Целую десятилетку Гала прослужила в большом литературном издательстве. Где проблемы Великого как бы и не существовало. Дисциплинированные худлитовские авторы даже намеками не пытались перекликнуться с изгнанником. Лишь Мария Илларионовна поминала нобелевца недобрым словом. Говорила сердито, что ее Саша по сравнению с тезкой оказался дурачком, деревенским валенком. По ее выходило, что Александр Трифонович был тем дубом, которого забодал хитроумный бычок... Упрощала, конечно, как все вдовы. <...>
...И вот, слава богу, дожили. Выполняется условие изгнанника: сначала в Россию должны вернуться его произведения. По подписке выпускают собрание сочинений. Скандального качества: на газетной бумаге, шрифт слишком мелкий, переплет разваливается.
А через полтора года Гала попала в штат журнала под голубой обложкой. Когда на ее стол положили рукопись Великого, не поверила своим глазам. От благоговения вымыла руки, прежде чем вытащить листки из коричневого крафтового конверта. Сверху на нем было зачеркнутое «Многоуважаемому...». (Великий использовал присланную ему упаковку. Зэковская привычка экономить.) Во второй строчке — четкими письменными буквами название журнала. В третьей — полное имя зава в дательном падеже, подчеркнуто. Далее в скобках вкусное словцо «добавок» и дата — 26.3.96. И совсем внизу, под ровной черной линией, проведенной от руки, — первый инициал автора и его фамилия.
Безупречно отпечатанная рукопись — так, будто это сверстанные книжные страницы. Большие поля, крупный шрифт, ударения проставлены от руки и повторены на полях: каждое покоится внутри черной галочки. В конце восьмого листа и в начале девятого начерчен угол, в нем четкими письменными буковками не термин, а опять свое слово — «просвет». Чтобы не потерялся пробел между абзацами.
Ничего не знала Гала о том, как работать с Великим, но нюхом почуяла, что автор — педант. Уважаю! Пару опечаток, пропущенные запятые поправила не ручкой, а карандашом. Каждую свою стилистическую помету обдумала и на полях коротко обосновала. В общем, fecit quod potui...[я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше. — лат.] Сделала что смогла и передала секретарю Фонда. На следующий день несколько человек прямо с порога вместо «здрасьте»: «А вам уже Великий звонил!» Только села за стол — задребезжал телефон.
Слов Гала не запомнила. В голове остался негромкий, незвонкий голос, учительская интонация и смысл сказанного: он посылает ей подарок — изданного без купюр «Теленка» и рукопись с принятыми поправками. А орфография и пунктуация у него своя — корректорам отдал правила, пусть взглянет. «Спасибо. Мы с вами еще поработаем», — очень вдохновляюще прозвучало. <...>
К тому времени работали так: все свои вопросы и предложения Гала сообщала жене Великого. Лично. Та либо сама появлялась в редакции, либо приглашала Галу: очень вежливо просила, по-дружески, зайти в их московский штаб. Мол, она не может отлучиться. И подробно, но совсем без рекламного нажима, рассказывала про каждодневную работу Фонда, который на гонорары за «Архипелаг» помогает бывшим и нынешним политзаключенным и еще много чего похвального делает...
Кто не захочет увидеть историческую квартиру, где в феврале
Жаль, нет вешалки. Теперь тут европейский стиль... Несколько крупных шагов, и Гала в кабинете, где по телефону что-то четко требует жена Великого. Кивнув гостье, она скашивает большие карие глаза — показывает на стул рядом с собой.
На столе уже раскрыта папка с рукописью. Не терпится посмотреть. Гала листает страницу за страницей. Вся правка внесена красным — не пропустишь. Вот убрано третье «еще» в одном абзаце, а третье «уже» не тронуто... «Шля приветственные телеграммы» — оставлено без изменения. Смело... Карандашная запятая обведена чернилами — принято. Американский Президент был с большой буквы. Согласились понизить.
Вдруг красные пометы пошли гуще, в тексте появились вычеркивания, на полях — не только отдельные слова, но и целые строчки поверх карандаша. Будто рука автора легла на руку редактора... Угу, в том месте, где Великий приводит газетные отклики о себе. Несколько страниц высокого стиля... Цитаты, конечно, но ведь в переводе... И он сам их печатает... Редактируя, Гала тонкой линией подчеркнула повторы выспренных эпитетов, а совсем уж барабанную дробь и литавры убрала в деликатные квадратные скобки — купюры предложила сделать. Этическая цензура не во вред.
Кое-что приняли. Теперь, слава богу, мемуар не так неловко читать. Теперь «величественное видение» стало просто «масштабным». «Говорил с мощью и величием» вообще вычеркнуто. «Речь прекрасная» заменена на «необходимую». А гарвардская речь уже «вызвала гулкое эхо, и куда раскатистее, чем я мог предвидеть» вместо «несомненно имела успех, и куда больше...».
«Все просмотрели? Понятно?» — жена Великого положила трубку и тоже склонилась над рукописью. Не порывисто, а величаво. <...>
Долго и подробно — как бы доказывая свою компетентность — жена Великого объясняла, почему «предысторию» они пишут не по общим правилам, почему тут ставят запятую, а тут нет... (Зачем столько лишних слов? А-а... может быть, она ищет свою позицию относительно творчества мужа...) <...>
...Еще целый год печатались новые части мемуарной книги, и Гала старалась изо всех сил. Переусердствовала, конечно. Один из пасквилей, изданных в советское время как контрпропаганда, Великий разбирал по косточкам, подробно. И, естественно, разбивал. Большие цитаты требовали проверки — рутинное правило журнала. Гала заикнулась о той книге. Первую просьбу пропустили мимо ушей, на вторую ответили, что трудно будет отыскать, но, мол, постараются...
Сроки поджимали: Великий всегда сам указывал, в каком номере печатать его текст, а тут еще оставил минимальное время на подготовку. И Гала отправилась в Ленинку. С десяти утра до семи вечера прокорпела. С любовным свиданием можно сравнить такое сидение... Даже больше... Ведь болтая друг с другом, расслабляешься и нет-нет, да ляпнешь то, что не думаешь и не чувствуешь. Заносит любого. А писатель отвечает за каждое свое слово. Входя в его рукопись, соприкасаешься с самым глубоким, что есть в человеке. Большая близость...
В первой же цитате Гала обнаружила неточность, а потом они пошли как рыжики в еловом подлеске — косяками. Азартно было находить и попутно сортировать нечаянные описки и редкие сознательные искажения. Там фраза оборвана, тут падеж изменен... И если все поправить, то где-то от аргументации придется отказываться...
Оставив на рукописи многочисленные карандашные следы своей с ней встречи, Гала переправила ее автору. «Бедная вы, бедная! — пожалела ее жена Великого, когда они сели рядом перед листками. — Такая огромная работа...» Он не изменил ничего. Кажется, даже ни одной запятой. А жена Великого, вкладывая в руку Галы большой мягкий ластик, перевела разговор: «Мне только что принесли фотографии со свадьбы сына... Хотите посмотреть?» <...>
Через два месяца была готова следующая глава мемуаров. И опять Гала старалась. Сосредоточилась, чтобы как можно деликатнее сформулировать саднящее ее противоречие: обычная, рядовая человеческая небрежность то и дело выдается за системное сопротивление западного мира русскому Великану. Конечно, частного человека все эти неурядицы ужас как раздражают, но тут же речь о великом писателе...
...Гала постояла под душем — как в барокамере, приспосабливаясь к перепаду температур: с теплой домашней на холодную служебную. И только сняла махровый халат — звонок. Жена Великого: «В Москву не могу приехать. Передаю трубку автору, обсудите все с ним».
Минут сорок глуховатый, но энергичный голос с неполной редукцией безударных гласных подробно и неторопливо разъяснял, какие замечания принимает, а какие — нет. Еще раз Гала убедилась, что не вникнуть ей в его систему орфографических и пунктуационных правил. Проще вызубрить. Ни разу не коснулся Великий тех мест, где была предложена, так сказать, этическая правка. Просто проигнорировал? Нет, не совсем так, раз сказал: «Вы ни разу не сделали пустого замечания. Если я не все принимаю, это не значит, что я над ними не думал...» <...>
Примерно через полгода сообщили, что Великий вот-вот даст последнюю главу воспоминаний. А у Галы путевка в Переделкино — надо уединиться, чтобы закончить свой роман. Просит известить мужа, когда рукопись поступит в редакцию, — он, мол, курьером поработает. И с главным объясняется: «Не хочу, чтобы они решили: раз не пригласили на церемонию, то я отказалась от редактуры»...