В этом году мне довелось перевести два рассказа современной шведской писательницы Ингер Эдельфельдт (р. 1956) — «Кроличий рай» и «Творение». Они стали моим переводческим дебютом, и тем не менее мне бы хотелось поделиться некоторыми наблюдениями над шведским текстом и сложностями, с которыми сталкивается русский переводчик.
В своей неопубликованной статье «Коэффициент импрессии и экспрессии» С. Петров высказывает любопытную мысль о том, что лексика, несущая эмоциональную нагрузку, при переводе на другой язык не должна и не может воспроизводиться буквально: так, если в английском тексте один герой в сердцах называет другого дурным человеком, то, чтобы адекватно передать его эмоцию по-русски, можно использовать гораздо более крепкое выражение.
В отношении шведского языка, мне кажется, было бы небезынтересно поговорить о коэффициенте физиологичности.
Для начала мне бы хотелось привести два примера — один «экстра-», а другой «квазилитературный». Оба случая представляются весьма характерными.
Пример первый, «экстралитературный». Насколько я знаю, Швеция стала единственной страной, где женщины заявили протест против рекламы гигиенических прокладок, в которой используется жидкость синего, а не красного цвета — шведки расценили это как ханжество.
Второй пример — судьба одной книжки Леннарта Хелльсинга, автора абсурдистских стихов, одного из самых любимых детских писателей в Швеции, дебютировавшего в начале
На одной из иллюстраций к книге Хелльсинга «Морские разбойники» («Sjörövare») изображалась пиратская попойка, и на коленях у одного из пирующих сидела русалка с обнаженной грудью. Зарубежным издателям захотелось перевести книгу, но такая откровенность показалась им слишком смелой, и в нешведских изданиях грудь русалке стыдливо прикрыли.
Эти два случая, на мой взгляд, красноречиво говорят о том, насколько просто шведы относятся ко всему, что связано с физиологией человека, с его «естеством». Число примеров можно было бы множить — вспомнить о детских книжках про то, откуда берутся дети, о литературе для самых маленьких, где речь, однако, идет о смертности человека.
Все это полезно иметь в виду, принимаясь за перевод шведского текста, так как язык шведской литературы, оказывается, более привычен ко всему, что связано с человеческой физиологией: метафорика, в которой используются названия частей тела, звучит по-шведски более нейтрально, чем по-русски. Поэтому буквальный перевод зачастую чреват неверной расстановкой акцентов и деформацией авторского замысла.
Думаю, эта проблема глубже, чем только лишь цензура оригинала, которая существовала в советской переводческой практике. Хотя этот фактор сохраняет свое значение, и нынешняя попытка Людмилы Брауде заново перевести «Пеппи Длинный Чулок» — не затушевывая шведской откровенности — очень показательна.
* * *
При переводе Эдельфельдт сложности начались уже в третьей строчке:
Men vetskapen hade länge legat som en sveda i hennes mеllаngärde1
(дословно: «Но сознание этого уже давно, словно жгучая боль, лежало в ее диафрагме»)
Оставлять в русском тексте диафрагму я не стала, потому как по-русски такое выражение звучало бы слишком экстравагантно и «оттянуло» бы на себя львиную долю читательского внимания — совершенно непропорциональную той, что предусмотрена автором.
В сущности, шведская диафрагма — это скорее аналог нашего сердца, которое может сжиматься, ныть, ёкать и т. д. и т. п. Сама Эдельфельдт использует подобное выражение и в другом рассказе, чего бы не стала делать, будь оно яркой поэтической (или скорее прозаической) находкой.
Исходя из этого, в «Кроличьем рае» я сочла нужным уйти от дословного перевода — диафрагма исчезла:
Но жгучая боль под сердцем давно сказала ей об этом.
Однако есть случаи, когда полный уход от шведской физиологичности и подстановка на ее место метафоры небезобидны и ведут к смысловым потерям.
Второй из переведенных мной рассказов — своего рода женская версия Творения (в этом сборнике вообще нет текстов, где бы главным героем был мужчина, им отведены лишь эпизодические роли). Отсюда — такая важная для Эдельфельдт метафора «роды — творческий акт» (сотворение нового), которая проходит через весь текст и которую необходимо сохранить в переводе. Упомянутая параллель действительно проводится очень последовательно:
Allt du visste var att du kände dig havande, men du förstod inte med vad2.
Ты знала только, что беременна, но не понимала чем.
Så fort de hade åkt följde du stigen in i det grönа mörkret och du fann det som ville bli till, det som ville frаmträda genom dig3.
Как только они уехали, ты ушла по тропинке в зеленую тьму и нашла там то, что хотело явиться через тебя на свет, быть претворенным тобою.
Djuren ropade efter din hand. Du formade dem ett efter ett. Haren, Räven, Hjorten, Älgen. De blev sä tacksamma. De log, dräktiga med en gäta och en oro4.
Звери требовали твоих рук. Ты вылепила их одного за другим. Зайца, Лису, Оленя, Лося. Они получились такими благодарными. Они улыбались, тая в утробе загадку и волнение.
Последний пример интересен тем, что качество «беременная» переносится здесь с женщины-творца на ее творение — скульптуры животных. «Dräktig» на русский переводится как «стельная, жерёбая, супоросая». С одной стороны, это место не поддается буквальному переводу, с другой — прибегать к метафоре, убирая «физиологичность» образа, не хотелось, и я постаралась найти компромиссный вариант: «тая в утробе загадку и волнение».
* * *
Напоследок, мне кажется, было бы интересно отметить, что даже при метафорическом использовании слов, которые обозначают части тела, их первое, предметное значение в шведском языке, видимо, ощущается гораздо живее, чем в русском. Не моргнув глазом, Ларс Сунд может написать:
...hemlängtan värkte bakom brösten hon skämts sä för att visa läkaren5
от тоски по дому у нее заныло в груди, которую она так стеснялась показать лекарю.