21/III—68 г.
Был у Галанова. Их смущают горьковские материалы. В передовой письмо Горького Щербакову [секретарю правления СП СССР и зав отделом культуры и пропаганды ленинизма ЦК ВКП(б)]. «Стоит ли в данный момент цитировать это письмо?» — «А почему не стоит? Если у нас нет администрирования и некомпетентности, то чего же нам бояться, если есть — то давайте с ними бороться». В собственно горьковских материалах смущает слово «проститутки» неподалеку от фамилии Ленина. Я прочитал Галанову почти весь этот отрывок и спросил: «А на какое расстояние нужно отодвигать Ленина от смущающих слов?» — «Это чепуха», — сказал он, но, однако, захотел прочитать полностью и этот материал. В воспоминаниях В. Ходасевич [художница, сестра поэта] есть рассказ о последнем путешествии Горького по Волге летом 1935 года. С Ягодой, Погребинским и прочими чекистами. «Атмосфера слежки, надзоров», — сказал Галанов. «Да, конечно. Но ведь это Ягода, его, кажется, еще не реабилитировали», — сказал я. Тоже оставил читать.
Завтра, — как я его попросил, ибо мы, как всегда, в цейтноте, — он встретится со мной1.
<...>
22/III—68 г.
Опубликована речь Гомулки [первого секретаря ЦК ПОРП]. <...>
Прочел утром и сразу понял, что добра от сегодняшнего дня не жди.
Гомулка часто употребляет в ироническом смысле слово «невежды» — значит, полетит цитата из письма Горького Щербакову. Нет, хорошего не будет.
<...>
Галанов в сегодняшнем разговоре прятал глаза, краснел, чувствовалось, что говорить ему все это неловко. Но говорил, выполнял указание.
Я возражал, и довольно резко, определенно.
— Почему же слово «невежды» у Горького можно воспринять, будто оно обращено к нам? Неужели кто-то воспринимает это и на свой счет? Я бы этого не делал на их месте... И что, речь Гомулки — программная и для нас?
— Да нет, конечно, не программная... Ну, а на свой счет и у нас могут принять... Люди же разные...
Я пошел на уступки, снял конец цитаты, хотя в ней-то и весь смысл. Снял еще одну цитату Горького. Но то, что произошло потом, превзошло все мои опасения. Оказалось, что и «О личном» Горького, произведение самого Горького, нельзя печатать, цензура «запросила» один жалкий кусочек — теперь снимают все. Мотив: «Это субъективные заметки, не предназначавшиеся для печати. В них Горький выглядит трагично». — «Где?» — тут я уже возмутился и наугад ткнул в одно место и прочитал его — сплошной оптимизм. — Где вы увидели это? Наоборот, Горький в этих заметках — живой человек, обаятельный, остроумный, самокритичный, посмотрите, что он пишет о своем юбилее!«.
В ответ — ничего, кроме: «Указание». «Хорошо, — сказал я, — указание есть указание, и мы снимем материал, но мое мнение, что допускается ошибка. Больше того, я не могу это расценить иначе и как дискриминацию журнала... Мы опаздываем, вы ввергаете нас в пучину переделки готового номера. Ведь если кому-нибудь сказать, что через сто лет после рождения великого пролетарского писателя мы снимаем его материал!..»
Ничего не может сказать в ответ.
Дошла речь до куска у Ходасевич: последнее путешествие Горького по Волге летом 35 года в сопровождении Ягоды. «Тоже есть указание снять, но я думаю, материал можно спасти, — и вот я наметил сокращения...» Показывает сокращение: всюду сняты фамилии Ягоды и Погребинского.
— Почему? — говорю я. — Я спрашиваю вас, хоть отлично понимаю, почему снята фамилия. Но мне бы хотелось слышать ваш ответ.
— Ну это снова напоминание о некоторых мрачных страницах прошлого. Получается, что в Сорренто он жил хорошо и весело, а тут под надзором.
— Да, почти под домашним арестом, — нарочно усилил я. — Но ведь все это создал Ягода, подонок. И, вычеркивая его, мы, во-первых, невольно покрываем его, а во-вторых, все становится неясным: почему у Горького было плохое настроение, а после Сталинграда, где Ягода сошел с парохода, настроение сразу стало другим...
— Ну, умный поймет...
— Нет, и умный не поймет. А я вот не могу понять, почему мы должны утаивать Ягоду. Может быть, мы и о Ежове, и о Берии забудем и станем вычеркивать их тоже?.. Может, потому, что кому-то покажется, что они бросают тень на нынешнее КГБ?
— Да нет... Да... Вот ваш же материал о книге американца Верта, где есть Сталин, мы печатаем. Это хорошая рецензия, а ведь в ней о Сталине...
— Ничего там нет особенного о Сталине. Есть просто марксистское положение о том, что народ, а не Сталин выиграл войну... Но зато появляются вещи, которые, как мне говорили, и вам не нравятся, вроде поэмы Смирнова или романа Закруткина, где Сталина фактически реабилитируют. Интересно, к вам эти вещи поступали на чтение так же, как наш горьковский материал?
— Нет.
— Вот в этом-то и вся разница. То можно печатать, а это, Горького, — и нельзя. И это уже политика.
Снова я заявил, что не согласен на поправки, и считаю, что в этих обстоятельствах идти на поправки — значит соглашаться с тем, с чем мы не можем согласиться. В таких случаях правильнее снять вообще эту главу. Но обо всем этом я, разумеется, доложу А. Т. и редколлегии. Свое мнение я высказал, и вы о нем можете тоже доложить.
Поскольку разговор заканчивался, Галанов почувствовал облегчение. «Ну что ж, считайте, что это произвол», — сказал, улыбаясь. «Нет, это не произвол, — ответил я ему серьезно, — это политика. И только так я все это оцениваю».
Пришел в редакцию, а Миша мне говорит, что ведь № 3 объявлен уже в «Литературной газете». Я тут же снова позвонил Галанову и сообщил ему об этом: мол, заметят читатели и т. п. Нет. Указание замкнулось, уже обратного хода нет. «Да, конечно, заметят...» — «А что мы будем отвечать читателям?» — спрашиваю я. Но они сами привыкли не отвечать на многие письма, — и это его тоже не волнует. Еще у себя он сказал мне, когда я ему напомнил речь Гомулки: «Завтра, может быть, еще и не то будет», — а я ответил ему: «Не хочу думать, что будет завтра, не знаю, да и вы не знаете». Теперь по телефону он мне сказал: «Бог и вас, и меня простит». — «Нет, Бог не простит», — бросил я в ответ. — «Бог ведь тоже был прагматик», — сострил он.
А. Т., когда я ему об этом сказал, заметил:
— Надо было сказать: вот вы и мóлитесь все время богам-прагматикам2.