Заходил Каверин, и я ему передал свой вариант последних глав Эренбурга, с тем чтобы он посмотрел их и показал вдове Любови Михайловне. Он сказал, что в требованиях цензуры ничего не понимает. «Тут и понимать нечего, — ответил я. — Достаточно читать газеты и чувствовать, что куда идет или плывет». Он засмеялся: «Конечно». Я предупредил его, что, может быть, наметил излишние купюры, но, во всяком случае, некоторые из них просто необходимы, иначе появление глав в нынешней обстановке просто исключено.
Позвонила вдова Эренбурга. Она посмотрела на мои пометки и без обиды сказала, что ради памяти И[льи] Г[ригорьевича] она принять их не может. «Пусть уж лежит ненапечатанным». — «Но сколько это будет лежать?» — возразил я слабо. «Может лежать очень долго и нас переживет. Что делать, — сказала она, — но лучше не печатать, чем печатать изуродованный текст».
Она права, возражать было трудно, да я и не возражал.