О точности в художественном тексте

Позволю себе небольшое отступление о точности в художественном тексте вообще. Когда С. Я. Маршака стали уговаривать, что пропущенное в типографии тире — пустяк и ломать из-за этого верстку не стоит, он очень рассердился: «Сегодня вы скажете, что одно тире — пустяк, завтра — что одна буква, вот и напечатают: «Я помню чАдное мгновенье».

Как часто вспоминаешь Самуила Яковлевича, когда находишь небрежности в языке, связанные с неряшливым отношением к реалиям. Чего стоят «разноцветные зрачки», которые переходят из романа в рассказ, из пьесы в стихи: и цветастые они, и серые с прожилками, и голубые... А ведь каждый школьник знает, что зрачок — это дырка в радужке, как диафрагма в фотоаппарате, и своего цвета не имеет!

Но точность нужна не только в реалиях. В переводе особенно точно надо отбирать слова и речения именно из того языкового слоя, какой соответствует авторской лексике.

Тут надо предостеречь молодого переводчика и от «канцелярита» — так называет сухую безжизненную, казенную речь К. И. Чуковский, — и от безудержного языкового «лихачества», употребления просторечий, областных редких слов, псевдоразговорных интонаций, построенных на ненужной инверсии, от неоправданного добавления служебных частиц, вроде «то», «уж», «эй», «ой». Иногда простая инверсия — могучее оружие русского языка! — совершенно меняет тональность речи. Скажите только «В окно виднелись леса зеленые, река глубокая» — и у вас получится напевная сказочная интонация, которой нет в простой фразе: «В окно виднелись зеленые леса и глубокая река». С. Я. Маршак любил приводить как пример полной перемены смысла и разрушения идиомы простую перестановку слов в известном выражении «кровь с молоком», которое, превратившись в «молоко с кровью», вызывает представление не о румяной русской красавице, а о каком-то страшном убийстве.

Но если неуместные инверсии и замусоривание перевода служебными словами легко убрать, то с неумеренным злоупотреблением просторечием бороться куда труднее и куда сложней. Тут редактору нужен особый такт, хороший слух, умение показать и доказать, почему неуместно — именно неуместно, а не «запрещено» — то или иное заимствование из богатейшей сокровищницы народной речи. Иногда влюбленность переводчика в народную сочную и красочную речь, в звонкий говорок московских старожилов или строгий северный распев вологодских кружевниц тянет его в неумелую, неумеренную стилизацию, разрушающую тот текст, который он переводит. Редактор должен указать переводчику на эти «излишества», заставить его как можно строже проверить, не переборщил ли он, не ударился ли в ничем не оправданное языковое лихачество?

Такое злоупотребление просторечием вконец сгубило интересную и серьезную работу переводчика Петрова «Фру Мария Груббе».

Я останавливаюсь на этом переводе потому, что теоретическая статья переводчика «О пользе просторечия» мне показалась и полезной, и весьма эрудированной. А применить на практике эти вполне верные положения не удалось только из-за неразборчивого самоцельного употребления просторечий, взятых из самых разных речевых слоев и примененных без учета тех ассоциаций, которые они неизбежно вызывают у русского читателя.

О том, какие ассоциации связаны у читателя с тем или иным словом, с тем или иным строем речи, переводчик должен всегда помнить, а редактор — неуклонно и сурово напоминать ему об этом.

В романе «Фру Мария Груббе» датского писателя Якобсена (о нем в предисловии сказано, что он находился под влиянием Тургенева!) действуют богачи и нищие, невоспитанные и хорошо воспитанные рыцари, монахи, придворные, шлюхи и графини. Но все это происходит в Дании ХVII века, — а об этом-то переводчик начисто забыл. И оттого, что он называет Деву Марию (Богоматерь) — Богородицей, а знатная дама пишет в письме к столь же знатной сестре: «И любви-то моей к нему с гулькин нос осталося», оттого, что шут разговаривает, как скоморох при Иоанне Грозном, а рыцарь не то как опричник, не то как боярин, — у читателя возникают привычные ассоциации с русской жизнью: у тех, кто постарше, — с романами Лажечникова и даже с «Князем Серебряным», у тех, кто помоложе, — с отрывками из хрестоматий по истории русской литературы. Пропал местный колорит, пропала Дания ХVII века, выросло никогда не существовавшее московское княжество с «заморскими гостями», иноземными именами и названиями и со специфической, ярко окрашенной чисто-русским колоритом речью. Пропал и автор — вместо него появился посредственный русский беллетрист прошлого века.

Часто молодому переводчику на примерах приходится показывать, как неудачно или бестактно выбранное слово уничтожает, сжигает все, что стоит с ним рядом. То же самое делает неуклюжая, ненужная инверсия, и прицепленные ради «оживляжа», как говорят кинематографисты, служебные словечки, всякие «ничегошеньки» и «вроде».

Вот один из таких примеров. Прочтите — и скажите, чьи это слова:

Несомненно, всякий, кто прочтет эти строки, скажет, что так вполне может разговаривать любая крестьянская девушка. И вряд ли кто-нибудь сразу узнает отрывок, переведенный с русского на русский. Вот этот отрывок:

Казалось бы, законное замещение синонимами, добавление двух-трех служебных слов — но что сталось с бессмертными строками?.. Изменилась интонация, переместилась «принадлежность», и даже слова, точно совпадающие со словами Толстого, зазвучали иначе в соседстве со словами другого ряда: «корточки» и рядом «коленочки» (вместо «коленки») придают какую-то слащавость, чего и в помине нет у Толстого.

Читая всякие переводческие выверты, невольно вспоминаешь, с каким непревзойденным вкусом передана и простонародная, и старинная речь в прозе Пушкина, особенно в «Арапе Петра Великого» и в «Капитанской дочке».

«Бог один», «ты один», — как мелодично звучит девичий голос, как слышно, что это тихий голос, голос простой девушки.

Перечитайте Пушкина именно с этой точки зрения, прочтите, как разговаривает Савельич, генерал-немец, Швабрин, императрица и Маша, и вы увидите, как просто и точно сделана речевая характеристика людей разных классов, разных судеб.