<...>
Сегодня разговаривал с Эмилией и прямо ее спросил:
— Вы тянете с Флаксерманом [мемуары «Страницы прошлого» // Новый мир. 1968. № 11] из-за кусочка о Сталине?
Она сказала: «Да». Я очень резко сказал, что уступать этот кусок мы не будем. Пусть они покажут, где и кто сказал, что о Сталине ничего нельзя писать плохого. Сталина возвращают, пытаются надуть живым воздухом труп, — все усиленнее, при явной трусости. В «Молодой гвардии» стихотворение Чуева, где прямо говорится, что в светлый зал Мавзолея вернется Генералиссимус. Это печатается, хотя есть решение съезда о выносе тела Сталина из Мавзолея. В Гослите, говорят, готовится сборник стихов Сулеймана Стальского (по указанию ЦК!), где уже будет такой букет прославления! В «Октябре» — воспоминания адмирала Кузнецова. Жалкие. Скажет слова о сложности характера Сталина и тут же о его доблестях. И получается, что вся сложность — в доблести и величии... А сам-то Кузнецов немало претерпел от Сталина
Вот уже несколько лет о Сталине нельзя ничего плохого написать. И в то же время возвращения не произошло. Разбитый в черепки бюст уже не соберешь. Но пуще огня боятся и какой-либо критики в адрес Сталина. Не из пиетета к Сталину: его давно уже нет. А по простой причине: дозволь снова критику, как снова начнет раскручиваться маховик, который с таким трудом приостановили, привязали. А от культа снова к тем же самым проблемам, от которых поспешили уйти, укрыться, спрятаться.
Уверяют, убеждают: все связанное с культом личности давно решено. Ничего не решено. Только начинали решать, как испугались, куда приведет дальнейшая критика. К демократии, свободе мнений, критике невзирая на лица. О, этот призрак — самый грозный, и всё делают, чтобы отвернуться от него, забыть, что он есть, существует. Открещиваемся, пытаемся пережить его или, по крайней мере, самим прожить без него. А он существует. Необходимость демократии становится особенно настоятельной именно в те исторические моменты, когда она вроде бы исчезает.