В Пицунду на встречу с Хрущевым прилетела делегация Всемирного конгресса писателей. После торжественного обеда на даче Микояна ко мне подошел помощник Хрущева Лебедев: «Никита Сергеевич передал, чтобы во время чтения поэмы Твардовского никого из буржуев не было». Ситуация создалась пикантная. Около половины гостей было из капиталистических стран, рядом с Хрущевым сидели Сартр и Симона де Бовуар, напротив — Лундквист, только что выступивший с тостом. Что было делать?
«Знаешь, Володя, — сказал я Лебедеву, — мне сообщили еще в Ленинграде, что Лундквист с некоторым сомнением принял приглашение. У него кто-то болен в семье. Передай ему, что есть возможность срочно уехать. А мальчикам передай, чтобы немедленно подготовили машину и поактивней подвигали стульями, чтобы создать видимость массового отъезда».
Так и было сделано. Лундквист пожал плечами и явно удивился тому, что ему не дают допить кофе. Но, видимо, решил, что в этой стране всего можно ожидать и в окружении «мальчиков» покорно пошел к выходу.
После окончания обеда началось чтение поэмы «Теркин на том свете». Твардовский попросил меня сесть напротив Хрущева и запомнить его реакцию во время всего чтения. Реакция была обычной. Никита задремал. Оживился он, когда в поэме зашла речь о том, что «кулеш-то съеден был не весь», а «Теркин с теткой делом занят был другим». Никита повернулся к Симоне и, бурно жестикулируя, стал с помощью переводчика объяснять ей смысл этого «темного» места поэмы. А потом снова мирно задремал и очнулся, когда чтение поэмы окончилось и воцарилось напряженное молчание. «Поздравляю», — произнес Хрущев и через стол протянул Твардовскому руку. Тут же подскочил Аджубей и сообщил, что поэма полностью будет напечатана в ближайшем номере «Известий».
Сияющий Твардовский подошел ко мне и радостно произнес: «Виктория! Виктория! Вопреки врагам и недругам».
Гости стали расходиться. Но я заметил, что, расталкивая толпу, к Хрущеву пробивается Корнейчук... С Лебедевым мы задержались для составления коммюнике для печати, в котором, между прочим, было сказано, что в заключение дружеской встречи была прочитана сатирическая поэма Твардовского, которая была встречена с большим интересом и вниманием. Не успели мы завершить это коммюнике, как возвратился Хрущев. Обращаясь ко мне, он спросил: «Так что, поэма-то антисоветская?»
— Да нет, Никита Сергеевич, что это вы? Поэма вполне советская, она содержит критику бюрократической извращенности в идеологической работе, о чем шла речь и на последнем Пленуме ЦК. Только, конечно, это сатирическое произведение, и оно содержит гротески и заострения.
— Вот вы эти самые «гротески» и снимите, — буркнул Никита Сергеевич и вышел из комнаты.
Что было делать? Снял я трубку ВЧ и позвонил в «Известия», чтобы поэму не ставили в номер впредь до моих указаний. Через полчаса прибежал взволнованный Твардовский.
— Что случилось?
— Никита Сергеевич сказал, что в поэме есть неоправданные и излишние резкости и заострения.
— Какие заострения и резкости? Опять на благодушество потянуло. Но ведь я же писал сатирическую поэму!
— Ну зачем так, Александр Трифонович? Вот, например, ты пишешь о цензуре, что там сидят на «повышенном окладе» одни дураки и жулики. А ведь в цензуре есть и честные, порядочные люди. Никита Сергеевич сказал, что этот абзац лучше бы снять.
— Хорошо, — помолчав, сказал Твардовский, — снимем этот абзац и поместим его в твою «черную папку». Хотя мне, признаться, очень жаль. Ну да лишь бы спасти поэму.
На другое утро у меня раздался телефонный звонок:
— Знаешь, — с яростью говорил Твардовский, — пока мы с тобой в Пицунде чаи распивали, самодур и идиот Пашка Романов [начальник Главлита] снял из журнала большой очерк Герасимова на том основании, что он якобы очерняет действительность, рассказывая, как из районных центров в деревню колбасу привозят. Но ведь это же гнусная лакировка, никакой колбасы в районных центрах давно нет. Вот пока этот идиот и самодур будет командовать, я из поэмы ничего не сниму.
— Как не снимешь, но ведь уже все доложено Хрущеву.
— Вот и доложи ему то, что я тебе сейчас сказал.
Я позвонил Лебедеву. «По-моему, не стоит поднимать скандал, — сказал он. — Корнейчук передокладывать и настаивать не будет, Аджубей тем более. А у Никиты Сергеевича перечитывать поэму руки не дойдут. Пусть все остается, как было».
А вот еще одно свидетельство об этом чтении, с некоторыми дополнительными подробностями:
Хорошо известна история опубликования «Теркина на том свете» в 1962 году. Как-то в Переделкине за трапезой Г. [сотрудник Радиокомитета] сообщил мне некоторые подробности. Поэма лежала в «Известиях» без движения. Однажды Аджубей (главный редактор «Известий» и зять Хрущева) сказал Твардовскому, что надо ехать в Пицунду, где Хрущев будет принимать... Впрочем, это известно. Вот что, кажется, ново. Твардовский, Аджубей и Шолохов вошли в зал, где был накрыт стол, и увидели, что за столом для них места нет. Сели у дверей. Прием идет, Твардовский видит, что на него внимания не обращают и читать поэму не предлагают. Улучил минуту, подошел к Хрущеву и спрашивает:
— Никита Сергеевич, а рюмку выпить можно?
Хрущев огляделся:
— Где мой врач?
Ему говорят в растерянности, что вышел куда-то.
— Ну, тогда и я с тобой выпью.
После этого Твардовский спрашивает, можно ли прочесть поэму. Хрущев не реагирует. Аджубей делает знаки: «Читай».
Твардовский прочел всю поэму. Хрущев ничего не говорит, и другие молчат. Один Шолохов время от времени прямо хохотал. Твардовский спрашивает, можно ли поэму публиковать. Хрущев делает вид, что не слышит. Аджубей спрашивает — Хрущев не отвечает. Твардовский было расстроился, а Аджубей потащил его в другую комнату, позвонил к себе в «Известия» и распорядился, чтобы завтра поэма была напечатана. Хрущев, дескать, разрешил.
Это рассказал Твардовский, когда записывал на радио «Теркина на том свете» (Баевский В. Table talk // Знамя. 2011. № 6).