...И вот наступает момент, когда после долгих треволнений рукопись принята редакцией. Автор учел пожелания своих критиков и консультантов. Кажется, все? «Нет, — энергично потирает руки редактор моей книги, — теперь мы с вами пройдемся по каждой фразе».
Я сижу тихо, почтительно смотрю на редактора (у всех редакторов умные, чуть-чуть усталые глаза). Сначала я спорю, потом обалдеваю и уже ничего не понимаю. «Но почему, почему, — думаю я, — редакторский карандаш нависает именно над теми строчками, над которыми я наиболее тщательно работал? Ведь я же над этой фразой мучился, фантазировал, что-то нашел... За что мне такое наказание?» Я опять перевожу взгляд на редактора — он в поту, он в экстазе, он трудится, он искренне желает мне добра.
Пытаюсь представить себе лицо редактора, который во вверенной ему рукописи прочтет фразу: «Вы не знаете по-русски, госпожа моя!» С точки зрения литературного правописания она звучит чудовищно. Правильнее будет: «Вы плохо говорите по-русски, вы не знаете русского языка...» и т. п. ...Простите, но это Блок. Ах, Блок! Тогда другое дело... Хорошо классикам — им все можно. Но что делать нам, простым смертным?
Почти каждая разносная статья о плохой книге заканчивается сакраментальной фразой: «Куда смотрел редактор?» Потом бедолагу-редактора прорабатывают на собраниях, лишают премиальных. Да за что же? Разве автор не должен отвечать за себя сам?
Так вырабатывается в редакторе «агрессивность», стремление «пройтись» (и не безрезультатно!) «по каждой фразе». Нет, я вовсе не против редактора. Но когда речь заходит о литературном стиле, о работе над словом, о структуре авторского письма, то тут писатель — сам законодатель, высший арбитр, ибо в этой области он профессионален, специалист, он — писатель.
...Я ловлю себя на том, что сознательно стараюсь не вспоминать фразу за фразой, абзац за абзацем из своих опубликованных вещей. Сейчас они выглядят чистенькими и прилизанными, но, по моему мнению, сильно искалечены редактурой. Пожалуй, только однажды мне повезло. В 1965 году «Советский писатель» издал мой сборник.
Издательство так увлеклось редактурой повести «Первый день нового года», что отправило в набор рассказ «Южно-Курильские острова» почти без изменений. Раньше он был напечатан в журнале, где его правили настолько успешно, что некоторые мои герои буквально на глазах переродились. Как же это удалось? Сравним два варианта.
Разница как будто несущественная. Но слово «толстяк» обычно ассоциируется с эдаким здоровяком-дачником в панаме и с авоськой. Странно, как попал этот персонаж в четвертый пассажирский класс «верболайнера» «Курильск», корабля, специально предназначенного для перевозки сезонных рабочих на острова...
Вариант в книге:
— И что вы будете теперь делать?
— Пить. С утра и до вечера. И потом, говорят, здесь с бабами в порядке.
Вариант в журнале:
— И что вы будете теперь делать?
— Пить, с утра до вечера. И потом, говорят, здесь девушек много.
В журнальном варианте иронический ответ принадлежит интеллигентному воспитанному человеку. На самом же деле мой герой — бывший солдат, его характер резкий, грубоватый. Что и видно из книжного варианта. Повторяю, правка вроде бы незначительная, но герой меняется.
Был в рассказе еще один персонаж, некто дядя Федя. Вот как он отзывался о начальстве: «Уважаю Солдатова, обходительный и вежливый и кое-что понимает при нашем участии и солидарности, и я всей душой, потому что он скажет: „надо, дядя Федя“, — и я как сознательный. Каплер? Это не то что бюрократ, а просто-напросто и облысел по этой кляузной причине». Дядя Федя — рабочий, с трехклассным образованием, любитель выпить. В общем-то он человек хороший. Правда, у него на все особое мнение, но «вылетел» он из рассказа только благодаря своей неправильной, нелитературной речи. Этого редакторы и в журнале, и в издательстве пережить не могли. Однако реальный дядя Федя мог изъясняться только таким образом...
Мне возразят: вы ошибаетесь, вещи объективно стали лучше. Обвинят в неблагодарности: дескать, люди старались, а он... Отвечу: да, мне грех жаловаться, мне попадались лишь хорошие, добросовестные редакторы, но все они почему-то считали, что язык мой — враг... их. И этому врагу они оказывали стойкое и дружное сопротивление.
Помню, как проходила «История одной компании». Пригласили опытнейшего редактора, прекрасного, умнейшего, интеллигентнейшего человека. Вероятно, только он мог убедить меня в том, что от небольшой правки, чисто стилистической, роман, несомненно, выиграет... И вот он вышел в свет. Я боюсь его перечитывать: у меня осталось ощущение, что, кроме первой и последней главы, вся «История» записана другим человеком — правда, с моих слов.
Произошел даже такой казус. Как о величайшем одолжении я просил редакцию о знаке, не о слове даже, а о знаке препинания, я хотел кончить роман запятой и тире (, —). Блажь? В последней сцене герой бежит по лестнице, бежит все быстрее, задыхаясь, я хотел передать этот темп, ускорение... Нельзя тут было ставить точку! Мне обещали. Но когда я раскрыл свежий оттиск журнала, то увидел в конце последней фразы многоточие. Ответственный редактор искренне удивился моему расстроенному виду. Действительно, у человека вышел роман, а он переживает из-за многоточия! Мало ли что обещали! Где это видано, чтобы роман завершался запятой и тире!
Иной читатель удивится: и чего Гладилин шум подымает? Подумаешь, ему заменили одни слова другими, велика печаль, всех редактируют. Так принято... Объясняю: язык для писателя — это форма выражения, это (простите за примитивное сравнение) как краски для живописца. Спрашивается: имеют ли значение краски?
Мне представляется вполне реальной следующая фантастическая сцена.
К редактору приходит художник Клод Моне и приносит свою новую картину.
«Ничего, ничего, — говорит редактор. — Что-то в ней есть. Ладно, была не была, попробуем напечатать, то есть, пардон, пробить на выставку... Но, дорогой мой, в таком виде? Никогда! Вы сумасшедший. Нас засмеют, палками закидают. Нет, нет, мне ваша картина нравится, и сюжет хорош, и идея. Но полотно ваше надо малость того, отредактировать... Пройдемся по мазкам... Почему тут зеленый? Почему тут красный? Почему оранжевый? Это антиэстетично! Здесь нужен синий, желтый и серо-буро-малиновый... Смелее прочертим линии моста, резче нажим! Вот, появился мост, а то у вас он был, как в тумане. И Темзы совсем не видно. Добавьте белил. Теперь смотрите, как река засверкала, заискрилась — красота! Займемся левым углом... Фу, площадная живопись, дешевые приемы, хулиганство! И где солнце? Я его не вижу, проясните солнце... Перейдем к правому углу... Батенька, это же сплошное подражание: мазок от Рубенса, мазок от Феофана Грека. Не стройте удивленные глаза! Я опытный редактор, меня на мякине не проведешь... И вообще, старайтесь работать проще и спокойнее. Ну вот, превосходно получилось. Все как в жизни».
И посмотрит Клод Моне на отредактированное полотно, оплачет, а потом утрется. Действительно, красиво получилось! И мост как мост, и Темза, и дворец...
Нет, я не против редакторов, я — за писателей. Просто у каждого должны быть свои функции, и нельзя их смешивать. Старый опытный редактор усмехнется: «Подумаешь, чуть-чуть вас пригладили. Не беда! Издержки производства. Я приведу вам примеры из современной русской прозы. Там встречались такие стилистические „откровения“!.. Их бы хватило на все выпуски „Крокодила“ для отдела „Нарочно не придумаешь“. Но мы, слава богу, были на посту, выловили, отредактировали. А вы говорите — редакторы не нужны. Мы своей работой улучшаем качество книг. Верно?»
Верно, дорогие товарищи, да только зря вы это делаете! Я сейчас выскажу одно «крамольное» предположение: товарищи редакторы! У вас много забот. Из потока рукописей надо выбрать ту, которая наиболее важна по теме, интересна по сюжету, в которой есть свежие мысли и т.д. Но язык! Язык, может быть, оставить на совести автора? Пусть сам отвечает за свое произведение. Плохо написал, неумело? Пусть над ним смеются.