<...>
Редактором, или, как меня официально именовали, консультантом детского журнала, а потом Государственного издательства я стал, сам того не ожидая — так же, как и детским писателем.
В 1923 году при «Ленинградской правде» начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название «Воробей», а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие — «Новый Робинзон». Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы — не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, — а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие «институтские» повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем «взрослая» литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории — ребят, которые воспитывались в детской, и детей «простонародья».
Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов — беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.
Рассчитывать на этих сотрудников — понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц — новый журнал, конечно, не мог.
Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ «Пров-рыболов», подписанный настоящей фамилией писательницы — «Л. Иванова», — я убедился, что и в этом новом рассказе «сквозит» прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то «Княжны Джавахи».
— Маршак говорит, что я сквожу! — горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции.
Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли.
Одним из первых принес в редакцию свою рукопись Борис Житков, уже немолодой и «бывалый» — в самом подлинном значении этого слова — человек. Направил его ко мне его школьный товарищ К. И. Чуковский. По образованию инженер-химик и кораблестроитель, Житков переменил на своем веку не одну профессию — был и штурманом дальнего плавания, и рыбаком, и учителем.
До «Воробья» и «Нового Робинзона» он нигде не печатался, хоть уже в самых первых рассказах, которые он принес нам в журнал, чувствовались несомненный талант и мастерство. Вероятно, ходить по редакциям мешало ему самолюбие. В записи, которую он сделал в своем дневнике, после того как впервые переступил порог нашей редакции, он говорит, что долго видел перед собой одни глухие стены, и вдруг ворота широко распахнулись. — Пожалуйте! 1
И в самом деле мы встретили его радушно и тепло... Помню, прочитав его рассказ (даже два рассказа, один за другим), я сказал моим сотрудникам по редакции, что нам очень повезло — к нам пришел по-настоящему талантливый писатель и такой именно, какой нам особенно нужен. Я предложил всем товарищам выйти к нему в коридор (приемной у нас не было), где он ожидал нашего ответа, и горячо приветствовать его.
Впоследствии Житков говорил мне, что он никак не мог понять, почему из двух его рассказов [«Над морем» и «Шквал»] я предпочел наиболее простой, не стоивший ему особого труда, а не другой рассказ, психологически более сложный.
Думаю, однако, что мой выбор был совершенно правильным. Редактор — тот же селекционер. Своим отбором — селекцией — он может оказать большее влияние на дальнейший путь автора, чем указаниями, советами — даже самыми осторожными и дружескими — или поправками в рукописи.
А у Житкова было как бы два литературных почерка: один тот, каким написаны его талантливые и сложные по замыслу и языку для взрослых — такие, как «Виктор Вавич» и «Без совести», — и другой, которым Житков, превосходный устный рассказчик, импровизатор, писал свои детские книжки, одинаково любимые и детьми и взрослыми, — «Про слона», «Пудя», «Морские истории» и другие.
Взрослые его повести до сих пор не утратили интереса (очень жалко, что не переиздают «Виктора Вавича» [был выпущен изд-вом «Независимой газеты» в 1999 г.]).
А в детской литературе Борис Житков занял виднейшее место, стал одним из ее классиков.
Многие рассказы, написанные им для детей, возникли из его устных импровизаций, из тех бесконечных историй, которые он так неторопливо, чуть картавя, рассказывал нам, затянувшись перед этим всласть дымом папиросы.
После каждой из его историй я настойчиво убеждал Бориса Степановича записать рассказ тут же, не откладывая. Так возникли замечательные книжки для детей — «Про обезьянку», «Про слона», «Дяденька».
Как в театре «Детского городка» [см. текст 71], так и здесь, в редакции, все были связаны между собой дружбой и общим интересом к делу. Борис Житков, Виталий Бианки, М. Ильин и другие «крестники» редакции не состояли в ее штате и все же совершенно безвозмездно проводили в ней долгие часы с вечера до глубокой ночи, участвуя в обсуждении рукописи или составлении плана будущих номеров.
Отношения с редакцией у каждого из них складывались по-своему.
Виталий Бианки пришел ко мне со стихотворением в прозе. Не слишком надеясь, что из него выйдет поэт, я стал расспрашивать его, что он знает, что любит, что умеет. Оказалось, этот молодой человек, похожий на артиста-итальянца, — страстный охотник, изучивший повадки и нравы лесных жителей. Интерес к ним привил ему с самого его детства отец, известный профессор-орнитолог.
Подумав, я предложил Бианки попробовать писать о том, что он знает лучше всего, — о зверях и птицах. В то время о животных писали либо толстовцы — на тему: жалейте всякое живое, хоть и бессловесное существо, или люди, смотревшие на зверей с точки зрения Пушторга. Сюжетных детских книг о жизни животных — таких какие писали Сетон-Томпсон или Вильям Лонг, у нас тогда почти не было.
И в самом деле Виталий Бианки вскоре написал несколько острых и забавных рассказов, которые и до сих пор читают дети, — «Лесные домишки», «Кто чем поет?», «Чей нос лучше?» и другие.
Вскоре, читая Сетона-Томпсона, я нашел у него любопытную фразу о том, что волк читает свою утреннюю газету — то есть по запахам узнает, что случилось в лесу.
Эти несколько строчек навели меня на мысль предложить Виталию Бианки вести в «Новом Робинзоне» из месяца в месяц «Лесную газету». Ведь событий в лесу не меньше, чем в большом городе, — прилеты, отлеты, постройка жилищ, свадьбы, грабежи, битвы...
«Лесная газета» В. Бианки очень обогатила журнал, а через некоторое время, когда я и другие сотрудники журнала перешли на работу в Госиздат, она вышла там отдельной толстой книгой, много раз переиздавалась — со всевозможными исправлениями и дополнениями — и переиздается до сих пор. Ее читает уже третье поколение советских детей.
Постоянные отделы, которые мы завели в журнале наряду с печатавшейся в нем беллетристикой, создавали крепкий костяк журнала, позволяли нам охватывать все новые и новые области жизни, а со временем дали Госиздату не одну книгу.
Отделы эти были самые разнообразные. Одни из них — «Мастеровой» и «Сделай сам» — вел Борис Житков, у которого хватало запаса знаний и наблюдений, чтобы из номера в номер рассказывать ребятам о различных профессиях и производствах. Другой отдел — «Лаборатория „Нового Робинзона“» — вел М. Ильин, будущий автор «Рассказа о великом плане» и «Покорения природы»; третий — «Погляди на небо» — молодой астроном, ныне профессор В. В. Шаронов. Был еще отдел, служивший журналу как бы окном в окружающий мир — «Бродячий фотограф». Здесь помещались снимки самого разного характера: скажем, спуск настоящего корабля со стапелей верфи, а рядом — самодельный корабль, с палубой и капитанским мостиком, построенный ребятами из шашек торцовой мостовой на отгороженной части Невского проспекта, где шел тогда ремонт. Подписи под фотографиями представляли собой целые рассказы, принадлежавшие перу таких писателей, как Николай Никитин и Борис Житков.
В поисках новых авторов мы совершали набеги и на литературу для взрослых. Так, в «Новом Робинзоне» выступил с прозой поэт Николай Тихонов, написавший две большие сюжетные повести — «От моря до моря» (из времен гражданской войны) и «Вамбери» (о жизни и приключениях известного венгерского путешественника).
В журнале печатались писатели разных поколений — А. Чапыгин, К. Чуковский, Николай Асеев, Борис Пастернак, Константин Федин, В. Каверин, Осип Мандельштам, Б. Лавренев, Илья Груздев. Рука об руку с писателями работали художники Александр Бенуа, С. Чехонин, Б. Кустодиев, К. Рудаков, В. Замирайло, В. Владимиров и другие.
На подаренной мне книге, в которую вошли многие очерки Житкова, печатавшиеся в «Новом Робинзоне» — «Про электричество», «Сквозь дым и пламя» (о работе пожарных), «Про эту книгу» (о типографии), «Паровозы» и пр., — автор сделал такую надпись:
«Курьерскому — от товарного».
Это значило, что ему, Житкову, приходится возить тяжелые грузы производственных очерков, а я в своих стихах о путешествии письма вокруг света, об удалом пожарном Кузьме или в сказке о том, как спорили между собой новенькая электрическая лампа со старой керосиновой, был свободен от всякой техники, которою занимался он.
Но в своей шутливой надписи на книге Житков был не совсем справедлив к самому себе. Если в очерках о мастерах и мастерстве он проявлял необыкновенную грузоподъемность, то в рассказах и повестях, полных событий и приключений, он развивал такие темпы, что мог поспорить с любым экспрессом.
Однако существенного различия между этими двумя жанрами не было ни у него, ни у М. Ильина. Оба они — в отличие от множества популяризаторов науки и техники — оставались и в очерках художниками, говорили языком образов. Слон в известном рассказе Житкова не был суммой определенных признаков, как во многих детских научно-популярных книжках. Это не «слон вообще», не «ein Elephant», а «der Elephant» — определенный, настоящий, живой слон.
Как некогда молодой Художественный театр привлекал в свои ряды не закостенелых театральных ремесленников, а людей свежих, с более широким кругозором и жизненным опытом, так и наша молодая детская литература подбирала сотрудников не из тесного круга узких профессионалов, а из среды новых писателей разного возраста и самых разнообразных биографий.
Одним из литературных крестников журнала был еще очень молодой человек, обладавший необыкновенным даром увлекательного собеседника и рассказчика. Как и Житков, он мог заставить прервать работу самых занятых и не склонных к потере времени людей. Из-за него мы не раз засиживались в редакции до глубокой ночи. Раньше он был актером, потом сотрудничал в газете «Кочегарка», выходившей в Донбассе, а впоследствии стал известным драматургом, автором своеобразных пьес, в которых реальность затейливо переплетается с фантастикой. Это был Евгений Шварц. Веселый, легкий, остроумный, он пришел в редакцию со сказкой-былью («Рассказ старой балалайки») о ленинградском наводнении 1924 года.
Нелегко было написать на такую тему — да еще стихом раешника — бытовую сказку. Нужен был хороший слух и чувство такта, чтобы недавно пережитые события не теряли своей трагичности и величия от того, что рассказывала о них старая балалайка, унесенная волной вместе с домиком ее хозяев, жителей городской окраины.
Стариковский неторопливый сказ придавал печальной повести какую-то особую мягкость и человечность.
Мне пришлось основательно поработать с молодым автором над этим первым его дебютом, но во время работы мы оба пережили немало поэтических минут [об этом см. также текст 93 — рассказ о том же Е. Шварца].
«Новый Робинзон» просуществовал больше двух лет, а потом по каким-то соображениям издательство решило прекратить его существование.
Объяснить это решение можно было только тем, что журнал не вполне соответствовал принятому тогда трафаретному образцу пионерских журналов, хоть и был подлинно пионерским по своему духу и направлению.
Я хорошо помню, как мы работали над последним номером «Нового Робинзона», сыгравшего немалую роль в истории нашей детской литературы. Мы решили готовить этот номер так заботливо, тщательно и весело, как будто бы он был первым номером начинающегося журнала.
Мы чувствовали, что дело, которому было отдано столько времени и сил, не кончится с последней страницей «Нового Робинзона».
Так оно и случилось.
Вторая часть заметок и воспоминаний «Дом, увенчанный глобусом»: см. текст 126.