Понятие культуры речи можно толковать в двояком смысле, в зависимости от того, будем ли мы иметь в виду одну только правильную речь, или же также речь умелую, искусную.
Относительно правильной речи надо прежде всего установить ту простую истину, что эта речь не представляет собой чего-то метафизически предустановленного и вечного, а есть явление историческое. На низшей ступени культурного развития, когда нет еще, например, письменности, вообще не существует еще представления о том, что речь может быть правильна или неправильна. Однако с течением времени, когда слагаются основания национальной культуры, какая-нибудь местная разновидность языка, языковые привычки отдельного социального слоя, чаще всего — господствующего и наиболее культурного, приобретают преимущественный авторитет в мнениях и психологии говорящих. И тогда именно данный тип речи становится образцом для подражания, начинает признаваться речью правильной, образцовой.
Происходит это не вследствие каких-нибудь объективных достоинств данного типа речи в сравнении с другими — по своей природе все языки одинаково хороши, — а в силу культурного превосходства тех, кто данным типом речи пользуется, и в меру значения тех культурных ценностей, которые создают из данного типа речи те, кто ею пользуется. Таким образом, преимущества языка — это преимущества обладающей им среды, преимущества созданной на этом языке литературы и т. п. Например, вполне естественно, что образцовый, правильный русский язык это, во-первых, язык, возникший на почве московского, а не иного какого-нибудь наречия, так как именно в Москве — колыбель русской государственности и центр русской культуры, а во-вторых, язык, созданный великой русской литературой, язык Ломоносова, Пушкина, Тургенева, Чехова, Горького.
И когда, например, мы считаем, что русский язык красив, когда мы называем его богатым, великим, то наше право на это основывается не на том, будто русский дательный падеж величественнее и красивее, чем соответствующие формы других языков, или будто в русском языке больше слов, чем в других языках, а только на том, что формы и слова русского языка — это формы и слова великого народа, корифеев русской литературы, создателей нашей изумительной по ее духовной мощи и красоте культуры.
И вот именно поэтому и становится такой притягательной силой и таким мощным воспитательным источником правильная русская речь для русских людей. Ведь и в самом деле, невозможно было бы доказать, будто произношение «бяда», известное из южных русских говоров, или оборот «он ушодши», типичный для северных говоров, объективно хуже, менее красивы, чем соответствующие формы литературного, правильного языка. То, что литературными стали у нас не эти, а другие формы — историческая случайность. Но это формы не той речи, которой говорили и говорят культурные слои русского общества, создатели русского государства, классики нашей литературы, науки. Говорить так, как они — значит стать членом их культурной среды, стать равноправным участником русского культурно-исторического процесса, получить право считать себя своим в этой духовной атмосфере. И вот почему люди хотят и обязаны говорить и писать правильно.
На днях я прочел в одном газетном фельетоне выражение: «вернулся в свои пенаты». Это выражение неправильное, надо бы сказать: «вернулся к своим пенатам». Очевидно, фельетонист ошибся вследствие того, что его сбило другое выражение сходного значения: «вернулся в родные палестины». От этой ошибки речь не стала непонятной и смысл ее не пострадал. Но дело не в ошибке, а в том, что стоит за ней. Между тем эта ошибка обнаруживает такое содержание сознания, для которого слово «пенаты» — мертвый звук, которое не может считать своим античное предание, но в то же время претендует на причастность к нему. Пенаты — домашние божества у римлян, и потому вернуться «в пенаты» — невозможно. При этих условиях проще было бы, если б было сказано: «вернулся домой». А то, по известной пословице, получилось: слышал звон, да не знает, где он...
Однажды одна умная и интеллигентная женщина, побывав после долгого перерыва в Москве, стала жаловаться на то, как испортилась, на ее взгляд, русская речь: «толкаются, наступают на ноги и говорят „извиняюсь“». На вопрос, чем же, собственно, нехорошо слово «извиняюсь», рассказчица вспыхнула и резко отвечала: «Прежде всего толкаться не надо». Это был безукоризненно точный с научной точки зрения ответ: языковая ошибка (действительная или мнимая — это другой вопрос) была усмотрена не в слове самом по себе, а в том дурном социальном поведении, отрицательном культурном типе, которые для слушателя воплотились в данном слове.
При таком взгляде на дело соблюдение языковой нормы вырастает в своем значении до степени соблюдения нормы гражданского и этического содержания. Пуризм, т. е. слепое, консервативное пристрастие к раз установленным правилам речевого поведения, представляется нам смешным, нелепым и даже отвратительным потому, что он цепляется за мертвую форму, за лишенный живого духа трафарет, канонизируемый совершенно независимо от общей культурной атмосферы, в которой протекает акт речи, от личных свойств говорящего или пишущего. Но возможно, а по-моему и обязательно, иное отношение к проблеме правильной речи. Именно такое, при котором правильная, чистая речь есть признак правильного общественного поведения, свидетельство высокой гражданской сознательности, в конце концов — добродетель, в том высоком значении этого понятия, какое оно имело, например, в античности.
Поэтому понятно, насколько неправильно представляют себе дело люди, которые ищут спасения в простой школьной грамматической зубрежке. Конечно, надо хорошо знать школьную грамматику. Но это только одна и при этом — менее существенная сторона дела. Безукоризненно владеть речью, быть, согласно сказанному, «добродетельным» в своем языке может только тот, кто достиг соответствующего уровня общего культурного развития. Тот, кто знает, что такое «пенаты» (а из учебника грамматики это узнать нельзя), никогда не ошибется в употреблении этого слова. Школьник, который слово «аврора» в тексте пушкинского стихотворения понимает как название крейсера, атаковавшего в 1917 г. Зимний дворец, повинен не в незнании языка, а в незнании и непонимании истории, в отсутствии верных представлений о жизни. Правильной речи мы учимся в той мере, в какой мы учимся всему тому, что составляет содержание нашей культуры. Учиться правильной речи можно только вместе с усвоением огромного содержания, в нее вложенного.
И это проверяется на самых простых и очевидных фактах. На пороге овладения правильной речью в ее письменном обличье стоит орфография. Орфографическая неграмотность нам омерзительна, но, конечно, не потому, что что-нибудь изменится в существе дела, если мы напишем «карова» вместо «корова», а опять-таки только потому, что это некультурно, не вмещается в границы нашей этической традиции. Между тем неоднократными наблюдениями установлено, что люди, много и осмысленно читающие, любящие книгу, литературу, почти никогда не испытывают орфографических мучений даже и в том случае, если не помнят соответствующих школьных правил. Они усваивают орфографию вместе с воздухом общей культуры. Для них правильное письмо — дело инстинкта, а не школьной памяти. Именно инстинктом, «второй натурой» и должна стать правильная речь для полноценного гражданина, носителя и деятеля культуры. Совершенно так же обстоит дело и с произношением, и с выбором слов, и с умением составить связную фразу. Все это — дело инстинкта для того, кто много читал и учился, кому памятные даты и великие имена всемирной истории известны не только в их внешнем звучании, но вместе с тем содержанием, которое в них воплощено, одним словом, для всех тех, кто стоят или, по крайней мере, стремятся «в просвещении стать с веком наравне», по известному слову Пушкина. Таким образом, правильная речь — не только признак и условие высокой культурности, но и сама обусловлена последней.
Но здесь полезно вспомнить, что правила языкового употребления не вечны, а изменяются вместе с изменением культуры в целом. Язык постоянно движется, обновляется, и потому в каждую данную минуту даже в самой образованной среде могут возникать споры о том, как следует говорить и писать в том или ином случае. Обычно в таких обстоятельствах за справками обращаются к ученым-языковедам. Но они-то лучше других знают, что языковая норма вырабатывается не наукой, а опытом самой говорящей и пишущей среды. Они лишены возможности доказать, положим, что ударение «вы пра́вы» лучше или хуже, чем «вы правы»: ведь само по себе то или иное ударение не может быть лучше или хуже другого — оно становится более или менее приемлемым исключительно в меру общественно-культурной авторитетности тех, кто это ударение употребляет. Историк русского языка знает, что Пушкин и другие классики поэзии произносили «вы пра́вы», а не «вы правы», он может сослаться на языковой опыт других лучших представителей русской культурной традиции — ораторов, артистов, государственных деятелей, ученых, и только в силу этого основания он может изречь свой приговор. Иными словами — авторитет ученого-лингвиста в таких случаях не прямой, а отраженный: это авторитет изученных им источников, а не его собственный. Этим объясняется и то, что сам по себе авторитет науки о языке почти всегда оказывается бессильным по отношению к объективному ходу истории языка. Языковая норма с ее только относительной устойчивостью всегда слагается в борьбе между традицией языкового вкуса и теми живыми силами, которые направляют естественный ход исторического языкового развития.
И здесь наступает очередь для обсуждения второго аспекта языковой культуры, возникающего тогда, когда мы имеем в виду не просто правильную речь, а речь искусную. Наряду с задачей писать и говорить грамотно, правильно, так, как велит, как требует данная культурная среда, существует и другая задача: писать и говорить умело, мастерски, как пишут и говорят мастера, художники речи.
Первое отличие такой мастерской речи от речи просто правильной заключается в ее активности, в ее творческом характере. Конечно, не все люди одинаково одарены в данном отношении. Но в принципе каждый говорящий и пишущий находится на известном уровне языкового мастерства, а потому оно способно совершенствоваться. Однако для роста языкового мастерства уже недостаточно тех общих условий, о которых говорилось до сих пор. Для этого уже действительно необходимо вдумчивое, усердное изучение самой языковой формы, знание истории языка, умение анализировать лучшие образцы языкового употребления, способность разумно рассуждать о языке. Мастер языкового употребления не только хорошо знает нормы языка, но и сам на них влияет и сам их создает. Он сам становится тем авторитетом, с языковым опытом которого считается среда и превращает его в образец для себя. И разве нужно доказывать, что в идеале, по крайней мере, всякий сознательный участник культуры может и должен стремиться к тому, чтобы быть не только верным слугой своей речи, но и ее хозяином?
Как раз в последнем отношении русская лингвистическая наука в большом долгу перед своим народом. Наука о русском языке до сих пор не сделала почти ничего для воспитания языкового мастерства среди тех, кто говорит и пишет по-русски. У нас нет учебников образцового произношения, нет наставлений к развитию ораторской речи, нет авторитетных руководств по стилистике, вообще нет традиции, которая побуждала бы разрабатывать те стороны в жизни языка, которые непосредственно обращены к практике умелого и искусного владения языковой формой.
Между тем жизнь властно требует таких практических выводов из того огромного опыта, который накоплен богатой и разносторонней историей применения русского языка для тех или иных культурных целей. Никогда в истории русского народа не было такого большого количества людей, выступающих с трибуны или в печати, пользующихся общественными видами устной и письменной речи, как сейчас. На одном из торжественных заседаний по случаю