Дорогой друг, Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой [Марины Цветаевой] книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская, конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с ее мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что предлагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные, по их мнению, — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.
Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.
«Занавес» они считают непонятным.
«Напрасно глазом — как гвоздем» — тоже считают непонятным. Как это, мол, умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?
Кстати, этот стих печатался в «Современных записках», тогда редакция выкинула без маминого ведома
И теперь «Германии».
Эта редакторша считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нем ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»... и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как не бывало, и фашизма как не бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как не бывало.
Стихотворение из того же цикла «Взяли» («Брали скоро и брали щедро») они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев...
Почему это у нас, уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?
Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.
И еще кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего не согласна.
Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., которая, может быть, пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далеко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука», и вообще многое упущено.
Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие! Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием ее творчества, и чистыми руками! А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостает, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днем.