть то знание, которое добывается с помощью редакторского анализа. Таким образом, редакторский анализ в самом общем виде можно рассматривать как исследование-прогноз...» Построить прогноз результатов чтения (а точнее, предвидеть, предугадать их) для читателей определенной социальной группы в принципе можно, но для этого редактору (или автору — далее я не буду об этом напоминать), действительно, нужно проводить достаточно хитроумный анализ текста. Еще более проблематичным кажется получение знаний о должном результате прочтения (см. далее). Попробуем разобраться.
При всех обстоятельствах в основе «редакторского анализа» лежит, конечно, «просто чтение», лишь над которым может надстраиваться какая-то «работа». Заключаю «просто чтение» в кавычки, поскольку чтение при всей своей распространенности и обыденности кажется процессом крайне сложным, а притом, что из высказываний о нем можно составить многотомную хрестоматию, еще недостаточно осмысленным и плохо изученным. Я уже признавался в том, что осмыслить феномен чтения в целом мне пока не по силам. (Что мне: на том же месте споткнулся когда-то Ролан Барт. См.: Барт Р. Система моды: статьи по семиотике культуры. М., 2003. С. 489 3.) Полагая вслед за ним, что «чтение по самой своей сути есть поле множественных, рассеянных практик, не сводимых друг к другу эффектов...», попробуем поговорить немного о чтении применительно к работе редактора.
Здесь мало различения чтения-1 (которому учат в школе) и чтения-2 («творческого» чтения), о котором я писал в «Заметках библиофила» (с.
Для редакторской работы не менее важно различение читательских стратегий, которые я обозначил бы, в частности, как чтение — по интенции — текстуальное и контекстуальное. Текстуальным я называю чтение «отдельно взятого» текста, предполагающее, что текст может быть понят изнутри его самого. Напротив, контекстуальное чтение основывается на реконструкции ситуации написания текста и тех смыслов, которые мог вкладывать в него автор. В первом автор элиминируется, во втором, напротив, встает в полный рост как собеседник читателя и — хронологически — в первую очередь редактора. (Соответствующие «теории» чтения могут при этом трактоваться как превращенные формы читательских стратегий.) В работе редактора это различение актуализируется, когда он общается с автором вживе: смыслы, вкладывавшиеся автором в текст, могут быть эксплицированы прямо и непосредственно и соотнесены с пониманием текста редактором и теми смыслами, которые он «видит» в тексте 4.
Но, если иметь в виду приведенный выше пассаж из «Методики редактирования», то наибольшее значение для редактора наряду со всем сказанным имеет особая стратегия — чтение в заимствованной позиции (в отличие от обычного чтения в собственной позиции): он должен угадать, как будет читать и прочтет текст книги будущий читатель, представляющий, естественно, ту или иную группу, к которой сам редактор в большинстве случаев не принадлежит. (Здесь, может быть, полезно заметить, что читательские группы не «объективно существуют» в обществе, а выделяются так или иначе в зависимости от решаемой задачи. Какая книга, такая у нее и читательская аудитория.)
Пожалуй, введенных различений достаточно, чтобы поставить следующий кардинальный вопрос. Будущий читатель ведь тоже человек свободный и, обращаясь к книге с разными целями, может пользоваться различными стратегиями чтения (за вычетом, разве что, чтения в заимствованной позиции, для обычной жизни достаточно экзотичного). С учетом этого обстоятельства предполагаемый прогноз, который надлежит делать редактору, становится проблематичным. Полагаю, что, мысленно реконструируя работу редактора указанным выше образом, А. Э. Мильчин не думал о разных стратегиях чтения, а ориентировался на некое усредненное «чтение вообще» или массовое чтение. (Вспомним, что писал по этому поводу Е. Добренко.) Логика законная: как говорится, на каждый чих не наздравствуешься. Стоит все же заметить, что даже и с учетом последнего обстоятельства означенная реконструкция предполагает такой колоссальный разрыв уровней интеллекта редактора и читателя, который кажется едва ли не фантастическим.
Еще более запутанной предстает ситуация с конструированием должного прочтения текста будущим читателем, из которого в конечном счете должна появиться новая редакция текста (или утвердиться старая, авторская). Понятно, что при всех условиях речь идет о некотором проекте новой редакции, который принципиально не может быть вычитан из наличного текста. Так или иначе, редактор должен его выдумать, апеллируя к собственным (либо реконструируемым авторским) идеалам. Проект должен отвечать на вопрос: что автору следовало сказать (что он хочет сказать «на самом деле»), дабы добиться желаемого эффекта — в отличие от того, что тот сказал, может быть и неудачно, фактически. Конечно, редакторский проект зависит и от исходного текста, однако такая «двойная зависимость» — это форма проявления исстари известной проблемы соотношения сущего и должного. Повторю: редакторский проект не может появиться напрямую из «редакторского анализа» текста. Такого рода проблемная ситуация требует для своего разрешения принципиально иного, нежели анализ, подхода.
Это я готов положительно утверждать, а дальше хочу предложить свою версию реконструкции работы редактора с текстом, которая представляется мне характерным примером проектно-аналитической деятельности. А именно: я полагаю, что работа редактора содержит три основных элемента, основывающихся на более или менее свободном чтении рукописи и реализующиеся в ходе ее дальнейшего инструментального прочтения. Работы первых двух видов осуществляются только совместно, в непрерывном соотнесении друг с другом: это анализ авторской рукописи в свете одновременно формируемых представлений об «идеальном» тексте, идеальном, разумеется, для предполагаемого места и назначения будущей книги в системе общения 5. Работы третьего вида должны отвечать на вопрос: как преобразовать наличный текст, чтобы добиться его приближения к идеалу.
Если говорить о внешнем редакторе, то важнейшая особенность его деятельности состоит в том, что работы третьего вида, переходящие непосредственно в правку рукописи, могут осуществляться только совместно с автором либо по согласованию с ним. Дабы реализовать свои пожелания, редактор предлагает свой вариант (а еще лучше — варианты) текста, либо для начала обращает внимание автора на те особенности рукописи, которые могут вызвать ненужные затруднения читателя, ввести его в заблуждение или привести к иным негативным — с точки зрения организации диалога — последствиям. Существенно, что ситуация эта в принципе одна и та же, идет ли речь о конструкции отдельной фразы, или о структуре произведения в целом.
По этому поводу полезно вспомнить о миссии редактора, ибо здесь возможны две установки. Первая — советская, когда должное понимание и соответствующая редакция прочитанного является должным для всех, включая автора (т. е. редактор знает истину и навязывает ее автору), и вторая — не советская, когда редактор имеет свои личные соображения по поводу прочитанного, которыми делится с автором. Примет ли их автор, повторяю, — его дело, поскольку авторский текст на то и авторский и подписан именем автора, редактор же обозначен (да и то, кажется, только в советской традиции) в выпускных данных, и только в особых случаях на титуле. Дальше развертывается диалог редактора с автором, правила которого достаточно ситуативны, зависят от издательства, типа издания, текста издательского договора с автором, и т. п. Последнее слово (если противное не оговорено издательским договором) всегда принадлежит автору. В общем случае я добавил бы только, что задача редактирования как одного из важнейших занятий редактора видится мне в расширении пространства мышления автора, т. е. в разработке и предложении ему спектра возможных альтернатив (по поводу обсуждаемого решения автором какой-то текстовой проблемы).
Наряду со сказанным надо учитывать важное привходящее обстоятельство: слово «анализ» (текста) употребляется здесь совсем в другом значении, чем привычное, в значении, которого пока может и не быть в словарях, но на практике оно используется достаточно широко. Привычная «разборка» на части при этом сохраняется как элемент анализа, но акцент приходится не на анализ в противоположность синтезу («сборке»), а на две другие оппозиции. Во-первых, речь идет об анализе (сущего) в противоположность воображению (должного). Во-вторых, — о том, что анализ выполняется всегда для каких-то прикладных целей, в противоположность научному исследованию, дающему новые знания (как они при этом будут употребляться и будут ли, не важно). В данном случае текст рукописи не исследуется «вообще», а анализируется на предмет артикуляции позиции автора, оценки точности выражения мысли, удобопонимаемости, соответствия литературным нормам и т. д. В этом, кстати, состоит момент отличия работы с текстом редактора от изучения текста в рамках разных научных дисциплин (прежде всего, лингвистики и литературоведения).
Хотя в целом отличие это более фундаментально, и к сказанному нужно добавить, как минимум, следующее. Наука только изучает, исследует текст, получает о нем новые знания, редактор же настроен на его изменение 6, и анализ, — а не исследование — служит для него лишь вспомогательным (пусть при этом и важнейшим) средством работы. Далее, очень важно, в какой контекст погружается текст в процессе его анализа и изучения; как чтó, в каком качестве материала для конструирования тех или иных высказываний; в литературоведении — в качестве характеристики писателя, литературного жанра или направления, в качестве материала стихосложения и т. д., и т. п. Историк работает с средством работы. Далее, очень важно, в какой контекст погружается текст в процессе его анализа и изучения; как чтó, в каком качестве изучается текст. Например, в лингвистике текст может изучаться в качестве образца языка того или иного народа и текстом как с источником, философ — как с формой мысли. Редактор сообразно сказанному ранее анализирует текст произведения будущей книги (журнала, газеты) с точки зрения его места и назначения в системе общения автора с читателями, читателей друг с другом — по поводу прочитанного или в связи с прочитанным. Таким образом, работа редактора с текстом в корне отличается от работы ученого, какую бы науку последний ни представлял.
Попросту говоря, редактор — не ученый, а редактирование — не наука: из лаборатории исследователя текст выходит таким же, каким он был на входе; из кабинета редактора (в особенности, если там присутствует автор), по идее, выходит другой текст. Я бы сказал, что редактирование следует мыслить как особый тип преобразовательной деятельности с текстом (письменной) речи: в одном ряду, скажем, с деятельностью переводчика, актера, средневекового скриптора или современного книжного дизайнера. Иными словами, редактирование представляется мне одной из многочисленных разновидностей гуманитарной инженерии 7. Если же говорить о науках, призванных обеспечить редактора необходимыми знаниями, то это, в первую голову: герменевтика, поэтика, стилистика, текстология. Практика редактирования (и множество других практик) нуждается в развитии направления мысли, родственного бахтинской «металингвистике», лингвистике (теории) текста, или теории дискурса. Я назвал бы его сегодня для ясности (по аналогии с языкознанием) «речезнанием», т. е. учением о синтагматических структурах речи в отличие от классического языкознания, имеющего своим предметом парадигматику языка. Боюсь, однако, что если мыслить подобное учение в форме классической науки, то перспективы такой науки, как и фигурирующей у некоторых авторов «тоерии редактирования», проблематичны. Еще Ролан Барт писал, что «текст ― акт одноразовый», а потому «иллюзорна какая бы то ни было индутивно-дедуктивная наука о текстах ― у текста нет „грамматики“» (Барт Р. Избранные работы. М., 1994. С. 418). Мои резоны по этому поводу,― поскольку они сильно выходят за рамки темы данной статьи,― будут изложены далее [в статье «Контекст», с.