Вопросы, которые ставит в своем письме читатель А. Соколов, представляются мне весьма важными.
В последнее время все чаще слышны призывы решительно повысить требования к искусству писателя, все острее ставится проблема художественной ценности произведения (см., в частности, недавние выступления в «Лит. газете» от 18 ноября
Именно об этом, в частности, взволнованно говорил не так давно Михаил Исаковский на страницах журнала «Вопросы литературы» (№ 7, 1968; текст 640). И закономерно, что статья поэта вызвала целую дискуссию, в которой приняли участие пятнадцать писателей и критиков.
Но вот что удивительно: у поэта нашлись противники... Подводя итоги дискуссии (Вопр. лит. 1969. № 1), он вынужден был, например, оспаривать странное мнение, согласно которому стоит издать даже пятьсот негодных, никому не нужных книг, поскольку среди них хотя бы одна может оказаться замечательной. Не менее характерно и другое мнение, высказанное в ходе той же дискуссии. Один из ее участников призвал к своего рода... капитуляции перед «графоманами и бездарностями». «Существуют? Ну что с ними поделаешь... — писал он. — Ничем не могу утешить читателя. Бездарности — племя огнеупорное и морозоустойчивое...» Единственное, чего, на его взгляд, не следует делать, — это «печатно возводить их в ранг поэтов».
Тревожен, на мой взгляд, и следующий факт: за многие годы я ни разу не встретил в литературной печати слóва «бездарность». Конечно, появлялись статьи и рецензии, резко, и даже очень резко, критикующие то или иное произведение. Но при этом всегда речь шла о «неудачах» автора, о «неверном» художественном решении, об «ошибках» и т. п. Никогда и никто не ставил под сомнение сами творческие возможности какого-нибудь прозаика или стихотворца. Чаще всего, напротив, говорилось о «просчетах» «талантливого» или хотя бы «способного» автора.
И дело в том, что некоторые литераторы вообще отвергают самое возможность назвать какого-либо автора бездарным, ибо сделать это, по их убеждению, имеют право — и то в исключительных случаях — лишь высшие авторитеты в области литературы, такие, скажем, как Белинский или Горький.
Позволю себе произвести небольшой исторический экскурс и напомнить о самых первых критических выступлениях Белинского. Будучи еще безвестным двадцатидвухлетним юношей, он писал, например, о некоем К. Баранове, опубликовавшем роман: «...это человек, просто обманывающийся насчет своего призвания... Как можно не понимать того, что творчество есть удел немногих избранных, а не всякого, кто только умеет читать и писать... Как можно так смело и безбоязненно отдавать свое имя на позор, тем более что это имя... честного гражданина...»
Еще более примечательно то, что Белинский писал тогда же о весьма известном в свое время прозаике К. Масальском:
«Он совсем не принадлежит к числу пошлых бумагомарателей и безграмотных писак, он человек умный, образованный... Но все это не мешает ему быть бездарным писателем, ибо ум, образованность, знания и даже способность сильно чувствовать совсем не одно и то же со способностью творить. Прочтите любой его роман, вы не найдете в нем ни одной грамматической погрешности, ни одного неуклюжего выражения, ни одной бессмыслицы, все гладко, умно и прилично. Но зато не найдете и ни одной оригинальной мысли, ни одного сильного чувства, ни одной занимательной картины: все так обыкновенно, старо, вяло, приторно».
Мысль о том, что, лишь достигнув высшего авторитета в литературе, человек получает право решительной критики, явно рушится. Дело обстоит как раз прямо противоположным образом: Белинский именно и только потому приобрел позднее небывалый литературный авторитет, что с первых же своих шагов в критике исходил из высоких эстетических критериев и никогда не страшился быть резким...
То же самое относится и к Горькому, который, еще будучи автором нескольких рассказов (в начале 1896 года), писал, например, о некоем стихотворце А. Шурине:
«Он владеет рифмой, ногами, руками и языком вообще свободно... В нем есть оригинальная черта направления его поэзии, скорбно-гражданская и пыльно-обличительная, а потому он, конечно, не скроется от нашего внимания... если он не сменяет поэзию на какой-либо другой род искусства: торговлю галантереей, например».
Литература — слишком серьезное народное дело, и неуместно, участвуя в нем, быть благостным и расплывчатым. Бездарность в литературе — фигура вовсе не такая безобидная, как иногда это себе представляют...
Говоря об этом, нельзя обойти очень существенную сторону дела. Бездарность — это не только, так сказать, «врожденная» черта. Часто, очень часто писатель на первых порах создает нечто значительное, позднее утрачивает свой дар. Ибо сохранить его не так просто.
В основе творчества, как это прекрасно показал Михаил Пришвин, лежит поведение писателя. Он должен соблюдать, по словам Пришвина, «в своих поступках величайшую осторожность». Если писатель просто плывет по течению жизни, отдаваясь всем ее соблазнам, он легко теряет свой дар, свою способность к истинному творчеству. И когда мы употребляем слово «бездарность», мы думаем не только о тех, кто не имел творческого дара, но и о тех, кто его растерял. И такие авторы, кстати сказать, более всего склонны к спекуляции и конъюнктурщине. Это должно вызывать самое непримиримое отношение.
Речь идет, разумеется, вовсе не о том, чтобы вообще устанавливать в критике более резкий тон. Во-первых, суровый приговор имеет право на опубликование лишь в том случае, если он опирается на глубокую убежденность и высокую принципиальность, и, во-вторых, если он подкреплен вполне убедительным анализом.
Но так или иначе непримиримость к бездарности и даже к посредственности в литературе необходима.
В противном случае не ослабнет тот поток никому не нужных книг, о которых с большой болью говорил Михаил Исаковский.
Конечно, речь идет о настроениях отдельных литераторов. Но все же с этим трудно примириться, ибо настроение примиренности, капитулянтства, всеядной благожелательности, на мой взгляд, должны даже более тревожить, чем само появление бездарных книг.
Ведь совершенно ясно, что эти настроения воздействуют не только на атмосферу в критике, но и на принципы работы издательств. И об этом надо сказать особо.
И каждый раз нас охватывает своего рода удивление: почему эта книга напечатана, да подчас еще и в большом количестве экземпляров? Как это могло случиться? Не меньшее удивление вызывает у нас лестные или хотя бы просто «неотрицательные» печатные отзывы на плохие книги.
И мне хочется услышать ответ от тех, кто посвятил себя литературе: почему же это возможно? Думается, что моя многолетняя любовь к литературе дает мне право на такой вопрос.
С уважением
А. Соколов, Кострома.